Вспомнив прошлую ночь и тот странный, пустой взгляд глаз Ревика, когда он пришёл в его комнату, Джон нахмурился, замедлив своё приближение к кровати Элли.
Однако он не остановился.
Как только он подошёл к матрасу с левой стороны, он заставил себя посмотреть на неё. Сделав это, он осознал, как редко бывал здесь с тех пор, как они нашли её в коматозном состоянии.
Он не знал, что ожидал обнаружить, но простота того, как она лежала здесь, озадачила его, вынудила остановиться и посмотреть на неё на протяжении нескольких секунд.
Она выглядела спящей.
Это не переполнило его облегчением, но немного убрало напряжение из его конечностей. Почему-то, не имея конкретных ожиданий, он как будто ожидал чего-то худшего. Может, он ожидал увидеть её изнурение. Лежащий там скелет с ввалившимися в череп глазами… а может, напротив, раздувшееся и опухшее тело со струпьями на лице, как у наркоманов, которых видел Джон.
Элли выглядела практически такой же, какой он её помнил.
Странно было стоять там, наблюдать, как поднимается и опадает её грудь, глаза остаются закрытыми на этом гладком лице, тёмные волосы обрамляют скулы и опускаются ниже плеч на белое одеяло и ещё более белоснежные подушки.
Она похудела, конечно, но не так уж сильно.
Он знал, что некоторые видящие заботились об её теле. Они тряслись над ней так, словно она была святой реликвией, купали её, часто переворачивали во избежание пролежней, с помощью электродов стимулировали её мышцы, кормили её, протирали лицо и ноги.
Это когда Ревик не делал этого самостоятельно.
Как раз когда у Джона сформировалась эта мысль…
…тишину нарушил выдох, тихий шорох одежды и конечностей.
Джон замер, сердце бешено забилось в его груди.
Повернув голову и всё ещё задерживая воздух в лёгких, он сосредоточился на силуэте, свернувшемся в угловатом кресле по другую сторону кровати. Поскольку спинка кресла была повёрнута к двери и сама по себе была достаточно высокой, чтобы скрыть тело, устроившееся на зелёном бархатном сиденье, Джон не видел его до этого момента.
Он посмотрел на лицо Ревика.
Он наблюдал, как его выражение делается напряжённым во сне, когда мужчина-видящий снова поёрзал, как будто пытаясь устроиться поудобнее в тесном кресле.
Ревик подтащил тёмно-зелёное кресло как можно ближе к кровати.
Даже сейчас одна бледная рука элерианца лежала на одеяле после его последней перемены позы. Джон сообразил, что увидел бы Ревика ещё от двери, если бы элерианец сменил позу двумя минутами ранее.
Он задался вопросом, осмелился бы он тогда вообще войти в комнату или нет.
Очередная притупленная боль зародилась в его груди.
Вид Ревика так близко к месту, где стоял он сам (даже неугомонного, чутко спящего Ревика, который наверняка до сих пор хотел выбить из него дерьмо) не заставил Джона отступить от того, ради чего он сюда пришёл.
Он поколебался всего секунду, и в этот раз промедление было чисто техническим.
В эти несколько секунд он раздумывал, то ли ему сесть на полу, где Ревик не увидит его, если откроет глаза, то ли устроиться на кровати, где Джон мог прикоснуться к ней. Тщательно взвесив все варианты, он осторожно и мучительно медленно опустил свой вес на матрас, садясь настолько постепенно, что кровать вообще не пошевелилась.
В итоге он очутился в каких-то тридцати сантиметрах от неё, даже меньше.
Протянув руку в тусклом свете, он взял её ладонь и аккуратно поднял с белого одеяла. Её пальцы ощущались холодными даже после того, как Джон обхватил их обеими ладонями.
Он постарался согреть её кожу, когда к горлу подступили слёзы, угрожавшие его задушить.
Но он пришёл сюда не за этим.
Закрыв глаза, Джон позволил своему свету скользнуть обратно в Барьер.
Он сделал это без электродов, без мест для прыжка, без Ревика… без всего, полагаясь только на себя.
Он знал, что это могло его убить.
Ему было всё равно. Смерть его уже давно не пугала.
Смерть была не худшей, далеко не худшей вещью на свете.
Глава 10
Среди призраков
Как и в прыжке с Ревиком ранее, Джон не чувствует никакого ощущения движения или путешествия.
Он просто обнаруживает себя в новом месте.
В отличие от того, что было ранее, в этом месте темно.
Не просто темно — здесь совершенно отсутствует свет.
Это вызывает у него ощущение тошноты. Реально сильной тошноты, почти мгновенно. Он хочет уйти. Он никогда в жизни так не хотел покинуть какое-либо место. Его разум не может ни с чем связать это желание уйти, даже с образами.
Поначалу он ничего не видит — ничего, кроме этой похожей на бездну тьмы.
Страх овладевает им. За ним следует отвращение, и это ещё хуже; оно переполняет его нос, его рот, его лёгкие. Он чувствует вкус гнили, крови, дыма, тошноты, поджарившейся плоти, подпалённых волос, испражнений, мочи… смерти.
Отвращение инстинктивное, животное, и оно провоцирует базовую форму самосохранения. Это ощущается так, будто его закинули в отстойник, заставили купаться во всех возможных нечистотах, принудили пить их, дышать ими, позволить им покрывать его кожу и лицо. Каждый атом его сущности, каждая частица его aleimi хочет уйти. Его свет кричит ему уходить, убираться отсюда, пока он не потерялся навсегда.
Что-то более тихое останавливает его, удерживает в прежнем месте.
Он. Не. Уйдёт.
Голос доносится из глубинной, менее рациональной его части — а может, напротив, более рациональной. Он не может связать эту логику с причинами, лишь с чувством, но чем бы ни было это чувство, он осознает его правдивость. Он останется. Он должен остаться.
Он чувствует это какой-то частью себя, которой не нужны другие доводы.
Он найдёт способ остаться, вытерпеть это.
Определённость живёт в нём, пока он повторяет эту мысль, противоречащую страху, тошноте, желанию бежать. Он не знает, как он остаётся, как он умудряется вообще находиться здесь, не сходя с ума, не блюя и не плача. Он бы предпочёл умереть, по-настоящему умереть, лишь бы не потеряться в этом месте. Каким-то образом эта мысль помогает ему обрести почву под ногами.
Он здесь не потеряется.
Он пришёл за Элли.
Мир вокруг него слегка смещается, плавно обретая очертания.
Разум Джона создаёт ландшафт, пытается понять, уложить его ощущения в контекст, в набор отсылок, понятных его сознательному разуму. Всё вокруг него ощущается как смерть, но его разум силится всё рассортировать, осмыслить, где это находится.
Постепенно проступают формы.
Эти формы становятся отчётливее по мере появления света.
Поначалу они ничего для него не значат. Размытые тёмные и светлые объекты, источающие эту высасывающую свет смерть, шепчущие ему во тьме, притягивающие его толстыми тросами. Спустя, казалось, бесконечный промежуток времени эти формы меняются, становятся знакомыми.
Он узнает главную улицу Сиртауна.
Он не видит её всю, не видит даже большую её часть. Слишком много дыма висит в воздухе, и невозможно видеть дальше, чем на три-четыре метра в любую сторону. Он не может различить горы, заснеженные вершины Гималаев, густые леса, папоротники и каменные образования, которые он помнит в той высокой местности. Здесь нет людей, нет живых растений, нет птиц.
Ближайшие к Джону деревья возвышаются почерневшими палками, всё ещё дымятся от недавнего пожара. Они угрожающе нависают над ним, окутанные низко стелющимся, желтовато-коричневым туманом.
Он идёт вверх по холму.
В поле зрения появляется лагерь Вэша, покрытый чёрным дымом.
Половина стены — вот и всё, что осталось от самого крупного жилого здания, некогда кольцом окружавшего монастырь Вэша. Рушащиеся кирпичи ещё держатся на земле, почерневшей от огня и пепла. Земля разворочена, усеяна дырами с илистой водой, костями и гниющими трупами там, где некогда были кустарники и трава. Каменные лавочки сделались серыми или чёрными, утратив белизну, покрылись сажей и опрокинулись; их ножки переломаны или раскрошились в пыль.
Мусор усеивает землю.
Пластиковые бутылки, шприцы, использованные презервативы, горящие бочки из-под нефтепродуктов, от которых в небо валит чёрный дым, обёртки от конфет, сигаретные окурки, использованные батарейки, разбитые устройства и ошейники сдерживания видящих, наполовину пустые консервные банки с гнилой едой, кишащие муравьями и опарышами. Мёртвые животные с опалённой шерстью и плотью перемежаются грязными подгузниками с фекалиями, гниющими кучками яиц, овощей, мяса…
Он старается не смотреть на это всё, не ощущать запахов.
Он не может избежать этого. Это повсюду вокруг него. Он не может прогнать удушающую тошноту; он давится ею, плывёт сквозь забитый дымом воздух. Здесь ему не нужно дышать, но он не может не вдыхать это; он не может отстраниться.
Он. Не. Уйдёт.
Эта мысль стабилизирует его, пусть и ненадолго.
Небо нависает низко и мрачно, отличаясь от неба в том кишащем жизнью раю белого песка и золотистого океана настолько, насколько это вообще возможно. Здесь он затерян внутри клубящегося дыма. Он чувствует нервирующее касание липких, спутанных щупалец, похожих на паутину, на нити слизи.
Как и во всех Барьерных пространствах, когда он сосредотачивает своё внимание на чём-либо, это приближается, словно кто-то выкрутил увеличивающие линзы, становится более живым, приближается с безумной детальностью. В отличие от времени, когда он стоял на тех хрустальных берегах, где всё наполняло его изумлением, здешние детали вызывают отвращение, ужас, желание бежать.
Это всё равно что раз за разом ступать босыми ногами в кучи дерьма и разлагающейся плоти.
Он закашливается от дыма, заставляя свои ноги шагать вперёд по извилистой тропке.
Тёмные нити пытаются приманить его внимание, используя страх, голод, сексуальные тяги, которые выбивают его из колеи. Страх заставляет его пристально смотреть, как жертва, попавшаяся в поле зрения хищника. Он старается отвернуться, но нити продолжают притягивать, глубже вплетаться в его свет.
Он не перестаёт идти.
Он медленно поднимается к Дому на Холме.
Здесь это здание — населённая духами, извращённая версия древней священной постройки, воздвигнутой священниками, мудрецами и инженерами среди Первой Расы. Джон знает, что эта версия не настоящая, даже когда воздух силится сдавить и согнуть его свет, сделать его совместимым, заставить резонировать со всем в этом месте.
Он продирается вверх по заросшей сорняками тропе, стискивая зубы.
Он. Не. Уйдёт.
Ударяет отчаяние. Он здесь один… он так одинок.
В то же время дело не в одиночестве, на самом деле нет. Дело в заброшенности, ощущении, что тебя оставили умирать в темноте. Дело в ощущении, что тебя не любят, что ты беспомощен, что ты смят под чем-то столь извращённым и ненавидящим, что оно желает уничтожить всё до последней искры света и любви.
Оно хочет, чтобы он забыл о существовании света до такой степени, что уже не будет понимать разницу.
Оно хочет, чтобы он думал, будто принадлежит этому месту.
Он осознает, что Элли здесь.
…здесь.
Элли здесь.
Эта мысль не злит его. Она наполняет его ужасом. Горе, неверие, ужас, сокрушительное чувство вины берет над ним верх. Элли не может здесь находиться. Не может быть, чтобы он оставил её здесь.
Бл*дь, просто не может быть.
«Элли! — он кричит её имя. — ЭЛЛИ! ЭЛЛИ! Ты где?»
Какая-то часть его отказывается в это верить. Он не может уложить в голове уверенность в том, что она здесь. Он не в том месте. Как могли Предки, как могли Ревик, Вэш, Тарси или Врег позволить Элли находиться в таком месте?
Как могли допустить это их родители?
«ЭЛЛИ! — кричит он монолитным серым стенам. — ЭЛЛИ! ГДЕ ТЫ?»
Чёрные и серые разводы поднимаются вверх по белому камню. Здесь запах ещё хуже, что заставляет его споткнуться, зажать одной рукой нос и рот. Он закрывает свои Барьерные глаза, пытаясь заблокировать это. Их щиплет от дыма. Он шлёпает ладонью и смахивает ту спутанную массу нитей, прикосновение которой он ощущает каждым дюймом своей обнажённой кожи. Под его ногами хрустят трупы птиц, и он в ужасе вопит, слыша, с каким треском ломаются маленькие кости под его босыми ступнями.
Он заставляет себя двигаться дальше, к особняку на холме.
Садов больше нет.
Такое чувство, что здесь кто-то пустил в ход огнемёт, обуглив склон холма и не оставив ничего, кроме почерневших костей. Джон видит наполовину съеденную мёртвую собаку, которая гниёт возле дымящегося ствола дерева. Стервятники стоят над ней, не шевелясь, глядя на Джона мёртвыми глазами и беспрестанно переступая окровавленными ногами.
«ЭЛЛИ! — кричит Джон в сторону дома. — ЭЛЛИ! ОТВЕТЬ МНЕ!»
Он до сих пор не понимает, как она может здесь находиться, но знает, что она здесь, хоть его разум и борется с этим знанием. Он старается не думать о том, как она может здесь выглядеть.
В отличие от белого песчаного пляжа, золотистого океана, того кобальтово-синего неба, кишащей рыбой воды и птиц с ярким оперением, эта мёртвая версия дома Вэша — полная противоположность того, кем является Элли.
Как только эта мысль формируется, он осознает, насколько она правдива.
Он так привык к ней, что воспринимает её как само собой разумеющееся, но она… она — свет. Она — свет, не похожий ни на кого и ни на что другое в его жизни. Он не понимает это своим разумом, но он это чувствует.
Она — свет.
Не так, как Вэш был светом, с его тёплым сердцем и постоянным смехом.
Свет Элли другой. Медленнее горящий, отдалённый, но в то же время остро присутствующий в моменте. Что-то в этом свете более тихое, не такое явное, как у Вэша.
Она также тихо живёт в нём, внутри золотисто-белого солнца.
Они с Вэшем сочетаются, резонируют вместе точно так же, как она резонирует с Ревиком. Они все разные, но в то же время подходят друг другу; они приносят разные вещи в мир.
Но он знает, что свет Элли — лучший из всех.
От этой мысли на глаза наворачиваются слёзы, приходит глубинное понимание того, что он потерял.
Свет Элли вторгался в каждый уголок, освещал вещи, которые нужно было видеть, и неважно, хотели люди их видеть или нет. Во всей этой тишине горел огонь — больше огня, чем Джон позволял себе увидеть, больше огня, чем он ощущал в ком-либо другом, даже в Ревике.
Каждое принятое решение. Каждый поворот. Ей это вовсе не вручили, как факт рождения в богатой семье или как дар гениального мозга или выдающейся красоты.
Она была сотворена. Выстроена. Отточена временем.
Побита, заново распалена и вновь побита.
Думая об этом, он вспоминает ясность того золотистого океана. Она вторит той ясности, которую он знает от Элли. Это место — не просто «её» место. Это не просто пристанище, место для исцеления, куда Элли уходит зализывать раны.
Золотистый океан — это и есть она.
Он отражает некий аспект самой Элли.
Он помнит, как в первый раз смотрел на неё в той колыбельке.
Он помнит…
Ослеплённый своей связью с ней, он хрипло всхлипывает, сочувствуя Ревику, так сильно сочувствуя другому мужчине и ещё острее понимая, почему Ревик пришёл к нему той ночью. Они разделяют эту штуку в какой-то странной манере. Они разделяют какую-то часть их связи с ней.
Впервые в жизни Джон делит это с кем-то.
Эта мысль тревожит его до тошноты. В нём пробуждается ужас, прилив паники из-за того, что теперь, когда он наконец-то понимает, когда они сильнее всего нуждаются в ней, он, возможно, потерял её. А они действительно нуждаются в ней. Теперь он видит и это. Он видит это так отчётливо, хоть и до сих пор не понимает, почему, или что это значит, или что она должна сделать.
Он должен найти её, чтобы сказать ей.
«ЭЛЛИ! — он кричит её имя. Он задыхается от дурного запаха тумана и от липкого жара, который переполняет его лёгкие. — ЭЛЛИ! БОГИ, ЭЛЛИ. МНЕ ТАК ЖАЛЬ… МНЕ ТАК ЖАЛЬ! ПОЖАЛУЙСТА! СКАЖИ МНЕ, ГДЕ ТЫ, ПОЖАЛУЙСТА!»