- Знаешь, а ведь не все… - она закусывает нижнюю губу, и снова разглядывает меня несколько секунд в полной тишине. Я жду, потому что мне интересно, что она выдаст. – Надо еще, чтобы ты был моим двоюродным или сводным братом, или чтобы меня выдали за тебя замуж насильно, или чтобы ты похитил меня, а еще лучше…
- Господи, Дашка…
- Погоди, я придумала, - широко улыбается девчонка, в глазах горит озорство и гордость собой. – Ты мой сводный брат и учитель… физики в одном лице. Физику я ни хрена не понимаю, поэтому как-то останусь позаниматься дополнительно, потом еще раз и еще, а ты ж тако-о-ой красивы-ы-ый, - мерзко тянет девчонка, - что аж сил моих нет, я буду страдать и мучиться, и ты будешь страдать и мучиться.
- Почему?
- Ну мы же типа брат с сестрой и пофиг, что не родные. В общем, страдать будем месяц или два, а потом бам, - она хлопает в ладоши, звонко, громко, - чуйства, запретный трах в раздевалке, кабинете или лаборантской, все дела. А уже потом ты меня украдешь и заставишь силой или обманом выйти за тебя, и обязательно надо будет, чтобы меня у тебя украли как-нибудь. Эти твои скелеты из шкафов и сундуков, и чтобы ты меня обязательно спас. Лишился какой-нибудь части тела, кроме члена, конечно, а то как мы потом детей делать будем, тройню сразу, но спасти героически должен.
- Ужас какой, Дашка, я передумал, - кривлюсь, - не надо в меня влюбляться. Влюбись в кого-нибудь другого, потому что столько драмы мне не вынести. Я самоубьюсь. Еще после траха в лаборантской.
- Вот и я говорю «фу», - снова хохочет Дашка. А я стою и смотрю на нее, улыбаюсь, потому что у этой девчонки не пойми что творится в голове, потому что она взрослая, хоть и маленькая еще, потому что она заставляет меня улыбаться, потому что может все вывернуть вот так, потому что относится ко мне как к другу, потому что не знает, кто я, и еще тысяча таких вот потому что.
А потом Дашка поправляет лямки рюкзака, машет мне рукой и бежит, перепрыгивая через лужи, в школу. А я разворачиваюсь и чешу назад, к ее дому, к тому месту, где оставил тачку.
Дашка…
Завтра надо будет вместо «Малинового поцелуя» принести ее любимый «Шоколад».
Я выруливаю из двора, косясь на окна старой хрущевки, давлю педаль в пол и еду домой. Мне надо поспать, потому что очередной придурок вляпался в очередное дерьмо и без меня никак с ним не справится.
Отказать я не мог, плата за мою помощь обещает быть очень сладкой.
Квартира встречает тишиной и пустотой. Блаженной тишиной и блаженной пустотой. Душ расслабляет мышцы, полстакана виски – мозги. А потом я валюсь спать, так и не удосужившись разобрать кровать, зато не забыв поставить будильник. Вечером мне надо заглянуть к одной старой знакомой. Так надо, что аж улыбаться тянет.
Поэтому в шесть я давлю на звонок возле двери с номером девять. Обычная дверь, обычная хрущевка, обычный спальный район. Вот только обитатель не совсем обычный.
Дверь открывается с легким щелчком, и на пороге замирает Мизуки, она кутается в шаль, на ногах шерстяные носки, смотрит хмуро, щурит и без того раскосые глаза, поджимает неестественно красные губы.
- Шелкопряд, - шипит рассерженной кошкой, стягивая у горла серый пушистый платок.
Никак, оренбургский…
Мысль заставляет улыбнуться. Что может быть страннее, чем японская ведьма в оренбургском платке? Но улыбка моя ведьме явно не нравится. Заставляет хмуриться еще больше.
- Зачем пришел, выродок? – плюется ведьма. Плюется не со зла, со страха. Продолжая стоять в проеме, пытаясь держать оборону.
Они даже смешные иногда. Эти ведьмы.
Я делаю шаг, заставляя девушку отступить, закрываю за собой дверь, еще шире растягиваю губы.
Она вздрагивает от щелчка замка, переступает с ноги на ногу, отводит черные глаза. Потому что понимает, что меня этим не напугать, как и распущенными волосами, что живут будто своей жизнью, извиваются змеями, скользят по ее щекам и плечам. Их танец вокруг колдуньи почти красив, почти завораживает и гипнотизирует. Очень похоже на искусство. Но мне некогда, и это я уже видел.
- Ты прицепила дух страха к этому парню? – я достаю из кармана мобильник, нахожу фотку, разворачиваю экраном к Мизуки. Вопрос этот задаю просто, чтобы задать, без особой цели. Я знаю, что это она, больше некому. Да и весь ее вид говорит в пользу моей догадки: бледнее, чем обычно, синяя сетка вен на прозрачной коже шеи, покрасневшие глаза, кровавые губы. Недавно прицепила, и недели не прошло.
- Это просто бизнес, Шелкопряд, - скрещивает Мизуки руки на груди, отступая от меня еще на шаг, вжимаясь спиной в стену. – Такой же, как у тебя. Мне заплатили, я прицепила.
Вены проступают не только на шее, но и на лице, руках. Подозреваю, что и на всем теле. Они вздутые, крупные. Я почти слышу, как пульсирует внутри кровь. Красная, как губы ведьмы.
- Прекрасно. Мне надо, чтобы сняла.
- Как ты себе это представляешь? – вздергивает она тонкую, точеную бровь. В ведьме нет совершенно ничего от растиражированных японских школьниц, гейш или, на худой конец, просто молоденьких азиаток. Она холодная, красивая и ненастоящая. Пластика творит чудеса даже с лицом ведьмы. Даже с лицом японской ведьмы. И все станет еще хуже, как только Мизуки начнет призыв.
- Я? Никак, - пожимаю плечами, проходя мимо девушки на кухню. Японка остается стоять в коридоре. – Давай же, Мизуки. Не заставляй ждать, мое время тебе не по карману.
- Ты не понимаешь, - хозяйка квартиры осторожно заходит следом за мной, замирает на пороге, не решаясь сделать следующий шаг. Ее страх дразнит ноздри. Он сладкий, этот страх, тягучий. – Чтобы убить бурубуру, его надо напугать, а я не знаю, что может напугать именно этого.
- Ты не поняла, - качаю головой, проводя пальцем по аквариуму с ее ручной змеей. Гадюка вжимается в угол и шипит, прям как ее хозяйка, нервно бьет хвостом, сверкает в электрическом свете ее чешуя, блестят глаза. – Мне не нужно, чтобы ты его убивала, мне нужно, чтобы ты его призвала и загнала сюда, - я расстегиваю сумку, достаю из нее терракотовую урну с каменной крышкой. Она не похожа на обычную урну: слишком простая, без орнаментов и узоров, без иероглифов и насечек. Просто урна. С просто крышкой.
Мизуки бледнеет еще сильнее. Трясутся руки, ее змея шипит без остановки. Но обе не двигаются с места. И мне на короткий миг становится даже интересно, чего именно ведьма боится больше: меня или вещицы на столе.
- Мизуки, ты снова тратишь мое время. Я ведь могу и разозлиться или, еще хуже, начать скучать. Мне нужен этот дух. И ты его призовешь.
- Я…
- Мизуки, - я хмурюсь, позволяю раздражению просочиться в голос, позволяю почувствовать его в воздухе. На этой тесной кухне. Старой кухне старой японской ведьмы. А так и не скажешь. Обычная кухня: затасканная мебель из опилок, выкрашенная в серо-сизый цвет, обычная посуда, относительно новая техника, плоский маленький телек над столом, цветы на подоконнике – свежие пионы в вазе. И японка на первый взгляд тоже вполне себе обычная. Невысокая, тонкая, светлокожая. Наверное, даже красивая, для тех, кто любит такую красоту. Этакая неприступная королева.
Даже глаза захотелось закатить.
- Я слишком слаба, - все еще пытается отпираться ведьма.
- Это не мои проблемы. Ты найдешь от кого подпитаться.
Ведьма еще стоит какое-то время возле холодильника. Губы шевелятся, но девушка не издает ни звука, не читает заклятие, не наводит порчу: нет ощущения ее колючей, хрусткой силы вокруг. Змея продолжает жаться в углу и шипеть.
- Мизуки.
Ведьма дергается, судорожно втягивает в себя воздух, глотает его почти жадно и все-таки безвольно, как кукла, опускается на соседний стул. Продолжают сплетаться, извиваться, скользить по шее, плечам и лицу ее волосы. Крупные, тугие, лоснящиеся темнотой кольца.
За окном снова дождь.
- Приглуши свет, - растягивая слова, медленно произносит ведьма.
Я протягиваю руку к выключателю, оставляю гореть только бра над столом. Свечей не будет, благовоний тоже не будет, не будет костей, трав, риса. Будет только ведьма, змея и холодное лезвие обычного кухонного ножа. Приглушенный свет – только потому, что яркий мешает концентрации.
Я откидываюсь на спинку и прикрываю глаза.
Мизуки протягивает руки к аквариуму. Он большой, достаточно большой для ее змеи: зелень, коряга, мелкая галька, вперемешку с песком, имитация скалы, яркая лампа под пластиковой крышкой.
Ведьма протягивает руку к крышке, поднимает ее медленно, будто все еще неуверенно, второй рукой лезет внутрь. Ее глаза закрыты, шея и лицо напряжены, волосы извиваются все быстрее и беспорядочнее, узкими прядями. Тонкие пальцы безошибочно и резко смыкаются на черном туловище гадюки, у самой головы. Она шипит, как ветер в щелях, как небольшие кузнечные мехи, дышит, словно всем телом. На самом деле это не дыхание, это сокращаются, сжимаются сильные мышцы, скручивается в кольца, когда Мизуки достает ее из аквариума и подносит к своему лицу.
- Пробуди меня, - шипит так же, как и змея в ее руках, ведьма и открывает губы, наползает на голову гадины, проталкивает ее руками глубже в рот. Я вижу, как движется тело твари в горле Мизуки, как оно раздается, расширяется, почти лопается. Слышу хрипы и шипение, наблюдаю за тем, как все быстрее и быстрее двигаются руки японки, перебирая змеиное тело, как она запрокидывает голову, чтобы удобнее было глотать, как судорожно и часто раздуваются ее ноздри. Падает с плеч «оренбургский» платок, превращается в пушистую лужу у ног, открывая распахнутый ворот толстовки и руны, вытатуированные на теле ведьмы. Никаких четок, самое известное японское заклинание от демонов – всегда с ней, на ней. Рин, бёу, тоу, ся, кай, дзин, рэцу, дзай, дзэн – все, что движется ко мне, пусть движется от меня. Очень примитивно, но действенно. Чернила постепенно наливаются кровью, словно пропитываются ей. Иероглиф за иероглифом, черта за чертой, тело змеи все глубже и глубже. Не больше минуты отвратительного, мерзкого по своей сути и природе зрелища, и кончик черного, блестящего, будто измазанного в масле хвоста, скрывается за кровавыми губами.
Мизуки дергается и выгибается. Выгибается неестественно, слишком сильно откинув голову назад, почти укладываясь затылком между лопаток, руки падают на стол и скрюченные пальцы скребут белую поверхность, кроша ногти. Скрипит ножками по полу стул, хрипы и бульканья рвутся из нутра Мизуки, поднимаются из самой сути ведьмы, раскаленные, алчные, низкие.
Она валится грудью на стол, снова резко вскидывает голову, поднимает веки. Как раз в тот момент, когда глаза под ними закатываются. Остается только белок. Серый, испещренный сеточкой алых, пульсирующих капилляров. Напоминает разбитое стекло, стейк с прожилками.
Ведьму колотит. Трясет так, что она сдвигает стол.
Вены на шее, руках и лице проступают все отчетливее, кажется, что еще немного, и они прорвут кожу.
А потом она вскидывается, застывает так, если бы ее облили бетоном. Не шевелится, не издает ни звука, будто бы не дышит. Ни один мускул не двигается. На кухне все вязнет и тонет в тишине, только барабанит отрывистое стаккато дождь за окном, как одержимый пианист.
Я бросаю короткий взгляд на часы, сцеживаю в кулак зевок, лезу в карман за мобильником. Вот это вот… представление займет еще какое-то время. И терять его впустую я совершенно не намерен. Местечковая самодеятельность интересна только первые пару раз, а после… после как-то приедается.
У Дашки скоро день рождения. И мне надо серьезно подумать над тем, что ей подарить. С другой стороны, выбор подарка для нее здесь, в этой квартире, кажется чем-то почти кощунственным. Поэтому вместо поисковика я лезу в почту, как раз в этот момент Мизуки начинает призывать духа. Что-то лопочет на своем журчащем языке. Я не особенно вникаю в слова. Да и чего там вникать? Стандартный призыв темной онъмёдзи.
Гайки о юдзури харайши, шитюушин о тингоши…. И бла-бла-бла. Что-то про очищение ки, про четыре столпа, про защиту, про «возвращайся»… Короче, скука смертная.
Вообще, японские ведьмы и их заклинания, на первый взгляд, бессмысленная и беспощадная хрень. Все эти инь и янь, гороскопы и соломенные куклы, так напоминающие вуду, пентаграммы и синтоизм, как само понятие. Добро и зло – относительны, все зависит от обстоятельств – великая, чтоб его, японская мудрость. Мизуки, например, свято верит, что ничего плохого не совершает, вот только почему-то старательно скрывает свои делишки от совета.
Интересно, почему?
Я дергаю уголком губ и углубляюсь в почту. И первое, что вижу – очередное письмо от Игорька. Настойчивое такое письмо, в котором просьбы перемешиваются с угрозами и обещаниями несметных богатств. Нашел мне, сука, Алладина.
И зачем же девочка с лазоревыми глазами так сильно нужна совету? Или она не совету нужна, а конкретно Игорьку?
Руки так и чешутся набрать один знакомый номер, но Мизуки еще бормочет, дребезжит на столе терракотовая урна. Я снова бросаю взгляд на часы.
Неужели нельзя быстрее? В конце концов, это простой дух, и шикигами, что сейчас где-то в желудке японской ведьмы, должна с ним легко справиться.
Я бегло просматриваю остальную почту, потом лезу в мессенджер. Он забит спамом в основном, но есть сообщение и от Вэла. И оно вызывает какие-то странные, непонятные эмоции. Элисте согласилась через неделю петь в «Безнадеге».
Это хорошо, это увеличит кассу как минимум втрое. Иным нравится, как поет собирательница. Мне нравится, как она поет.
Девчонка вот уже как полгода просто приходит в мой бар. Просто делает заказ или сидит у барной стойки. Она ничего ни разу у меня не просила, до этого случая с душой, ничего никому не предлагала и… и упорно отказывалась петь.
Я видел ее на сцене лишь пару раз, по чистой случайности, почти мельком, но пела она хорошо. У нее не самый сильный голос, октавы четыре, не больше, не самый чистый, но что-то… что-то все-таки там есть, что-то…
Мысль обрывает дребезжащая все сильнее на столе урна. Она почти подпрыгивает, плотный сизый дым впитывается в ее стенки, клубится у самого дна.
Пожаловал, дружок.
Мизуки все еще что-то бормочет себе под нос. Бормочет гораздо тише, чем с самого начала, глаза налиты кровью, вены по-прежнему вздуты, все еще горит кровавым татуировка, все еще где-то в желудке ее змея.
Туман сначала уплотняется, и в его клубах я почти могу разглядеть перекошенное, морщинистое, узкое лицо старика. Старика, который почти превратил в параноика сорокалетнего мужика, пережившего девяностые. Неисповедимы пути твои, Господи…
Но все это длится не больше нескольких секунд. Рожа расплывается и исчезает в глиняном горшке, еще через минуту исчезает там полностью, а глаза Мизуки возвращаются в свое исходное положение. Она вздрагивает, сгибается и выблевывает на стол свою змею. Тело гадины измазано в слизи, желчи, крови и еще чем-то.
Прекрасное зрелище, как раз то, что надо перед ужином.
Я подхватываю урну, убираю ее в сумку, поднимаюсь на ноги. Мизуки корчится, повалившись на стол, тяжело и часто дышит, смотрит на меня, повернув голову вбок, приоткрыв рот, из которого течет слюна, все та же слизь, и желчь, и, конечно, змеиный яд.
- Благодарю, - приподнимаю я края невидимой шляпы. – И за зрелище тоже. Всегда было интересно, через какое именно отверстие выходит назад твоя зверушка.
- Ублюдок, - шипит Мизуки.
- Ну… чисто технически поспорить не могу. Не провожай.
Я покидаю квартиру и через несколько минут уже еду в «Безнадегу», думая о том, что, если ведьма не завяжет вот с этим всем, ее совсем скоро прижмут, и это лишь вопрос времени. И что-то мне подсказывает, что времени этого у Мизуки не особенно много осталось. В самом деле… нельзя же оставлять такие следы за собой.
Дух, кстати, спокойно вести себя не собирается, скребется и стучит по глиняному горшку, как свихнувшийся домовой. Вот только из этого куска озлобленного дерьма Кузя уж точно так себе. Во всех отношениях. Домовые до инфаркта и паранойи своих хозяев не доводят.
В «Безнадеге» уже битком, снуют официанты между столиками, суетится за стойкой Вэл. А я ныряю в дверь между баром и черным ходом и поднимаюсь к себе в кабинет, запихиваю урну с беснующимся внутри бурубуру между папками с отчетами и бутылкой кьянти шестьдесят пятого. Оно наверняка давно превратилось в уксус, и его бы выкинуть, но… все как-то руки не доходят.