— Пойдем, поищем, – предложил Ярпен, — А заодно купим арбуз в честь такого грандиозного события!
В дверь позвонили — ввалились Флудман с Хром Вайтом.
— Ну что, бухаем?
— Бухаем! — отвечала Олива, и все просочились на кухню.
Между тем, с работы вернулся Даниил и, услышав смех и весёлые голоса, доносящиеся из кухни, направился туда и с любопытством остановился на пороге.
— …А я ему говорю: «Ах, ты пошёл?! Щас ты у меня пойдёшь!!!» — рассказывала Олива, стоя посреди кухни, — И как начала его по морде хуярить! Вот так: дщ, дщ, дщ, дщ!!! — показала она, как мельница молотя руками в воздухе, — Потом ногой его по яйцам — хуяк!!! — она махнула ногой и, не рассчитав, нечаянно смахнула со стола сковородку, которая с грохотом полетела на пол.
— Да тише ты, разбуянилась, — Никки подняла с пола сковородку.
— А он что? — полюбопытствовал Флудман.
— А что он? Он опешил, — отвечала Олива, — Вот так скрючился, скукожился, и попятился раком! — заключила она, смешно изображая, как Салтыков пятился раком назад, изворачиваясь и попеременно пытаясь закрыть руками то лицо, то промеж глаз на метр ниже.
— Уа-ха-ха-ха-ха!!! — грянул за столом дружный смех.
— Это о чём это вы? — поинтересовался Даниил.
— Да Олива рассказывает, как она Салта сегодня отпиздила, — пояснил Флудман.
— Ну и глупо! — резко обрубил только что подошедший к ребятам Кузька, — Чем гордишься-то? Тем, что не умеешь красиво уходить?
В кухне воцарилась недоуменная тишина.
— Дуростью своей гордишься? Дикостью своей, невоспитанностью? — продолжал Кузька, — Грубо, Оля. Грубо, а, главное — неубедительно.
Олива молча села на табуретку как пришибленная. Слова Кузьки разом сбили с неё всю спесь.
— Пойдём, Кроша, спать, — сказал Кузька, обращаясь к Никки, — Я извиняюсь, господа, но время уже позднее, а мне завтра вставать в пять утра.
Ночью Олива долго не могла уснуть. Она лежала на кровати между Ярпеном и Даниилом и молча слушала их диспуты между собой.
— Ну, как тебе на новой работе? — поинтересовался Ярпен у Даниила.
— Да как может быть на работе, — нехотя отвечал тот, — Два дня проработал, и уже надоело…
— А чего бы ты хотел?
— Чего бы я хотел? Свободы, наверное…
— От чего?
— От всего.
— Ну, а цель у тебя в жизни есть? — спросил Ярпен, приподнявшись на локте.
— Нет у меня цели. Я просто живу. И ни во что не верю.
— Но верить-то надо во что-то? Иначе зачем жить...
— Ну вот я, тем не менее, ни во что не верю. Зачем? — сказал Даниил.
— Иногда вера может сыграть с нами злую шутку, — не без грусти добавила Олива.
— Вот-вот...
— А как же эта твоя... миссия, что ли? — продолжал допытываться Ярпен у Даниила.
— Какая миссия?
— Ну, как же... Я в книге у Оливы читал... Ну, типа, что ты пришелец-дракон, должен спасти Архангельск...
Даниил нарочито фыркнул, словно его уличили в чём-то стыдном.
— Чушь это всё...
— То есть, выдумка, ты хочешь сказать?
— Скорее, я сам себе это выдумал. От серости бытия, — усмехнулся Даниил, — В фэнтези захотелось поиграть; как видишь, не вышло...
У Оливы запикал телефон — пришла эсэмэска от Майкла:
«Что это у вас там за комедия с Салтыковым?»
«Набрехал уже…» — с неудовольствием подумала Олива и написала ответ:
«Да там, я ему по роже пару раз стукнула... Ерунда, в общем…»
«А за что ты его избила?»
«Как за что?! За всё хорошее, — ответила она, — Или он не заслужил?»
Майкл не ответил — видимо, кончились деньги на телефоне, а может, и отвечать было нечего. Зачем говорить то, что и так понятно…
Олива оглянулась на своих соседей по постели — Ярпен уже заснул, а Даниил и сам не спал, и ей не давал.
— Если ты будешь мешать мне спать, как и в прошлый раз, я тебя выгоню! — пригрозила Олива.
Даниил, глядя на неё своими грустными глазами, молча обнял её.
А Олива лежала, чувствовала на себе объятия Даниила, но не испытывала к нему уже абсолютно ничего. За полтора года он сильно изменился, стал ещё красивее. Но её уже не трогала эта его красота, он был как манекен, неживой. Он был словно погасшая лампа. Всё, что было когда-то связано с этим человеком — прогулки по залитой солнцем набережной, поцелуи на крыше лампового завода, стихи, посвящённые ему, объятия на Кузнечевском мосту — всё это кануло в Лету, посерело и стушевалось. Всё вытеснил Салтыков, всё стёр и разрушил.
Даниил взял в ладони лицо Оливы, поцеловал её в губы. Она закрыла глаза. Нет, не Даниила видела она перед собой сейчас — перед её глазами стояло лицо Салтыкова, его равнодушный, холодный взгляд…
— Отпусти грустные мысли, — прошептал Даниил, гладя её по волосам.
У Оливы на глаза навернулись слёзы. Ей вдруг стало невообразимо жалко себя и Даниила, их разочарованности в жизни, их прошедшей несложившейся любви. Она мучительно рылась в себе, что ему сказать — и не находила.
— Поздно, Даниил, — пробормотала она в подушку.
— Почему поздно? Сейчас только полдвенадцатого...
— Да я не про время, — отвечала Олива, — Я про нас с тобой говорю. Поздно. Два раза в одну и ту же реку не войдёшь, как говорится. Да и пересохла та река давным-давно...
Глава 59
Дождавшись, когда Даниил, наконец, заснул, Олива тихонько вылезла из постели и на цыпочках, босиком вышла в коридор. Вышла она туда без какой-либо цели, но и спать в своей комнате она не могла.
«Глупо, глупо… — стучало в её голове, — Действительно, чем горжусь? За что я его избила? Может, он и не виноват вовсе, а я его избила… Вместо того, чтобы попытаться понять человека, как дура с кулаками на него набросилась… И как теперь это всё исправить?..»
«Никак», — пришёл ответ ей откуда-то изнутри.
«Но что же делать? Я не могу смириться с тем, что я его потеряла, — продолжала она думать, — Буду сидеть у него под дверью как собака, сутки, двое — сколько угодно, хоть целую вечность буду там сидеть, до тех пор, пока он меня не простит…»
Приняв такое решение, Олива хотела было привести план в исполнение сейчас же, но голоса из Никкиной спальни заставили её остановиться.
«Чёрт! Не спят… — промелькнуло в её голове, — А интересно, о чём они разговаривают? Вдруг и меня касается…»
И Олива, бесшумно подкравшись к спальне, приникла ухом к двери и стала слушать.
— Ты — чудо, настоящее чудо, — нежно говорил Кузька, целуя Никкины руки, — Знаешь, я как подумаю, что было бы, если б я не встретил тебя… Даже страшно становится…
— А ты в первую встречу даже не заметил меня, — грустно сказала Никки, — Только на Олю и смотрел…
— Я же не знал тогда тебя, твои душевные качества, — ответил Кузька, — Олива по сравнению с тобой — просто пустой фантик от конфеты. Кстати, я удивляюсь, на чём же вы сошлись — вы же абсолютно разные…
— А в чём мы разные?
— Во всём. Ну, как тебе это объяснить… У неё ум поверхностный, а у тебя глубокий. Ты — как тёплый домашний огонёк, а она — как вот этот фонарь за окном: светит, но не греет. Да, она может привлечь, очаровать — но только на первое время, а что потом? Я вот лежу с тобой, и мне уютно, мне комфортно, тепло и хорошо. А с ней — стрёмно, как на вулкане: никогда не знаешь, чего от неё ждать. Я прекрасно понимаю, почему Салт от неё сбежал…
— Он что, боится её?
— Как волка, — ответил Кузька, — Только никому не говори.
— Олю как волка боится? Но почему?
— У Салта, по секрету, девушка есть, — сообщил он, — И у них там всё довольно серьёзно. Вот он и бегает от Оливы.
«Та-ак! — пронеслось у Оливы голове, — Интересное кино получается. Все это знают, кроме меня... И обсуждают за моей же спиной... Ну-ну...»
— Ты с ней знаком? — спросила Никки у Кузьки.
— Ну, скажем так, заочно знаком.
— И что, Оля ничего не знает?
— Естественно, нет! Ни она не знает, ни та девушка. Только ты Оливе смотри не брякни, а то хрен знает, что потом будет.
— Ну само собой, я ей не скажу, — отвечала Никки, — Получается, он Олю бросил из-за неё?
— Получается, что так...
«Да уж, — подумала Олива, — Ну что ж, теперь мне всё ясно...»
От волнения она даже чуть не потеряла равновесие. Паркетная половица предательски скрипнула под её ногами. Олива вросла в стену, но треск паркета под дверью спальни достиг чуткого уха Кузьки.
— Тссс! — еле слышным шёпотом произнёс Кузька, показывая пальцем на дверь, — Слышишь?
— Нет… — так же неслышно прошептала Никки.
Кузька быстро встал и, бесшумно как кот прокравшись к двери, резко распахнул её. Олива, отпрянувшая от неожиданности, упала на пол.
— Так. Подслушиваешь! — презрительно бросил Кузька, — Это кто ж тебя научил под дверьми шпионить? Тебе никогда не приходило в голову, что это нечестно?
— А честно было от меня скрывать столько времени правду? — накинулась на него Олива, — Честно было знать это и скрывать?
— Нет, ты ответь сначала на мой вопрос! — Кузька повысил голос.
— Вась, подожди… — Никки вышла из спальни, — Сейчас не время для разборок. Давай ты отложишь это на утро хотя бы…
— Нет, я хочу разобраться сейчас!
— Это, наконец, невыносимо! — застонала Никки, — Ни днём, ни ночью покоя нет! Каждый день, каждый день как на вулкане — я устала, я тоже не железная, поймите это, наконец!!!
— Хорошо, хорошо, Кроша, прости меня… — Кузька обнял Никки за плечи, — Пойдём спать, любимая. А с тобой мы завтра поговорим, — холодно кинул он Оливе и исчез вслед за Никки в дверях спальни.
Однако всю ночь Кузька не мог заснуть. Его буквально трясло от злости и на Оливу, и на самого себя.
«Надо ж было так проколоться! — думал он, ворочаясь с боку на бок, — Что теперь будет, даже представить страшно. Ладно, утром пугну её как следует — авось, и не дойдёт дело до Салта…»
Приняв такое решение, Кузька попытался было заснуть, но не смог. Никки спала на его руке, чему-то улыбаясь во сне.
«Спи, спи, Кроша, ангел мой любимый… — тихо прошептал он, незаметно высвобождая свою руку, — Как бы я хотел послать к чёрту и Оливу, и Салтыкова, и всех, и остаться с тобой, только с тобой! И тебя они вымотали вконец, сволочи… Убил бы их всех нахуй…»
Кузька тихонько вылез из постели и босиком вышел из спальни. На улице было уже совсем светло; вот Даниил вышел из своей комнаты и прошёл в туалет…
«Откладывать нельзя», — твёрдо решил Кузька, берясь за дверную ручку, и решительно вошёл в большую комнату.
Ярпен тихо спал на диване, укрывшись пледом и отвернувшись к стенке.
Кровать же Оливы была пуста.
Глава 60
Утро выдалось холодное. Олива продрогла в своей серой вязаной кофте, нервно сжимая в кармане рукоятку ножа. Приходилось запасаться терпением и, опершись спиной о железную дверь, ждать, ждать и ещё раз ждать...
В сущности, дело её было пустяшное. Оставалось только просочиться в подъезд. Для этого надо было, чтобы кто-нибудь вошёл в него, попридержать тихонько домофонную дверь, и, дождавшись, когда бдительный жилец растворится в дверях лифта, тихонько проскочить внутрь и занять позицию у двери. Всё. Дальше дело техники.
Из подъезда вышла пожилая супружеская пара, в которой Олива без особого труда угадала родителей Салтыкова. Они несли какие-то сумки и оживлённо переговаривались друг с другом: очевидно, они собирались на дачу. Настроение у обоих было превосходное — вероятно, в тот момент они даже не подозревали, что поджидает их любимого сына. Они даже не заметили Оливу у подъезда, а может, сослепу не узнали — ну, стоит тут какая-то девушка и стоит, а зачем она тут стоит — их совершенно не касалось.
Олива пропустила их в дверь, незаметно просунув в щель руку, предохраняя её от полного закрытия. Родители, очевидно не заметив ничего, мирно сели в машину, и Олива, как только они уехали, моментально юркнула внутрь подъезда...
Оставалось только сидеть на лестнице и ждать. Олива посмотрела на часы — было без пяти минут семь.
«Значит, Салтыков ещё не успел уйти на работу, — подумала она, — Что ж, подождём. Торопиться всё равно некуда, а перед смертью, как говорится, не надышишься…»
Олива предусмотрительно выключила звук в телефоне и посмотрела на окна. Они были глухие, к тому же находились высоко от пола. Это значительно усложняло ход предстоящей операции.
Из квартиры вышел брат Салтыкова и, говоря что-то по мобильнику, сбежал вниз по лестнице.
«Хреновый ход», — промелькнуло у Оливы в голове. Очевидно, Бивис снова предупредил своего брата, что она здесь.
«Но в любом случае, он здесь появится, — подумала она, — Так или иначе, рано или поздно, но ему придётся появиться здесь. А мне спешить некуда... Хоть двое суток буду сидеть тут, но дождусь его…»
Олива незаметно провела рукой в кармане по лезвию ножа и сжала пальцы на его рукоятке.
«Буду сидеть здесь, сидеть... и завтра, и послезавтра... сидеть до тех пор, пока не убью его... а потом себя...»
Сердце бешено заколотилось. Олива судорожно сжала рукоятку ножа, зажмурилась, сильно сжав зубы.
«Убить?.. Хватит ли у меня духу, чтобы сделать это, и довести дело до конца? — пронеслось в её голове, — А ну, как кто помешает? Боже, только не это...»
«...А как тогда? Как жить дальше с таким грузом?.. С позором, несмываемым на всю жизнь? Рогоносица... Хуже этого унижения, кажется, и придумать нельзя! Но уйти самой, не утащив его, обидно как-то. Он должен ответить за всё, за всё... За мою разбитую, разрушенную жизнь... Разве этого мало?..»
Олива не знала, сколько времени так прошло, в трансе. Может, час, а может, два. Может, пять часов. Сон сковал ей веки. Оставалось сидеть и ждать.
«...Я поцелую его, в последний раз, обниму одной рукой, а другою незаметно приставлю нож к животу... Главное, быстро, резко воткнуть, как открывашку в консервную банку — рраз! И всё... Второй удар будет по горлу, от уха до уха — вжжик! Главное — быстро, точно. А потом — тут же, не медля ни секунды! — то же самое проделать и с собой... Больно не будет, нет... Я же разрезала себе руку вдоль и поперёк — это ни капельки не больно...»
Страшно убивать? Страшно умирать самой? Секунда — и Оливе показалось — да, страшно. Ей хотелось, чтобы вечно длилось это сидение на лестнице, целую вечность длилось. Мороз по коже продрал: а ну как не получится? Трудно убить себя, ещё труднее убить того, кто ещё хочет жить.
«Буду сидеть здесь, сидеть... День, ночь, завтра, послезавтра... Целую вечность буду сидеть здесь, и никуда отсюда не уйду...»
Она проваливалась в черноту. Шла босиком по нефтяным облакам, тонула в них и снова выплывала, задыхаясь и рыдая. Её качала, словно огромная страшная колыбель, чёрная волна. Как в детстве бабушка пела — спи, моя радость, усни...
«Бабушка, дорогая, ты спишь и не видишь, что они сделали со мной! Ты не знаешь, что внучка твоя пала так низко, что никогда уж больше не поднимется из этой бездны мучений и ужасов... Ты не знаешь, в чьи руки попала я, ты не видишь, как он изуродовал меня, во что превратил! Никто не вступится, никто...»
«Он не имеет права жить! — А ты что за судья? — Молчи! Ценою жизни купила я себе это право...»
Олива сидела, скорчившись, на ступеньках лестницы и, шевеля губами, смотрела в противоположную стену затуманившимся взглядом. Для неё уже не существовало ни времени, ни реальности — сидя тут, под дверью его квартиры, она даже не заметила, как тихо сошла с ума.
«Друзья мои, зачем вы полюбили меня? Я конченый человек… Ты нужна нам... Огромные, синие глаза Тассадара, красивая его улыбка... Полный любви взгляд Даниила — «Отпусти грустные мысли»... Ярпен, его стихи…
…И в сердце зазвучит по-новому струна…
Тебя я вижу… Выходи, моя весна...