Он посмотрел на четверых воинов другого отряда — те внимательно смотрели на них, болтливый даже с завистью — не переставая ее к себе прижимать.
— Значит, из Рамари76 выжили только четверо, — заметил невозмутимо.
— А ты из чьих? — девушка подняла голову, чуть отогнулась сверху, пытаясь заглянуть ему в лицо.
— Спецотряд.
— Один из спецотряда? — голос ее погрустнел, — Все настолько плохо?
Воин-одиночка внимательно посмотрел на нее, их взгляды встретились. Она как-то подозрительно застыла. Вроде волновалась. Вот, он вдруг заметил ее учащенное дыхание и нарушенное, слишком быстрое сердцебиение под мягкой грудью в теле, которое прижимал к себе. И выпустил ее, вспомнив, что это уже лишнее, так как опасность миновала. Но, впрочем, на время.
— Терпимо, — сказал мужчина сухо.
Вновь посмотрел на тех четверых.
— Хорошо, я провожу вас до укрепления, — сказал громко и, повернувшись, ей приказал, — Пошли.
И она радостно пошла за ним. Кажется, ей было все равно куда идти, лишь бы возле нее. И еще эта неудачница умудрилась забыть, что из двух отрядов послов уцелело только пятеро воинов. Нет, в чем-то ей повезло. Выжила. Одна из немногих, выживших в той заварухе.
— Ты из какого отряда? — седеющий мужчина спросил незнакомца, когда эти двое приблизились.
— Спецотряд, — бросил тот сухо.
— Единственный выжил? Или напарники ушли на разведку, проверять другие отряды?
— Спецотряд из дарина, — ответил лишь он, — Много информации просили вам не сообщать. Только поддержать. Да проследить, чтобы ваша экспедиция благополучно вернулась домой.
— Из дарина, значит, — задумчиво сказал командир уцелевших, задумчиво теребя бороду. Единственный из пятерых, кто ее носил, — Из какого-то дарина, значит…
И подумал вдруг растерянно:
«А может, все-таки, и кианин. Из боевых. Но если решили выслать боевых кианинов, то дело плохо. Хотя… уж они-то этим гадам хвосты поотрывают! За всех павших у нас!»
— Как вас звать? — дружелюбно осведомился самый болтливый из воинов чужого отряда, — Она называла вас Кри, но это же неполное ваше имя, верно?
Одинокий боец, из элитного отряда, ответил не сразу, долго думал. Наконец назвался:
— Кри Та Ран.
Вздрогнул уже седеющий.
— Оо, младший брат того самого ученого Кристанрана?
— Младший сводный брат, — неохотно признался тот, — Но, надеюсь, вы не станете любопытствовать о моей матери?
— Нет, конечно, нет, — улыбнулся командир, — Да и не время. Вы посоветуете нам укрыться или возвращаться до нашего корабля?
— Ваш разбит, — невозмутимо сообщил Кри Та Ран, — Но места достаточно на моем.
— А вдруг и его найдут? — ввернулась девушка.
— Помолчи, Лерьерра, пожалуйста.
Вот вроде просто сказал, без угроз. Но она сразу заткнулась. И весь путь до корабля молчала. Болтливый воин с завистью смотрел на статного Кри Та Рана. Нашел, зараза, себе бабу прямо на войне! А у других нет! Но он из спецотряда, с таким лучше не связываться, тем более, из-за баб. Да и дура эта с гонором, к такой так просто не зайдешь, не пригрозишь, не уболтаешь, не купишь. И, вдобавок, она от этого парня без ума. Хреновая выдалась неделька, в общем.
А командир, вроде и смотревший по сторонам, как полагается, однако же приметил и блеск довольный в бабьих глазах и равнодушие со стороны ее знакомого, которого она другом назвала, хотя он ее никем не звал, да произносил полное ее имя.
«Женщина, подавшаяся на войну. Отчаянная. Упрямая. Единственная в этом походе. Ладно, она ему не мила, но мог бы и отдохнуть хоть чуток. Тем более, что она явно не прочь. Но нет же, невозмутимость, поглощенность делом» — думал седеть начавший.
А чуть погодя растерянно призадумался:
«А человек ли брат Кристанрана или все же кианин?..»
Но, впрочем, своих предположений ни с кем не обсуждал, да виду не показал, что что-то подозревает.
В конце-то концов, никто не говорил, что тот Кристанран — чей-то аини. Особого интереса у того не было к кианинам. Да, впрочем, кое-кто поговаривал, что у него есть брат, не полностью родной, по отцу или по дяде, дерзкий и смелый. И братья уже чем-то в годы молодые успели отличиться, оба.
«Тем более, — вздохнув, подумал командир, смотря на останки своего отряда, — Что от одного лишь подозрения, что в дарина кто-то выдал кианина за своего родственника, поднимется жуткий шум. Разборки будут опасные. И сплетников найдут, прикопаются. Лучше мне заткнуться и не вылезать»
Кри Та Ран взгляд этого мужчины на себя внимательный приметил, но виду не подал.
***
Уже засыпая на следующей паре, скользнула рукой по карману безрукавки. И от ужаса даже проснулась.
Блокнота не было! Мой блокнот исчез!
Я и в туалете искала, куда заходила, и в столовой, куда заскочила за Леркой. И, запоздало додумавшись, кинулась на улицу. Но там блокнота не нашла.
Сообщала Лере, добровольно вызвавшейся побыть моей жилеткой, то смс сообщениями, то звонками, все свои срочные животрепещущие новости. Больше они никого не волновали. Ну, может, Лия. Но тот пока куда-то запропастился, на связь не выходил. Странно, он же ж не ярый прогульщик. И вроде работает в другое время. Он-то куда провалился?..
Подруга, глядя на мои мучения, сжалилась. Достала из сумки красивую пухлую тетрадь, мне протянула:
— На, отвлекись. Вкуси новой дозы.
Я робко пошуршала страницами, цветными, с узором из веток и листьев по краям. А их цвет! Мм… такой редкий оттенок, семь тускло зеленого, сероватого даже и желтого… А обложка под старинную книгу, хотя и заметно, что там фото книги старой, обтрепанной, а обложка целая, блестящей пленкой покрыта, нежной, новая… гладкая такая… нежная…
— Вот и слезки пообсохли! — радостно сказала подруга, на меня глядя.
— Просто… такая бумага! Такая красивая! И обложка такая интересная… — я заворожено разглядывала это восхитительное нечто, а лапки уже тянулись покрыть эти странички, хотя бы пару… десятков… лучшим моим почерком, для парадных надписей, медленно выводимых и изящных, да гелевой ручкой… Черной гелевой — она по цвету сюда пойдет, в отличие от синей. Да, гелька тратится до жути быстро, но ею линии получаются в разы изящнее, даже если наспех записываемые. А еще и по такой бумаге! Ммм… ради такой бумаги не грех разориться на коробку запасных стержней от гелевой ручки! Нет, грех ради такой бумаги их не раздобыть! Хотя я в своих черновиках и пишу обычно аки кура лапой, так что их кроме меня никто не расшифрует. И в конспектах — те только Виталик да Валерия научились толковать, за столько-то лет рядом…
— Я тебе купила на Новый год, — призналась подруга, ласково на меня глядя.
— Правда?.. — я подняла на нее глаза, кажется, сиявшие будто солнце, судя по тому, как просветлело ее лицо, лицо милой доброй девушки, которой было дело до всех моих тревог и волнений.
— Но раз уж такое дело… ты можешь забрать этот блокнот сейчас.
— Лерка!!! — радостно взвизгнула я, кидаясь душить ее в объятиях, — Ты моя прелесть!!! — расцеловала ее в обе щеки и снова по кругу, — Любовь моя!!!
На нас, разумеется, косились. И даже однокурсники наши в толпе собравшейся были. И, хоть и шептались они тихо-тихо, клоунов нежданных добровольных от выступления не отвлекая, я примерно предполагала направление их мыслей.
На последней паре я была. Хотя… сложный вопрос, была ли я там или меня там не было? Ибо лапки мои с черной гелькой — Лерунчик, знавшая меня и мои обострения, сваливавшиеся нам на голову нежданными и в неподходящее время, таскала для меня пару ручек… Короче, лапки мои порхали над новенькой, шикарнейшей тетрадью. Вот вроде важнее то, что мы рождаем, но до чего приятно рождать свои истории на красивейшем материале! И с бумагой такое разнообразие! С вордом будет как-то поскучнее…
***
Поблескивали листья деревьев, когда на еще не упавших, еще не высохших каплях дождя играли солнечные лучи. Поблескивали края кристаллов и камней, тонких, разной формы, и разных цветов — кажется, здесь были все существующие — прозрачных, полупрозрачных или совсем матовых, чистых или с вкраплениями разных форм и составом.
Худенькая девочка, сидевшая на земле, обсыпанной разноцветными осколками, прямо голыми коленями к ней, медленно собирала разноцветные камни, складывая их в каком-то беспорядке, и на разном расстоянии друг от друга. Поблескивали крохотные камни и нити, которыми густо была расшита ее светло-зеленая одежда из тусклой материи. Да будто огненными нитями падали на ее плечи и чуть трепетали от прикосновения легкого весеннего ветра ее рыжие волосы, спадавшие чуть ниже лопаток.
Мальчик, проходящий на расстоянии от нее, да равнодушно осматривающийся, замер, недоуменно вглядываясь на полянку, только-только начавшую освобождаться от снега, на деревья, пока еще стоявшие без листьев, темные и светлые, да на рыжую девочку в зеленой одежде, между кучек мелких разноцветных камней, ярким пятном выделявшуюся на фоне черной земли и снега.
Девочка подняла синий, полупрозрачный камень с вкраплениями какого-то вещества, наподобие волос, коротких, золотистых. И положила рядом с бордовым и сочно-зеленым. Потом еще добавила блекло-розовый с другой стороны.
Мальчик перевел взгляд на запястье, сжал и разжал пальцы, да вгляделся в картину маленькой голограммы, появившейся над его ладонью. Нахмурился. Потом, снова став невозмутимым, сжал пальцы. Пошел было дальше. Но вдруг остановился, оглянулся.
Она осторожно выбрала еще один блекло-розовый камень, маленький совсем, да положила рядом с большим. Но, если совсем уж рядом их сложить, то камни по краям друг с другом вообще не совпадали. Уж точно не осколки от единой, но разбившейся какой-то штуковины.
Он бесшумно обошел поляну, по еще сохранившемуся меж деревьев снегу, не оставляя за собой следов. Как, впрочем, и на всем его пути, где под его ногами попадался снег. Шел медленно, вглядываясь в ее движения, да в то, как она тихо выбирает камни: цветов разных, состава разного, степени прозрачности неоднородной, да еще и друг к другу вообще не прилегающие, если раскладывать их в таком порядке.
Девочка продолжала перебирать горки камней, иногда выбирая из них какие-то, подносившая поближе к глазам, рассматривавшая их, положив на ладонь или на свет. И многие возвращала туда, где лежали прежде, а то и вовсе сердито отбрасывала, а складывала рядом с собой немногие. Но по каким принципам она их отбирала, неожиданному зрителю было непонятно.
Так он и ходил вокруг поляны, точнее, почти у самой ее границы — сама-то она была неправильной формы — не приминая ногами снега, изредка лишь придерживающийся стволов. Ходил, ходил… вглядывался в ее движения, кусочки разных пород, которые она по непонятным каким-то критериям или отбирала, или выкидывала. Смотрел, смотрел…
Потом уже, не выдержав, ступил бесшумно на поляну, не оставляя следов ни на редких сгустках снега, подтаявшего на солнце, ни на влажных местах на земле, ни на сухих. Прошел к ней — она и этого не заметила — и встал за ее спиной. Беззвучно принюхался. Долго принюхивался к лежавшим камням и кристаллам. Разной формы, но примерно одинаковой толщины вырезанным, пластинками. И снова ничего не понял. Что, впрочем, на его лице не отобразилось: ни гневом, ни растерянностью.
Когда она, вздохнув тяжко, загребла в ладони пригоршню камней и поднесла их к глазам, пристально разглядывая, он подался к ней, наклонился почти вплотную, принюхиваясь. Куски разных видов веществ почти не пахли. Но, кажется, не в этом было дело.
Его волосы, длинные, черные, отливавшие синим — упали вокруг ее лица. Скоси она немного взгляд — и заметила бы их, таких непохожих на ее, темных, да еще и взявшихся неведомо откуда.
***
И дома свое сокровище не нашла. Нигде не нашла. А там были наброски моих идей для двух новых книг! Обидно! Но блокнот исчез также внезапно, как и тот подросток-художник семь лет назад…
Самое обидное, когда теряешь тексты. То, во что столько сил, чувств и ночей бессонных вложено, столько просыпано своих выходных. Почти так же обидно, как когда ты их обрезаешь, скажем, потому что дернуло участвовать в сетевых конкурсах рассказов, а там ограниченный объем.
Кто знает, каково это, уместить целую историю в 12 кб текста? На три-четыре вордовских листа, даже если 12 шрифтом. И чтоб она еще и была яркая, вызывающая какие-то эмоции у читающих ее! И как будто с каждым предложением ножом срезаешь со своего тела кусок себя. Больно, страшно, не хочется. Нет, со временем чуть спокойнее уже начинаешь относиться к моменту редакции — поначалу будто от себя самого отрезаешь, с мукой.
Но терять свои тексты, файлы, записки, черновики — еще больнее. Словно друга потерял. Словно у тебя умер кто-то. А повторить точно также, как оно родилось на вдохновении — безумно сложно. До слез обидно.
Два дня проревела. Так, уже по дороге домой и дома. Что в вузе-то к людям приставать — им пофиг. Они сами не пишут, да и редко кто что делает своими руками. Они не знают, каково это — потерять то, что сам сделал. Не ценят. Вот просто вещи рвутся, ломаются — и их выкидывают. Но как больно, если это было то, во что ты вложил свою душу, над чем часами сидел, заботливо подгоняя деталь к детали, да забывая обо всем, сорвавшись на полете вдохновения… Ведь каждый творец в свое творение, словно в своего ребенка, вкладывает какую-то частичку себя или даже кусочек своей души!
Там такой красивый отрывок был, в моем блокноте! Мальчик и девочка в каком-то странном городе у витража. Как они смотрели на свет, который проходил сквозь витраж, красивый… смотрели на разноцветные лучи… И как-то эдак все тогда в жизни того мальчишки раскрасилось. Вся жизнь раскрасилась новыми цветами… И этот миг, когда он увидел тот витраж, он не забудет никогда. Жизнь, когда кто-то вдруг показал ему новую грань мира, очень-очень красивую. Когда он не ждал. Какую он больше нигде никогда не видел. Ту, которая врезалась в его память, четко и ярко… тайное, драгоценное его воспоминание…
Когда пишу, то почти не думаю, какими словами передать то и это. Я вижу картину внутри меня, яркую или смутную, не перед глазами, а то ли где-то в голове, то ли просто где-то внутри меня — и пытаюсь дать ей вытечь наружу, на бумагу, записывая ручкой, или через стук по клавиатуре, на экран. Я чувствую эмоции персонажей, будто мои. Я помню основную линию, идею сюжета. Я знаю главную идею книги — и из нее вытекает основная линия сюжета. Хотя порою импровизирую, от нее отступая — и уже в процессе рождаются новые линии и герои, незапланированные, да и основная линия может вдруг изогнуться.
Напишу — и выдохну радостно. Пересчитаю, сколько страниц прибавилось. В следующий заход я просто вычитываю текст. И тогда у меня волосы дыбом встают. Потому что когда я его только пишу, мне не до грамотности. Там опечаток много. Но отдохнув, отключившись отчасти от переживаний героев, я уже вижу текст.
Я не запоминаю почти, какими словами пересказываю мои картины. Только лишь отдельные фразы, которые изредка заранее записываю, так как придумались вдруг не вовремя, когда в другом месте и чем-то другим вроде занята, но подходят к текущей книге, нравятся. Записываю, чтоб не забыть. Но в целом фраз не запоминаю.
Особенно гладко они складываются, когда меня сносит на потоке вдохновения. Вот когда вдохновения немного или нет вообще, как-то с трудом все эти буквы в слова и фразы складываются. И не так красиво.
И текст потерять — это потерять эти фразы, эти кружева слов, эту музыку мыслей, это уже сложившееся гармоничное нечто, целую картину. Это больно. Это очень грустно.
Хотя, конечно, со мной еще остается та картина, которая родилась внутри меня или пришла ко мне откуда-то извне. Осколок от целой картины. Набросок, что ли. Силуэт. Мечта… но это только частичка истории. Основа. Да, у меня есть идея, есть карандаши… Но картина цельная готовая уже потеряна. И это больно. Хотя со мной и остается какой-то ее осколок…