С Согейром они не были друзьями, но уважали друг друга. Иларх годился Согейру в отцы, но назвать его стариком у легата не поворачивался язык. Совершенно лысый, с густой белоснежной бородой, украшенной разноцветными деревянными бусами, с проколотыми ушами, этот жилистый эвдонец нависал над своими людьми, как Многоликая гора нависала над Паденброгом. Это был сильный мужчина, даже в своём почтенном возрасте способный в одиночку поднять ствол дерева и кинуть в сторону на несколько метров. Силён он был так же, как и плодовит. Двое из его сыновей примкнули к его отряду, ещё один уже давно стал Королевским кирасиром, трое умерли во младенчестве, а его младшему ребёнку, дочке, весной стукнуло пять, и они с дочерью Согейра часто устраивали проказы, за что обе получили прозвище Стрекозки.
Из защитной одежды Иларх носил специальный панцирь с оттиском двух перекрещённых топоров. По закону Эвдона ни он, ни другие беглецы более не имели права носить символ острова, но Иларх, негласный глава войска перебежчиков, хоть и ненавидел Даимахов всей душой, распорядился нанести на доспехи этот знак, чтобы воины даже на чужбине не забывали, кто они и чья кровь течёт в их жилах.
На родине за голову Иларха, как и за головы тысяч беглых дааримов, была назначена цена. Нет, сам он ничего не сделал против эвдонских законов, но вина лежала на одном из его сыновей, который по глупости сболтнул лишнего и тем самым подписал и себе, и своей семье смертный приговор. Иларх не мог позволить родным погибнуть из-за слов глупого мальчишки и проложил себе путь на свободу через трупы анааров.
Ангенорские солдаты звали их случайными воинами, потому что почти все эвдонцы до побега были слугами или чернорабочими и никто из них не имел никакого отношения к настоящей армии. Эвдонцы дрались бессистемно, нападая толпой, окружая жертву, как пещерные люди во время охоты на вепря, и брали массой, а вовсе не тактикой. Но во время драки эвдонцы были подобны вихрю и бились они по-эвдонски — пока не падали замертво. Истину говорили об эвдонцах — в них текла кровь мятежная, буйная, звериная. Кровь зверя, который долго томился в клетке и, наконец, вырвался на свободу.
Эвдонцев было сложно приучить к дисциплине, в отличие от кирасиров или кантамбрийцев, и потому король предпочитал держать их отдельно от остальной армии и поручал им мелкие задания, например, такие, как разведка. Эвдонцы умели подкрадываться бесшумно, будто ноги их ступали не по траве и камням, а по воздуху, и потому были незаменимы как лазутчики.
Они пожали друг другу руки, и Согейр передал Иларху приказ короля.
— Эта северная крыса всё никак не угомонится, — огрызнулся бородатый эвдонец и сплюнул себе под ноги. — Драть его надо, драть, как продажную девку, и дело с концом, а не церемониться.
Голос у Иларха был грубый, под стать его внушающей опасения внешности, рокочущий и громкий. Когда он гонял своих людей по плацу, редкий человек не ловил себя на мысли, что ему хочется поскорее удрать и не попадаться эвдонцу на глаза, дабы не навлечь на себя его гнев. Иларха побаивался даже наглый бык Альвгреда Лис, который, заметя его рядом, спешил выставить вперёд рога, чтобы быть готовым к атаке.
— Подняли задницы! — гаркнул он на своих людей, как на кухонных мышей, и со свистом рубанул топором рядом с разложенной колодой карт.
Калхас, старший сын Иларха, разочарованно кинул карты на стол и встал, бурча себе под нос что-то на родном наречии. Согейр не сомневался, что своих сыновей Иларх воспитывал точно так же, с матершиной и подзатыльниками. Становилось понятно, откуда в Марции взялась такая тяга к нарушению субординации.
Прежде чем развернуться и уйти, Иларх взглядом указал легату посмотреть вниз. Рана на ноге Согейра снова открылась, и кровь залила песок под его стопой.
— Шёл бы ты к жене, — сказал Иларх без особой заботы. — Ещё помрёшь.
На том они и расстались.
Каждый встречный кирасир отдавал честь своему командиру, поднимая вверх замотанный в бордовую повязку кулак. Только в Ангеноре было принято делать это левой рукой. В соседних графствах левая рука считалась нечистой, но ангенорские военные считали, что правая рука обязана всегда находиться на оружии.
На заднем дворе у бычьих загонов легату встретился Инто, мальчишка-конюх. Невысокий и нескладный, как телята, которых Инто как раз в этот момент гнал за ворота, чтобы те пожевали свежей травы, он все силы оставлял на конюшне и трудился сутками, почти ничего не тратя из заработанных денег. Мальчишке вот-вот должно было исполниться шестнадцать, и он уже начал мужать. Телята были совсем ещё маленькими и неуклюжими и постоянно цеплялись друг за друга рогами, слишком длинными для их голов, а зацепившись, мычали и смешно дёргали головами, а Инто мчался их разнимать. Его не пугало, что они могут случайно проткнуть его, он всё причитал, как же из них вырастут боевые быки, если они не могут даже пройти мимо друг друга, не зацепившись.
Отец Инто бил его, но парень упорно врал, что его синяки и ссадины на лице — от бычьих копыт и рогов. Увидев Согейра, он поднял жилистый кулак левой руки. Легату нравился этот смышлёный, чернявый, как цыган, мальчишка, и он уже давно преодолел в себе суеверный страх при взгляде на его шестипалые руки. Но Согейр был едва ли не единственным, кто не относился к Инто с опаской. Его отец, сильный, как шатун, обзывал его выродком, ублюдком, отродьем Чарны и самым обидным словом «баладжер» и сокрушался, что не утопил его в колодце ещё во младенчестве, как котёнка. Этот беспробудный пьяница верил, что его беременную жену прокляла Чарна, потому сын и родился с шестью пальцами, и оттого бил сына и жену почти постоянно и жёг их раскалённой кочергой. Местная детвора тоже Инто не любила. Дети дразнили его и обливали водой. Мальчик считал себя уродом и вырос без друзей, а потому только и делал, что работал, не жалея сил, и лелеял когда-то зажжённую в его пылком сердце словами Гезы мечту стать кирасиром.
Спустившись по каменной лестнице, Согейр обогнул Ласскую башню и оказался у тяжёлой входной двери, обитой железом. У стены, обидевшись на весь белый свет, стояла пятилетняя Има и ковыряла прутиком стык между грубо обтёсанными серыми камнями. Согейр мог поклясться, что за время, пока его не было, дочка подросла на несколько сантиметров. Девочка тяжело и по-детски смешно вздыхала и хмурила лобик, что могло значить только одно — мама снова наказала Стрекозку.
— Кто это у нас тут грустит? — прошептал Согейр, склонившись над её ушком.
Девочка обернулась и с радостными криками вихрем взлетела на руки отца, обхватив его липкую от пота шею руками.
— Папа! Папа вернулся! — У Имы уже начали меняться зубы, и потому она смешно пришепётывала.
Согейр души не чаял в своих детях, и все это знали. Поразительные метаморфозы происходили в нём, когда он их обнимал. Грозный воин, безжалостно режущий глотки баладжерам, при виде своей дочки превращался в добродушного и нежного папу. Воспитывая из сына достойного воина, он без остатка отдавал себя единственной дочери, балуя её, не находя возможности ею вдоволь налюбоваться. И хоть Има была некрасивым ребёнком, это не мешало отцу называть её красавицей.
Он защекотал свою девочку, и та радостно заверещала.
— Кто это у нас тут грустит? Кто? — Согейр подхватил своё дитя как пушинку и подбросил вверх.
— Има! Има! — смеялась она. — Папа! Ещё!
— Что? Подбросить тебя выше? — И он подбрасывал её выше, и она всё радостнее смеялась.
Как же он по ней соскучился.
— А где мама? — Согейр поймал дочку и усадил на руку.
— Дома, — ответила она, прижавшись к шее отца лбом.
— И что же она делает?
Девочка пожала плечом.
— Не знаю.
— Как так? Ты же всё время ходишь за ней хвостиком.
— Она меня наказала, — тяжко вздохнула девочка.
— Наказала? — Согейр скорчил сочувствующую рожицу. — Что же ты натворила?
— Ничего. — Девочка широко распахнула честные глазки и уставилась на отца. — Он сам упал. Сам!
— Кто упал?
— Кувшин с молоком. Мама поставила его на самый край, и мы с Флавией просто играли, а потом он упал и разбился.
— И вы были совсем-совсем не виноваты?
— Совсем-совсем, — вздохнула Има.
— Тогда давай пойдём к маме и всё ей расскажем.
— Я говорила, но она меня всё равно наказала!
В её звонком голоске звучала самая настоящая обида на вопиющую несправедливость.
— А мы сделаем так, чтобы она тебя простила. Идёт?
Ласковый ребёнок радостно закивал, обхватил ручонками папину шею и звонко чмокнул отцовскую колючую щёку.
По размерам Ласская башня немногим уступала донжону Туренсворда, с той лишь разницей, что у неё не было никаких углов, а подземных помещений для укрытия здесь имелось гораздо больше. Согейр поднялся на второй ярус, где располагались комнаты кирасиров, и прошёл по длинному округлому коридору. Внутри никого не было — обычно в это время его солдаты проходили построение на плацу позади башни. Дверь в один из чуланов оказалась приоткрытой, а оттуда доносился женский смех. «Марций», — покачал головой Согейр. Сын Иларха, ставший кирасиром. Сколько раз он ему говорил идти за утехами в Миртовый дом, а не тащить девок в башню, но для этого задиры слова командира имеют значение только во время боя.
Согейр быстро прошмыгнул мимо двери, чтобы Има не увидела чего-то непристойного для глаз ребёнка.
— А почему в чулане смеётся тётя? — вытянула шею девочка, пытаясь заглянуть внутрь.
— Потому что Марций привёл её в гости.
— А что они там делают? Он её щекотает?
— Марций любит щекотку не меньше, чем приводить гостей.
— И ты? Ты тоже любишь гостей?
— А у меня есть твоя мама.
— А я тоже была у Марция в гостях, но он меня не щекотал.
Согейр смерил дочку взглядом.
— Неужели? Это когда же?
— Сегодня утром. Он дал мне черешен. Марций хороший, а ты его ругаешь.
— Я его командир, иногда приходится его ругать.
— И меня?
— Тебя — нет, ты же у меня послушная девочка?
— Послушная. — И девочка хитро заулыбалась.
На кухне вовсю готовился обед, и всюду пахло тушёной морковью, жареным мясом, свежей выпечкой и жжёным сахаром.
Жена Согейра Ниливия, Нила, была дочерью торговца лошадьми из западной части Мраморной долины, который получил титул от короля Эдгара и замок Ревущий холм за то, что даровал короне несколько дюжин лучших коней, когда эпидемия Чёрного мора уничтожила почти всех жеребцов в королевских конюшнях. Нила всю свою жизнь работала на ферме отца близ берега Бронзового моря и помогала братьям, и даже после получения титула и замужества не переменила привычный образ жизни на тот, что был присущ другим придворным дамам.
Знать западной Мраморной долины никогда не чуралась даже чёрной работы в отличие от изнеженных графов Ангенора, чья кожа на руках была нежнее шенойского шёлка. В Мраморной долине, если ты не торговец, как семья Ферро, аккуратные руки считались признаком лентяя и сибарита, а это не внушало доверия. Когда Согейра не было дома, леди Ревущего холма помогала поварам готовить для голодных кирасиров — так ей было легче переживать отсутствие мужа, которое иногда длилось месяцами. Придворные дамы за глаза называли её Леди-служанкой, но Нила пропускала мимо ушей колкости знатных бездельниц, потому что они только и умели, что сплетничать, тогда как у самой виновницы этих толков было полно более важных дел, чем оправдываться.
Сейчас она как раз хлопотала у очага, помешивая сразу в трёх котлах жаркое. Горячий пар лизал её лицо, и на обсидиановой коже выступали капли пряного пота. Нила быстро смахивала его тыльной стороной ладони и вытирала о фартук. Угольные локоны выбивались из-под платка, который женщина обычно повязывала во время готовки, кожа впитывала ароматы аппетитного мяса и специй. Любимая картина Согейра.
Легат заговорщически посмотрел на дочку, бесшумно опустил её на пол и жестом показал Име молчать. Увлечённая работой Нила не слышала, как мужчина подкрался к ней сзади. Она была миниатюрной женщиной, и Согейр навис над ней, как великан. От её чёрных волос, забранных в косу на затылке, приятно пахло мылом и перцем, а от кожи — приправами. Муж приник губами к темечку жены и поцеловал. Нила застыла, и её серые, как мокрый гранит, глаза от неожиданности широко распахнулись. Деревянный половник завис между котлами. Она обернулась.
— Согейр! — с облегчением воскликнула женщина и прижалась к мужу так сильно, будто не надеялась больше его увидеть, а потом расцеловала всё его лицо от лба до подбородка, куда смогла дотянуться. Согейр обнял её и поднял над полом.
— Ты вернулся! — повторяла она. — Ты вернулся!
Рядом воробышком прыгала Има и щебетала:
— Папа вернулся!
— Я так переживала! Мне сказали, на вас напали! Проклятая башня, проклятая крепость! — шептала она ему в шею.
— Всё хорошо, — успокаивал её муж, упиваясь ароматом родного женского тела. — Уже всё хорошо.
Но его слова были прерваны долгим поцелуем. Как же он по ней скучал.
— Где Альвгред? — спросила Нила, отстранившись от Согейра. Она положила обе ладони ему на шею и нежно погладила большими пальцами исцарапанный подбородок. — Он цел?
— Да, наш сын храбрый воин. Он сейчас с королём.
— Зачем? Что-то случилось?
Согейр, вопреки приказу короля, посчитал необходимым рассказать ей всё, что знал. Нила всё равно никому не расскажет, она умела хранить секреты, особенно, если они касались её семьи.
— Не может быть! — ахнула женщина и поспешила к закипающему котлу с похлёбкой. — Как король мог только додуматься до такого?
— Он король. Он может всё.
— Не нравится мне эта затея! — покачала головой Нила, и на её лице отразилась серьёзная озабоченность неприятной новостью.
— Мы не могли отказаться. Это была не просьба, а приказ. Ты же понимаешь.
— И что же теперь будет?
— В лучшем случае мы получим союзника на севере. В худшем — мой дядя останется к нам совершенно безразличен, как и был, мы не получим ничего, и нам придётся справляться своими силами. По крайней мере, я так думаю. Но как подумает Тонгейр, одним богам известно.
— Значит, война неизбежна? Неужели ничего больше нельзя сделать?
Согейр тяжело вздохнул.
— Об этом ещё слишком рано судить. Войска Теабрана ещё далеко.
— Далеко? — воскликнула Нила. — Влахос и Сеар добрались до Негерда за несколько дней и вернулись обратно.
— Я не думаю, что в планы Теабрана входит атаковать Паденброг в лоб. Он будет делать всё, чтобы спровоцировать нас. Ложный король отсиживается в районе Приграничья и ждёт. Воины Иларха уже отправляются туда, где видели небольшое войско. Когда они вернутся…
— Если они вернутся.
— Не волнуйся. — Он нежно поцеловал щёку любимой жены. — Всё обойдётся, я уверен. А если Теабран подберётся к городу, нам будет чем ему ответить.
— Ты об этом Монтонари? Не доверяю я этому южному графу. Он может в любой момент отозвать свои войска, чтобы напасть на Шеной. И с чем останемся мы? О боги, я так боюсь! А ещё этот брак! Что теперь будет с нашим сыном?
— Он уже взрослый и всё понимает. Он справится с этой ношей.
— Ему всего девятнадцать.
— В его возрасте я стал легатом.
— А он станет врагом самозванца, в чьих руках многотысячная армия.
— Всего на два года. Король уже выбрал мужа для Ясны. Как только она выйдет замуж, всё изменится.
— Но два года! Я слышала о предсказании Гезы, а она не ошибается. Помнишь, как она сказала, что второй у нас родится дочка, и я родила Иму? А смерть наследника? А изгнание Вечеры? Она же передала ей кусочек мрамора во время службы на площади, и ту отправили в Мраморную долину уже через месяц. А теперь она говорит, что королевство будет расколото! Оно и так уже разбито, как кувшин! Всё бесполезно, Согейр, ты понимаешь? Всё!
Легат тронул губами висок жены, и она ответила ему тёплым объятием.
— Леди Полудня тоже ошибается. Помнишь, Геза как-то сказала, что перед тем, как белое полотно станет алым от крови, город покроет огненный дождь?