Хуруэн. Вот как звали тот дряхлый дребезжащий голос. Хуруэн. Другие два имени тоже звучали как-то похоже…
– Тихо. Время нам подумать, что мы можем сделать. Вы слышали слепого короля. Этот малыш, юное создание солнечного мира, должен прийти к нему поскорее, иначе всё будет потеряно.
– Твои усилия тщетны. Что, этот мелкий полукровка умеет летать? Нет. Всё кончено, говорю тебе.
«А это – Хикат, – вспомнил Баррик. – Имя будто свист топора, рассекающего древесину. Хикат. А третьего звали… Хау».
– Ничего ещё не кончено. Есть один путь. Он может пройти дорогой Горбуна.
– Он не знает, как – и учиться ему пришлось бы долгие годы.
– Я знал когда-то, – прокряхтел старый Хуруэн. – Знал ли я? Думаю, да. Вроде бы я помню дороги Горбуна, и они холодны и пустынны.
– Холодны они и пустынны, да, но дитя может пройти этими дорогами и иначе, не с помощью одной лишь своей силы, – мягко добавил Хау. – Во Сне есть дверь.
– Ах! – вздохнул Хуруэн. – Мглампы! Увидеть бы мне их ещё раз.
– Вы оба идиоты, – припечатал Хикат. – Город Сон – это смерть, и для нас, и для этого смертного щенка. У него нет шансов достичь двери или пройти в неё, даже если он её и разыщет.
– Если только мы ему не поможем.
– Да хоть бы и так, – тот, кого звали Хикат, казалось, даже смаковал отчаяние. – То, что мы в силах ему дать, поможет лишь в том случае, если этот юнец доберётся до двери – а это ему не удастся точно, в городе-то, где всякий ненавидит его смертельно.
– Другого способа нет. У нас есть только один этот шанс.
– Кровь его там застынет, – уныло предрёк Хуруэн. – Если мальчик пойдёт этими дорогами, Ничто выпьет его жизнь. Он сделается стар и потерян… как мы. Стар и потерян.
– Ничего не поделаешь – ему придётся воспользоваться тропами Горбуна. Иного пути нет. Но мы подарим ему по частице себя. Эти тропы опасны, и мы должны подготовить дитя и дать ему защиту, чтобы он мог там выжить. Подведите его к нам.
– Это истощит нас – возможно, даже убьёт. Да и он лишь проклянёт тебя за эти дары, – судя по голосу Хиката, его это несколько забавляло…
– Это почти наверняка нас убьёт, – подтвердил Хау печально и вместе с тем смиренно. – Но мир и всё в нём станет проклинать нас, если мы этого не сделаем…
Баррик обнаружил, что вновь чувствует своё тело, видит всё яснее свет огня и комнату с куполом, и даже троих Спящих, но вернувшиеся ощущения не стали вестниками освобождения и конечности по-прежнему не повиновались ему. Головы Спящих, покрытые капюшонами, склонились над ним, как будто они были плакальщиками, а принц – покойником.
– Мы отсылаем его в иссушённые земли, – промолвил Хау. – Мы должны сделать то, что можем. Но куда? В какую часть его вольём мы нашу влагу – нашу сущность?
– В сердце, – сказал Хикат. – Это сделает его сильным.
– Но сердце его от этого закаменеет. А подчас любовь – всё, что у нас остаётся.
– И что же? Мы дадим ему лучшую возможность выжить, болван. Или ты теперь предашь мир, который, как ты утверждаешь, тебе так дорог?
– В его глаза, – проскрипел древний Хуруэн. – Так он сможет заглядывать на много дней вперёд и не устрашится.
– Но иногда страх есть первый шаг к мудрости, – возразил Хау. – Не знать страха – значит закоснеть и потерять проворство ума. Нет, мы просто вольём нашу влагу в него, и пусть сущность этого дитя сама решает, как с нею поступить. Одна рука его увечна, лишена сил – это самое слабое его место. Мы должны проделать всё через неё, там, где он уже надломлен.
На тело Баррика навалилась, не давая ему двинуться, тяжесть, равномерная, как будто его накрыли кольчужным одеялом, но стылый воздух комнаты всё ещё холодил его кожу и огонь согревал части тела, близкие к очагу. Одна из трёх фигур подняла некий предмет, осветившийся красными отблесками костра – древний грубо сработанный нож из серого камня.
– Человеческое дитя, – произнёс тот, кого звали Хау, – пусть то, что теперь даём мы тебе, влага нашей жизни, наполнит тебя и придаст тебе сил.
Неведомая тяжесть ещё крепче прижала левую руку Баррика – место, где тело его было уязвлено, место, которое он прятал от чужих глаз и всегда старался оберечь. Он и теперь боролся, желая защитить её, но несмотря на все отчаянные усилия, не смог сдвинуться и на палец.
– Не мешкай, – поторопил Хикат. – Он слаб.
– Не так слаб, как ты полагаешь, – возразил Хау – а затем что-то полоснуло руку Баррика, оставив ужасный болезненно-жгучий прочерк.
Он пытался кричать, вырваться, но собственное тело ему не принадлежало.
– Я отдаю тебе мои слёзы, – промолвил Хау. – Они сохранят ясным твой взор, чтобы ты всегда видел свой путь.
Нечто кошмарное, солёное ещё раз ожгло его рану. Ещё один крик родился и умер у него внутри, так и не потревожив воздуха.
Вторая тенеподобная фигура приняла нож: он взлетел и вновь упал – и опять руку принца пронзила вспышка мучительной боли.
– Я отдаю тебе слюну из моего рта, – прорычал Хикат. – Ибо ненависть сделает тебя сильнее. Помни об этом, когда предстанешь перед богами, и если потерпишь поражение, плюнь им в лицо за всё то, что они отняли у всех нас.
Что-то брызнуло на его руку, причиняя новые страдания, – а он не мог при этом ни двинуться, ни крикнуть. Боги истязают его в наказание – это ясно. И он больше не вынесет этих мук. Ещё хоть малейший укол боли – и его голова вспыхнет и с треском разорвётся, как сосновая шишка в костре.
– Я сух, как кости, на которых мы сидим, – дрожащим голосом произнес старый Хуруэн. – Нет у меня ни слёз, ни слюны, ни другой телесной влаги. Всё, что осталось у меня – моя кровь, да и та превратилась в прах.
И в третий раз поднялся и упал нож, вонзаясь в изувеченную плоть Баррика как раскалённый добела зуб. Принц едва был способен думать, едва их слышал.
– Но, может быть, кровь снящих в конечном счете чего-нибудь да стоит….
Что-то просыпалось на его руку – тонкое, как порошок, но при этом шершавое и острое, как будто кто-то натолкал в кровоточащую рану мелких осколков стекла. Невыносимая боль охватила всё его существо, словно беззащитное тело облепила и принялась жалить армия муравьёв. Волна за волной захлёстывала принца эта мучительная агония, увлекая всё дальше и дальше, как обломок корабля, несомый по плещущей жаркой и тёмной зыби, но наконец боль слегка утихла, и он понял, что вновь слышит голоса.
– Ты стал сильнее теперь – ты изменился. Мы отдали тебе всё, что у нас оставалось, чтобы ты получил шанс придать нашим снам смысл. Но теперь мы исчезаем – и долее не можем говорить с тобою, – на один миг резкий голос Хиката как будто смягчился. – Слушай внимательно и не дай нашим дарам пропасть втуне, дитя двух миров. Есть лишь один путь, которым можешь ты достичь Дома Народа и слепого короля, прежде чем станет поздно – ты должен пройти дорогами Горбуна: они преломят путь пред тобой и позволят тебе шагнуть сквозь стены мира. Чтобы проделать это, тебе нужно найти во Сне зал, что носит его имя.
– Для тебя закрыты почти все из тех дорог, – молвил Хау, чей голос звучал теперь совсем издалека. – Только одну можешь ты отыскать и воспользоваться ею вовремя, поскольку она ближе всех – в городе Сон, доме наших братьев. Но знай, что Бессонные, живущие там, ненавидят смертных ещё больше, чем властителей Кул-на-Квара.
– Но даже если наши сущности и помогут ему выжить в тех холодных и мёртвых местах, где хаживал Горбун, всё равно это будет впустую, – голос Хиката вновь стал сердитым. – Вы только взгляните на него – да как ему пересечь Зал Горбуна? Как отворить дверь?
– Этого нам знать не дано, – отрезал Хау. – Нам нечего больше дать ему. Даже сейчас я чувствую, как ветра внешнего мира дуют сквозь меня.
– Тогда всё было зря.
– Жизнь – это всегда потеря, – пробормотал старейший из трёх. – Особенно когда ты что-то приобретаешь.
Баррик снова чуточку собрался с силами, хотя жгучая боль всё ещё плескалась в нём, как раскалённый металл в тигле.
– О чём вы говорите? – требовательно вопросил он. – Я не понимаю! Это что, сон?
Голос Хау сделался едва ли слышнее шёпота:
– Конечно. Но и реальность, тем не менее. И если ты всё-таки найдёшь Зал Горбуна, помни одну вещь, дитя: ни одной смертной руке не дано открыть той двери. Это записано в самой Книге – ни одной смертной руке…
– Я не понимаю тебя!
– Тогда ты умрёшь, щеночек, – голос Хиката таял. – Мир не станет ждать, пока ты поймёшь. Мир убьёт тебя и всех тебе подобных. Приидет Эра Страдания, и все вы будете наказаны за то, что оставили их в холоде внемирья так надолго.
– Кого? Кого мы оставили там?
– Богов, – простонал Хуруэн. – Гневных богов.
– Вы говорите, чтобы я шёл в город Бессонных? Идти на верную смерть только ради возможности сразиться с самими богами? Полнейшее безумие. Почему я должен вам верить?
– Потому что мы – Спящие, снящие, – прошелестел кто-то из них – наверное, Хау. – И мы жили к ним очень близко. Так близко, что их дремотные мысли оглушали нас будто рокочущий океанский прибой.
– Чьи мысли? Вы говорите о богах?
– Оглянись, когда будешь уходить, – голос был так слаб, что уже нельзя было различить, кто именно говорит. – Ты увидишь. Ты увидишь их и, возможно, поймёшь… и поверишь…
А потом Баррик обнаружил, что глаза его открыты и он в пещерке совсем один. Шепчущие фигуры, склонявшиеся над ним, пропали. Огонь потух, и только из одинокого продолговатого окошка в стене сочился слабый свет. Принц глянул на левое предплечье. Три кровавых полосы отмечали места порезов, но раны выглядели почти зажившими, будто он пролежал здесь не несколько часов, а несколько дней. Это всё ему приснилось? Не вышло ли так, что он порезался, споткнулся, ударился головой, а остальное привиделось ему в бреду, пока он валялся в обмороке?
Баррик поднялся – ноги его дрожали. Может, он и бредил, но точно не спал – что было совершенно ясно хотя бы из того, каким утомлённым принц себя чувствовал. И ему по-прежнему был жизненно необходим огонь, так что юноша подковылял к очагу – посмотреть, не отыщется ли там тлеющее бревешко, но к своему изумлению и разочарованию обнаружил, что зола побелела и остыла, как будто здесь не разводили костра уже много лет. Он почти отвернулся, чтобы уйти, когда рядом с каменным кругом заприметил нечто, наполовину засыпанное пеплом и землёй. Баррик наклонился, щадя повреждённую руку, которая, что необычно, в этот раз не болела. (Сказать по правде, рука ощущалась одеревенелой и холодной, но боли не было – как будто юноша продержал её в горном ручье пока она не закоченела.)
Принц соскрёб грязь и обнаружил под ней древний истёртый кожаный мешочек, заскорузлый от долгого лежания в сырой земле. Баррик открыл его, и оттуда выпал выщербленный блестящий чёрный камешек; после некоторых усилий из останков кошелька удалось извлечь и заржавевшую железку в форме полумесяца. Кусочек железа… и кремешек! Он нашёл чьи-то инструменты для розжига! Баррик едва удержался, чтобы не опробовать их сразу же. Если даже всё остальное, что он здесь пережил, просто привиделось ему в тяжком забытьи, теперь, когда он получил возможность разводить огонь, дела в любом случае пойдут лучше.
Принц обернул находку остатками мешочка и сунул за пояс. Он был измотан и страшно хотел спать, но не желал долее оставаться в этом странном месте. Если это был не сон, возможно, трое загадочных Спяших покинули дом лишь ненадолго и скоро вернутся. Они не причинили Баррику вреда – кроме того таинственного действа над его рукой, – но удерживали в плену и несли какую-то околесицу про богов, двери и складки в ткани мира.
А его рука… что там снилось ему про его руку? Что они с ней сделали? Он поднёс к лицу левую ладонь – кисть, долгие годы скрюченная, теперь была просто сжата: совсем немного усилий – и принц смог разогнуть пальцы, проделать то, способности к чему столько лет был лишён. От изумления юноша даже рассмеялся.
Что здесь произошло?
И более того: ему снова приснилась та темноволосая девушка, и в этот раз во сне пришло её имя – Киннитан, – и каким-то образом оно казалось вполне настоящим. Но если это сновидение было реальностью, тогда и остальные тоже…?
«Нет, думать так – опасно, – сказал себе Баррик. – Это всё ложь того же сорта, какой священники потчуют народ, чтобы ловчее его оболванивать – будто бы боги всевидящи и будто бы каждому ими назначен свой удел.»
Однако поразмыслив над словами Спящих ещё раз, он пришёл к выводу, что странные существа говорили совсем не так. Вроде бы они предупреждали, что боги – враги людям. «Эра Страдания приидет, – говорил ему один из сновидцев. – И все мы будем наказаны за то, что оставили их в холоде внемирья так надолго».
Баррик Эддон вышел из дома-купола в серые сумерки. Глаза его словно бы различали тончайшие оттенки тусклого света и теней, не замечаемые им ранее – оттого, решил принц, что он так много времени провёл в темноте пещеры. Позже, спустившись на тропу, а с неё на нехоженый склон, юноша припомнил ещё кое-что, сказанное ему одним из Спящих, когда он спросил, вправду ли они говорили о богах – о тех самых богах, каких знал Баррик. Большую часть своей жизни принц высмеивал любимых его народом сновидцев-онири, оракулов и пророков, утверждавших, что им, якобы, известна воля богов, но загадочные Спящие утверждали, что слышали даже самые их мысли. Как такое возможно?
«Оглянись, когда будешь уходить», – посоветовал ему дрожащий голос. – «Ты увидишь. Ты увидишь их и, возможно, поймёшь».
И Баррик оглянулся, но именно тогда, когда складка холма скрыла круглое жилище: видны были лишь деревья да разбросанные то тут то там по холму желтоватые валуны. Принц тряхнул головой и возобновил поиски места, где можно было бы разбить лагерь.
Позже, когда он уже почти забыл о совете, Баррику снова случилось обернуться, и на этот раз он спустился по склону достаточно далеко, чтобы охватить взглядом весь гребень.
«Ты увидишь их и, возможно, поймёшь».
Слишком разрушенные, разрозненные для того, чтобы заметить по пути наверх, или бывшие к юноше слишком близко, чтобы оглядеть их целиком, или раньше загороженные деревьями, они теперь просто бросились ему в глаза. Из-под земли и зелени на склоне проглядывали громады цвета старой слоновой кости – но то были не скалы, как он думал прежде.
А скорее – полузарытые…
Кости?
Он не увидел этого раньше потому, что костяк был не один – два колоссальных, циклопических скелета лежали, тесно сплетясь в объятиях любви или смерти: громадные тела, однажды, возможно, погребённые, но поднятые к небесам подвижной землёй – тонкий почвенный покров укутывал их как саван и питал растущие на нём деревья и лозы. Напоминающие зубы камни на вершине зубами и оказались: в необъятной пасти почти ушедшего в землю черепа, вывороченной и раззявленной навстречу ветру и дождю.
Второй череп… второй череп… Вот где я был, понял Баррик, и завеса тьмы едва не обрушилась на его разум, увлекая в пучину хаоса. Со снящими… в черепе бога…
Он отвернулся и помчался – или вернее будет сказать: кубарем покатился – вниз по холму, оскальзываясь и съезжая, перескакивая путающиеся под ногами ветки, так и норовившие сбить его с ног – и представлявшиеся его воспалённому сознанию костлявыми пальцами бессмертных мертвецов, протянувшимися из земли, чтобы схватить принца и утащить за собой.
Счастье, что он не обронил кремень и кресало во время этой безумной скачки, пока в ужасе нёсся прочь очертя голову или когда свалился без сил у подножия. Повезло ему и в том, что первым его обнаружил не шелкин, а некто с очень знакомым резким голосом.
– Думал, ты уж померши! – Баррик не отвечал, и тогда что-то ткнулось в его ухо. – Эй, ты ж не помер, а?
Юноша застонал и сел. От бесчисленных падений у него болело всё – кроме, что удивительно, увечной руки, всё ещё нечувствительной, словно камень, хотя сгибалась она точно не хуже, чем раньше.
– Скарн? – он открыл глаза.
Чёрная птица склонила голову набок, уставившись на парня бездонным чёрным глазом.