— А, вы знаете?
— Да, вы погибли на севере, лет тридцать назад — ваш воздушный шар потерпел аварию… Я читал о вас… Вы погибли.
— Нет, я жив, — засмеялся он. — Идем завтракать.
Мы завтракали у величественного зеркального окна в кают-салоне… Я ел за четверых. Капитан рассказывал мне, как нанес чернозем на железные палубы, как на затонувших кораблях находил и провиант, и семена, и плуги, и машины, до тончайших и редких приборов, — правда, подмоченных и разъеденных морской солью…
— Но, капитан, — я смотрю на него через стол, — но все это мой сон! Вы погибли в 1890 году…
— В 1897 году, — так будет вернее. Да, в этом году я погиб для земли.
Он скрестил на груди руки. Его лицо стало суровым и прекрасным.
— Это было 29 июня 1897 года в погожий, ветреный день, когда наш шар поднялся из гавани Виго на Шпицбергене, чтобы лететь на Северный полюс… Со мной были мои отважные товарищи Стриндберг и Френкель.
Андрэ закрыл ладонями лицо. Он долго молчал.
— Френкель замерз первым… А Стриндберг, Стриндберг… Когда наш шар, точно издохший ихтиозавр, волочился по соленым снегам и льдинам, Стриндберг запутался в веревках, Стриндберг бился обледеневшей головой о мою грудь. Я держал его… Он бредил… Он просил у меня пива… Да, он жаждал английского черного портера с пеной… На 82° 1′ северной широты и 15° 5′ восточной долготы я выпустил последнего почтового голубя… Наш шар потерпел аварию… Он волочился по льдам, зачерпывая воду в океане, его гнало в бурю, в туман… Там мы погибли… И очнулся я на белом плато… Я знаю, вы тоже оттуда были сброшены в зеленое ущелье.
— Я сам кинулся туда.
— А, так… Когда мы упали в ущелье, Френкель был недвижен, а Стриндберг еще стонал… Это было двадцать восемь лет назад… Но мои руки были свободны… Я рвал веревки, грыз зубами… Потом потерял сознание… И кто знает, сколько дней лежал я так… Я очнулся от сосущей боли у шеи… Точно длинная пиявка охватила меня. Повел головой. Слева, справа, там, где лежали товарищи, высились зеленые холмы… Заросли сочных осок… И мои руки и грудь моя тоже были опутаны зеленью… Из ладоней моих росла полынь… Я задыхался… Но у меня достало сил стать на ноги… Травы, травы… Тут все превращается в травы… Много лет я боролся за себя, за товарищей… Их могилы здесь, на корабле…
— Жить мне помог огонь — в корзине аэростата нашлась пачка шведских спичек. Сначала я жил в этой корзине, но она расползлась в кусты вереска… Тогда я и набрел на кладбище кораблей. Железо и сталь сопротивляются дольше всего. Я жил на вашем русском крейсере «Русалка». — Его вынес сюда океан. Я менял многие корабли. Жил на «Титанике», а теперь здесь: он выше других… Сюда я и перенес два зеленых холма — останки моих товарищей… Еще десятки лет я буду защищаться железом и огнем от зеленой смерти… Смотрите!
Андрэ широко откинул занавес у окна:
— Вы видите там — холмы… Это корабли. Присмотритесь… Там, над трясинами, грандиозное кладбище, катакомбы затонувших кораблей, они сбиты друг на друга, они стоят дыбом, они повалены, нагромождены. Зелень уже охватила, уже сплела их в горы зарослей и мхов… Вот, левее, как три низких зеленых колонны, — трубы «Титаника»… Там бриги, фрегаты, затонувшие крейсера, пассажирские пароходы, броненосцы… Они поднимаются зелеными террасами все выше и выше к Золотому Пику… Вы видите там, вдали, за холмами эту золотую скалу. Там царит холод. Там начинаются горные льды… Там я нашел замерзшего матроса. У самой вершины, в огромных прозрачных льдинах, я там видел когда-то как будто портики храмов, колоннады… Это страна зеленой смерти, — это великое кладбище океана…
— Но где мы, капитан?
— За Северным полюсом… Кругом на тысячи лье непроницаемые хребты ледяных скал, на клочке зеленой суши за Северным полюсом…
— Но почему тут тепло, зелень, свет?
— Я вам скажу. Там, где Золотой Пик, — остров кончается. Там открытый океан… Тут бывают наводнения, когда океан из-за Золотого Пика выбрасывает затонувшие корабли… Может быть, на острове тепло от неведомого подводного течения, я не знаю… Но там, у Пика, отгадка всего. Тысячи раз я пытался подняться на Пик… Но он как отлитая, отвесная стена, как отполированное золотое зеркало… Его вершина недосягаема… Мы — в зеленой тюрьме.
— И не уйти?
— Куда?
— Назад, на землю…
— Нет.
— Но корабли, электричество, машины?
— Корабли, — Андрэ усмехнулся. — Это уже зеленые руины, горы трав… Машины разъедены, трушатся… Кроме кают, где живу я, всюду плесень, сырость, тьма, медленное разрушение… И день и ночь я в беспощадном бою с зеленым нашествием, вот скоро тридцать лет…
— А сигналы?
— Моя электрическая станция выбрасывала гигантские снопы лучей. Точно северное сияние, горели, дышали в черном небе огненные буквы моего имени. Я давал искровые сигналы по радио, едва изучив его… Но я тогда не догадывался, что этот вулканический остров ниже уровня океана, что непроницаемая стена льдов окружает его на тысячи миль. Во тьме, в мертвом холоде высятся далекие ледяные стены нашей теплой, солнечной тюрьмы… И все равно, если бы даже перелетел мой сигнал — там нет человека. Там полярная пустыня, вечная ночь. Я давно сказал себе — никогда.
Судорога боли пронеслась у меня по лицу.
Андрэ посмотрел пристально и печально.
— Я давно забыл землю… — сказал он. — И, если вы сильный, если вы человек, вы тоже скоро забудете ее, не страдайте… Прошу вас… — Нам нет выхода. Поймите, этот остров гораздо ниже уровня океана… Возможно, что зеленая земля — игра того же океанического течения или работа подводных вулканов… Вы, конечно, видели две стены скал, когда плыли на бревне по ущелью. Я думаю, что когда-то на дне океана было землетрясение и вот поднялись за Северным полюсом эти скалы — совершилось чудо… Эти отшлифованные стены, как зеркала, воспринимают северное солнце. И отражают и преломляют его так, что солнечный свет задерживается на их отшлифованной поверхности… Кругом мертвые льды и мертвая ночь, но преломленье тепла и света в скалах вечно сохраняет солнечный свет и тепло для зеленого ущелья… Оттого и развились тут травы… В сущности, этот остров фантасмагория преломленного света. И тот Золотой Пик, я полагаю, — начало всей этой системы преломленных зеркал. Вам понятно…
— Да, все. И все — загадка…
Андрэ встал и молча подошел к органу.
Волнующая чистая гармония поднялась с торжественной силой. Соломон Андрэ играл фуги Баха, потом «Патетическую сонату» Бетховена… Зажав лицо, я плакал беззвучно.
Сквозь широкое окно, оранжевой паутиной, уже тянулся бледный свет Созвездия и вдруг погас. Каюта потемнела..
Чья-то тень заслонила окно, пересекла весь салон, преломилась у кресел, где сидел я.
Я встал. Белое, громадное лицо заглядывало в окно. Нос расплющен на корабельном стекле. Не мигая, смотрят два красных круглых зрачка.
— Кто? — воскликнул я. — Кто там в окне?
Андрэ стремительно задернул штору.
— Никого.
И подошел ко мне и положил на мой горячий лоб горячую, узкую ладонь.
— Не пугайтесь… Спите… Вы узнаете все.
Он гладил мне голову. Я прижался лицом к его костлявым коленям.
И тут локтем толкнул мой сверток, синюю фуфайку, за спиной.
— Бедные товарищи, и вам та же судьба, что и мне, — прошептал я.
Глаза Андрэ горячо блеснули.
— Как, с вами люди, — где?
— Нет, не люди, а…
И я развернул на полу свою ношу.
Андрэ тихо всплеснул руками, от смеха морщинистая звезда запрыгала по его щеке. На коленях стоял он над моей кохинхинкой и крысой.
Они спали, как дети. Их свалило тяжелое путешествие… Крыса даже обняла лапкой курицу.
— Зверь, птица — наши, земные, — бормотал Андрэ; его худые, старческие плечи тряслись…
— Пух… теплое дыханье… Первые звери после тридцати лет — зверушки нашей земли… Земля, земля…
И, наклоняясь все ниже над спящими, капитан Андрэ, седой и смуглый, с вибрирующими жилами на лысом лбу, — смеялся все короче, все чаще. А по морщинистым щекам бежали слезы…
Проржавелый корабль, пустыня изъеденных морской солью кают, где свисают со шпалер и люстр высохшие волокна водорослей, тьма глубоких трюмов, где мой одинокий шаг гулко звенит по железу, бледная незаходимая заря, зелень на палубах… И этот хромой старик с пристальными глазами, этот капитан Андрэ в лохмотьях халата…
Я жил, как в тягостных видениях…
Не раз я просыпался ночью от грозного пения органа. Андрэ выходил за полночь из лаборатории. У него была бессонница. Он играл Себастьяна Баха и католические хоралы.
И горела ночью зловещая иллюминация. Корабль на скале казался высокой тенью, очерченной электрическими точками. — Шипели во тьме травы, подымаясь на беспрерывный штурм, чтобы их отбросило и сожгло электричеством…
Слушая гремящие фуги Баха, — я сидел, поджав ноги, на койке, курица и крыса сидели на полу против меня. Они понимали, что я думаю о земле…
Золотой Пик, о котором говорил Андрэ, и этот загадочный путь в открытый океан, — я думал о тропе, протоптанной когда-то капитаном в зеленых, тяжелых волнах трясин, над мачтами засосанных в топь кораблей… Я думал об океане.
Капитан заперся в лаборатории. Из щели железных дверей курился пар, я слышал сипящий звук каких-то машин.
Я был один и часами оглядывал в старый капитанский бинокль туманный горизонт. Пятном красноватого золота далеко маячил таинственный Пик.
Меня влекло к нему, я искал дороги к открытому океану.
Я решил бежать с острова.
Да, я решил бежать, как вор, зашивал разлезлые мокасины капитана. Собирал в мешок сухари, точил кирку, железные крючья…
Когда я, крадучись, сходил по трапу, на борту сидел Математик, так звал я крысу, а рядом с ним, поджав ногу, стояла моя кохинхинка. Они провожали меня. Ветер вздувал курице на груди пух… Когда я найду дорогу к океану, я вернусь за ними.
Ржавеющие, заплесневелые громады кораблей, сплетенные зелеными потоками трав, пышные своды над головой… Тишина великого кладбища.
Я шел осторожно, чтобы не оступиться в трясину. Ржавый блок краснел иногда в зеленом сумраке, как необычайный жук, повисший на железной паутине. Иногда звенела под ногами стальная корабельная броня.
К вечеру тропа пошла в гору.
Стали попадаться заинелые камни. На скатах холмов белел снег.
Незаходимый закат румяно стыл над холмистою далью.
Я стоял на высоте: камень скатился из-под ноги. Через минуту послышался глухой звук далекого падения. Я вдыхал горный воздух, в нем чудился солоноватый привкус океана.
На обрывы пришлось закидывать веревку. Хорошо, что я захватил с собою крючья.
Так я поднялся на ледяной хребет и замер…
За хребтом, в снеговой долине, высились огромные скелеты темных чудовищ, — крутые, загнутые ребра, костяки… Там были остовы замерзших кораблей, о которых говорил капитан.
Они разрушались в прозрачных льдах, точно костяки допотопных бронтозавров.
Золотой Пик близился. Он вырастал отвесной стеной над ледяными скалами.
Я шел в зеркальной галерее льдов, засматривая в их глубину.
Таинственный рассеянный свет, изломы солнечных лучей, мягкий блеск в глубинах льда.
Разметав длинные наушники меховой шапки, я отдал лицо свежим ударам ветра.
Я шел один, высоко по белым, нетронутым снегам. И пел.
Мой голос глухими перекатами отдавался в просторе ущелий. Протяжное эхо возвращало отголоски. Казалось, что поют невидимые хоры, толпы воздушных видений в туманной мгле пропастей.
Песня раскатывалась, как пушечная пальба.
Уже вечерело, снег просвечивал нежным багряным туманом, когда я переваливал ледяной хребет гробницы замерзших кораблей.
Ветер ударил сильно, я едва стоял на ногах: предо мною открылся скат к Золотому Пику, к этой подернутой инеем червонной стене.
А по скату, под моими ногами расстилался город…
— Сплю, проснись! — кричал я самому себе.
Город, о котором рассказывал капитан, бледное видение в снегах, расстилался предо мною.
Прекрасные гармонические колоннады, озаренные багрянцем заката, белые ступени… Я скатился туда. И всем телом ударился о лед… Долго лежал я, стиснув зубы от боли и отчаяния.
Город был рядом со мной, но меня отделяла от него прозрачная броня льда. Мои руки скользили по гладкой стене.
Я шел вдоль улиц, недостижимых, близких, мои руки скользили по прозрачной стене.
Эти развалины, руины, прорезанные зарею, красноватой завесой длинных лучей…
Одинокие колонны и обрушенные, тяжелые плиты стен.
Над ледяными скалами дышит багровый пожар, неугасимая заря… Я поднял голову, мне послышался морозный шелест…
На холме над городом, у Золотого Пика, высится чудовищное крылатое существо.
Мне показалось, что это живая скала. Но поднялись, опустились два тяжелых крыла, как гигантские плащи.
Громадный ангел синей тенью высился на пылающем закате.
Вот, чуть подпрыгнул, крыло косо и плавно заколыхалось, вот шагнул ко мне… С воплем ужаса я бросился бежать…
Четкий удар когтей о лед, шум дыханья, морозный ветер.
На палубе я упал… Я содрогался от ужаса.
Крылатое чудовище, с серым и плоским, как у гранитного негра, лицом, с глазами красными, круглыми, точно недвижные провалы, перелезало через борт. Темное крыло подогнулось, захрустело…
— Встаньте, он вас не тронет, — позвал меня голос Андрэ. — Встаньте, говорю вам…
Капитан Андрэ стоял в железных дверях лаборатории.
— Кто?.. Кто он?.. — спросил я, поднимаясь на ноги, еще дрожа.
— Безмолвный, — ответил Андрэ.
Белые ноги чудовища показались мне двумя столбами. Я едва достигал головой до его белого живота.
Его крылья походили на огромные, сероватые плавники, руки чудовища приросли к ним, и торчали из-под крыльев только концы когтистых пальцев.
Вставая, я наступил ему на крыло… Оно было мягким, как студень: моя нога увязла. Безмолвный не шевельнулся, я стал рассматривать его без страха.
Если бы не ритмическое движение мускулистого живота — если бы не дыханье — можно было подумать, что это страшное изваяние: крылатый огромный сфинкс, стоящий на задних лапах.
Но его глаза открыты: красные, с черными зрачками, рыбьи глаза без ресниц — глаза немоты и безмолвия.
— Вы можете теребить его за крыло, — крикнул Андрэ. — Можете наступать на ноги, кричать — он будет недвижен.
Я не поверил.
Отбежал. И, конечно, это мальчишество, — но издали показал Безмолвному язык. Красные зрачки, не дрогнув, смотрели на меня — не на меня, разве я знаю куда…
Я крикнул ругательство, погрозил кулаком. Мускул не тронулся на плоском лице гиганта.
Злость превратила меня в раздраженную обезьяну.
Я кривлялся перед Безмолвным. Осмелев, я дернул его за крыло — оно было холодным, скользящим.
Я наступал ему на ноги. Бил кулаками по твердому, как камень, животу. Я кусал его за икры, царапался. След зубов исчезал мгновенно, как на белой резине. Зубы отскакивали от эластичного тела. В бешенстве я выхватил из-за спины кирку… Размахнулся… Заточенный конец вонзился и отскочил от белого бедра.
Безмолвный не двинулся, не стронул когтистыми лапами.
Рыбьи зрачки в бессмысленной немоте смотрели на меня.
И тогда в отчаянии я упал.
— Так было и со мной, — услышал я голос Андрэ. — Ужас, ярость, отчаяние…
— Кто он?
— Один из тех, кто заглядывал вчера в окно каюты… Безмолвные изредка прилетают сюда… И тогда я слышу свист серых крыльев, четкие удары когтей о палубу. Они совершенно немые. Ни звука… Я не знаю, откуда они… С Золотого Пика… Может быть… Там они устраивают игры. Тогда видно в бинокль кипящее сероватое облако над скалой. Но они только слетаются туда… Я думаю, что они с Созвездия, которое низко горит над островом. Может быть, это первые гости на земле. Но земля для них — зеленое ущелье и все ее обитатели — вы да я… Он вас не тронет…
— Я его убью, — со стиснутыми зубами я отстегнул ремень парабеллума.
— Оставьте, — капитан слегка хлопнул меня по руке. — Если бы даже были у нас скорострельные пушки, — вдвоем мы не справимся… Я видел, как Безмолвные, играя, перекидывают по воздуху старые корабли. Они ломают железные мачты… Да и зачем убивать?.. Не забывайте, один из них подхватил вас над пропастью и принес в зеленое ущелье…