Ведь он не подсадная утка Императора Пяти Королевств — он его враг, его опальный родственничек, которому светит корона, пока Филипп бездетен и неженат. И не ты ли меня убедил, что он тут неспроста? Так может, он здесь поэтому? Из-за Годелин?
Я снова отворачиваюсь к окну и выдыхаю. Но теперь не просто в отчаянии, а целенаправленно оставляю на холодном стекле запотевший круг от своего дыхания. И в этом пятне вижу проступившие контуры рисунка, нарисованные её рукой. Её рукой! Стрелу и букву «Г» в центре сердечка. Что бы они мне сейчас ни говорили, мне плевать. Я знаю, что эта Коннигейл не Даша и точка.
— А, по-моему, ты просто ревнуешь, — хмыкает Гриф. — Брина к той девушке, что тебе так понравилась.
— Отправили депешу Императору Трэса? — проигнорировав его слова, спрашиваю я скорее для проформы, чем действительно хочу убедиться, что всё сделали. И, стерев проступивший на запотевшем стекле рисунок, вновь присаживаюсь на подоконник лицом к своим притихшим заблуждающимся соратникам.
— Конечно, — хмуро кивает Барт. — Вестей от гонца ещё не было, ждём.
«Представляю, какими мы будем выглядеть идиотами, если окажется, что это не она, — качаю я головой. А я уверен, что это не она. — По крайней мере пока эту Конни-Годелин не опознают, я могу о ней даже не думать. И относиться просто как к гостье. А ещё свалить всё на Феодору. Её идея, она пусть и выглядит бледно. Мне плевать».
— А кого отправили в Диграф? — снова интересуюсь я чисто формально.
— Моих людей, — рапортует Гриф. — Всё проверенные, надёжные, не сомневайся.
— Я не сомневаюсь, — усмехаюсь я.
— Георг, её нельзя искать. Понимаешь, нельзя, — спрыгивает он со стола. — Так как хочешь ты — облавой, заглянуть в каждую щель, в каждый подвал, в каждую дыру — так нельзя. Особенно, если это Она. И даже если не она, а просто другая девушка, что запала тебе в душу. И не спорь, — останавливает он рукой мои срывающиеся с языка возражения. — Если Брин здесь ради Годелин, то ему до неё не дотянуться пока она в королевском дворце. Но что, если ради тебя? Я уже молчу про шпионов
Императора. Да они только почуют твою заинтересованность и всё, на Лолу начнётся охота. И хорошо, если мы найдём её первыми. Если она тебе дорога, кем бы она ни была, делай то, что я тебе говорю.
— Тэф, ты не понимаешь, — качаю я головой. И не знаю, как объяснить ему, что не в её это характере — прятаться, сбегать, если только её не вынудили так сделать. И не простит она мне бездействия. Того, что я не искал её, не рыл носом землю. Не вывернул наизнанку этот город. Я сам себе это никогда не прощу, если с ней что-то случится. И даже если не случится — всё равно не прощу, что сижу и выслушиваю какой-то бред, вместо того, чтобы послать всех к орту и сделать по-своему.
— Да всё я понимаю, — отмахивается Гриф. — Увы, так бывает, Георг. Да, бывает, что обязанности у тебя перед одной девушкой, а нравится тебе теперь совершенно другая, — толкает меня плечом, садясь рядом на низкий подоконник. — Ты всеми силами пытаешься не видеть очевидного, потому что она оказалась не такой, как ты себе представлял. Ты разочарован, обманут, но тебя держит обещание, что ты дал. Просто посмотри на это иначе. Как на долг перед своей страной. Ведь на самом деле ты вытянул счастливый билет. У тебя будет и дочь императора, и твоя иномирянка в одном лице. А что до той, третьей девушки…
И, честное слово, я его ударю, если он сейчас скажет что-нибудь вроде «жена не стенка», но он предусмотрительно замолкает.
— Тэф, — кручу я на пальце кольцо, не глядя на него. И не нахожу слов. Я устал орать. Устал топать ногами. Устал доказывать всему миру, этим ортовым богам, и этим оговым друзьям, что я не ошибся. Не сошёл с ума. Да и друзья ли они мне теперь, когда так усердно пытаются меня убедить, что я не прав. — Тэф, орт тебя подери!
— Ну, я Тэф, — вздыхает он. — Я всё понимаю, Гео. Все мы здесь понимаем, как это происходит. Найду я её тебе. Клянусь: найду! Тихо, без лишнего шума, как всегда. Найду. Я, честно, если бы не ты, сам бы за ней приударил, — вздыхает он и пожимает плечами на мой гневный взгляд. — А что? Девчонка — огонь!
И я только сокрушённо качаю головой, а он продолжает:
— Нет, ты прав, не просто огонь — чума, — лыбится. — Только вот если она по доброй воле сбежала от тебя — это уже ты сам её уламывай как хочешь. На что уломаешь. Я тут тебе не сваха. А уломаешь, так и встречайтесь по тихой. Что тебе мешает? Женишься на этой Годелин, получишь поддержку Трэса, выполнишь свои обещания перед Дарьей Андреевной в её лице, счастливо избежишь войны и встречайся со своей блондинкой, что так запала тебе в душу, пока не надоест.
— Вижу зря я сразу не сказал тебе «заткнись», — поднимаю я голову.
Глава 28. Георг
— Если я заткнусь, то здесь больше некому будет говорить. Шако — монах. Он принял обет во имя науки. Да, Шако? Ему нет дела до таких низменных материй как плотские желания. Барт переживает личную драму, ему не до твоих сердечных дел. Остаюсь только я, старина, — хлопает он меня по плечу.
— А ты несёшь всякую ересь, — поднимаюсь я, потому что в дверь стучат.
— Простите, Ваше Величество, — приседает в поклоне служанка Мариэль, но что она там блеет, я не слышу, потому что сама Мариэль уже со всей силы обнимает меня за ногу:
— Я соскучилась.
— Как же я рад тебе видеть! — подхватываю её на руки и прижимаю к себе. — Как же рад! Пойдём, малыш, объяснишь тупым дядям, что твой папа не сошёл с ума.
Оставив служанку у двери, я возвращаюсь со своей малышкой в кабинет и, согнав Барта, ставлю её на его стул.
— Расскажи-ка, девочка моя, этим глупым дядям, что ты знаешь про Дашу, — снова занимаю я своё любимое место на подоконнике.
— Дашу теперь зовут Лола, — рассматривает она большой гобелен с фигурами богов на стене, склонив голову сначала в одну сторону, глядя на Ога, потом в другую, изучая Орта, а потом смотрит вниз прямо между ними. Внимательно, сосредоточенно, совсем забыв про меня. Про нас всех.
— А про Конни? — пытаюсь я привлечь её внимание.
— Конни зовут не так, — не сводит она глаз с центра этой вытканной картины.
— Годелин?
— Нет, — трясёт она кудряшками. — И она сделала что-то плохое. Очень плохое. Огонь, — размахивает она руками, словно показывая шквал, что-то яростное, бушующее.
— Ты её боишься?
— Она меня прогнала, — пожимает Мариэль плечами, поворачиваясь ко мне. — Я ей не нравлюсь. А когда мы поедем к бабушке?
— Скоро, — уверенно киваю я.
— Почитаешь мне книжку?
— Конечно. Вот только прогоню этих злых дядек, которые не хотят меня слушать и приду. Господа, у вас есть вопросы к Мариэль? — обвожу я взглядом кислые рожи своих оппонентов. И получив лишь отрицательное покачивание голов, снимаю со стула дочь. — Беги, моя родная, я скоро приду.
— Пока, Эрми, — машет она гобелену. — Мы скоро приедем.
И убегает, пока я, как дурак, пялюсь на тканую картину.
— Пока, Эрми? — обвожу я взглядом присутствующих. — Что это значит: «пока Эрми?»
— Что она зовёт Эрмину — Эрми, — пожимает плечами Шако.
— Нет, — встаёт Барт, подходя к стене с гобеленом. — Что она видит то, что мы не видим и что… — не говоря ни слова, приложив немалые усилия, он всё же срывает его со стены, бросает на пол и поворачивается ко мне. — И много у тебя таких полотен? Настоящих. Старых. Времён троебожия?
— В каждом тронном зале. В комнате для заседаний, — оглядываюсь я. — Чёрт! Эрмина!
— Ага, — кивает Барт. И, подняв с полу гобелен, вышвыривает его в коридор.
— Хочешь сказать: всё, что происходит и о чём бы тут ни говорили, она видела и слышала через этот холст? — доходит и до Грифа.
— Именно так, Тэф. Чёрт! — ударяю я в шкаф кулаком, вдруг почувствовав себя как минимум, голым. И не могу сказать, что Эрмина когда-то до последних событий вызывала у меня опасения, но это неприятное чувство, что всё это время за мной подсматривали и подслушивали не добавляет к моему скверному настроению ничего хорошего.
А ведь я о чём только не говорил в этом кабинете. С канцлером, с Бартом, с Грифом, с Дарьей. О, боги, с Дашкой мы тут даже сексом занимались.
Как же давно это было! Дашка. Секс.
И то, что Эрмина теперь знает, как заинтересован я в другой девушке, точно не сулит ничего хорошего.
— Ладно, свободны все, — машу я рукой.
— Георг, — задерживается Барт. И видеть его осуждающий, больной, несчастный взгляд мне невыносимее всего. — Поговори с ней. Дай ей шанс. Не бросай её сейчас. Пусть она ничего не помнит. Пусть выглядит не так, как ты хотел. Но она не заслужила такого твоего отношения.
— Барт! Твою мать, Барт! — закрываю я лицо, не в силах видеть эту скорбь в его глазах, а потом опускаю руку, тяжело выдыхая. — Хотя бы ты меня услышь. Я даже не знаю, кто тогда мне поверит, если даже ты считаешь меня скотиной. Не она это. Не она. Она пудрит тебе мозги, рассказывая о наших встречах. Она поёт песни, которые пела Дашка. И я понятия не имею откуда она это знает, скорее всего, как раз от самой Дарьи, но это не она.
— Она знает то, что не знаешь даже ты. Про тайник в ванной. Про подарки, что вам с Катариной дарили на свадьбу. Про мраморные плиты, которыми она велела вымостить дорожки. Только всё это путается, стирается из её памяти.
— Барт, — поднимаю я руки, прекращая его речь, рвущую душу не столько мне, сколько в первую очередь ему самому. — Я знаю, что ты её любишь. Как друга. Как человека. Как женщину, которая ради меня пожертвовала всем. Как невыносимо тебе видеть её якобы страдания из-за моего равнодушия, потому что ты считаешь, что у Эрмины ничего не получилось. Но поверь мне. Просто поверь.
— Георг, я склонен верить тому, что говорит Гриф, — упрямо качает он головой. — Уж я точно знаю, как слепа любовь. Как просто выдать желаемое за действительное. А ты влюблён. Влюблён в другую девушку, кем бы она ни была. Но у тебя нет ни одного доказательства того, что это она, кроме твоей слепой веры.
— А ты считаешь, мне нужны доказательства?
— Конечно, — горько усмехается он. — Ведь от Конни ты их требуешь. А что есть у той второй девушки? Что? Всё то же. Её улыбка, ужимки, иномирные словечки. Так почему ты выбрал ту, вторую?
— Барт, я не буду с тобой спорить, — тяжело, устало вздыхаю я. — Мне жаль, что именно ты мне больше всех не веришь. Мне жаль, что, как говорят не в нашем мире, а добрыми намерениями вымощена дорога в ад. И Эрмина, и Феодора, и Элизабет, и ты — все вы хотели именно как лучше. Но если моя слепая вера для тебя ничего не значит, у меня пока есть единственный аргумент — моя дочь. Если ты считаешь: пусть её растит женщина, которая её не любит, то мы закончим этот разговор здесь и сейчас. Ты уйдёшь и больше никогда не назовёшь себя моим другом. Она могла потерять память, могла выглядеть так, что я её никогда бы не узнал, могла даже разлюбить меня — я бы смирился. Но я никогда не свяжу свою жизнь с женщиной, что не любит моего ребёнка. Будь она Дашей, Коннигейл, Годелин, хоть Катариной снова — её не будет рядом с моей девочкой. Значит, я никогда не женюсь. Значит, мы проиграем эту войну, не начав. И пусть присоединимся к Империи — это не самое страшное, что может случиться.
— Она спасла тебе жизнь, чтобы ты мог сам вырастить свою дочь, — качает он головой. — Отдала свою жизнь за это. Ради тебя бросила всё. Рискнула и… — он разводит руками.
— И она здесь, Барт. Она — моя. Она такая, что я даже и в самых смелых мечтах не мог себе представить. Господи, Барт, да не веришь мне, поверь хоть себе уже! Ты столько сделал ради этого. Давно хочу тебя спросить: что ты обещал Эрмине взамен?
— Не важно, — отворачивается он. Нехорошо так отворачивается. Так, что мне словно стискивают сердце ледяной рукой.
— Нет, важно. Есть только три вещи, что её интересуют: жизнь, смерть и любовь, — и я сначала произношу это в порыве чувств, в азарте спора, а потом и сам понимаю ответ на свой вопрос. — Сколько? Сколько, твою мать, тебе осталось? — развернув, хватаю я его за грудки.
— До весны.
— Нет. Нет, Барт! — отшвыриваю я его. — Сукин ты сын! Нет!
— Двадцать лет — это слишком много даже для магии, — впечатываясь спиной в стену, где совсем недавно висел гобелен, горько усмехается он. — Это всё, что у меня было. Столько я смог бы ещё прожить. Но зачем они мне эти годы? Женщина, что я любил больше жизни, меня не любит и никогда не любила. Мечтать мне не о чем. Стремиться не к чему. А у вас вся жизнь впереди. Будущее. Дети. Ваши дети, Георг.
— Жизнь не заканчивается одной женщиной.
— Ага, — отталкивается он от стены. — Ты мне ещё об этом расскажи. Считай, что я просто прикрыл тебя в бою. У меня вот тут, — показывает он на левую половину груди, — метка. Так что ты знаешь, что с этим делать. Ничего.
— И всё же ты поймёшь меня, когда её увидишь. Ту, которую моя дочь назвала Лолой.
— Она всего лишь маленькая девочка, Георг, — идёт он к двери. — И, мне кажется, она тебя уже заждалась.
— И всё же я найду её. Дашку. Твоя жертва не была напрасной, Барт. Хоть ты и зря это сделал. Зря. Я любил бы её такой, какая она есть. Такой, какая она была. Это ничего бы не изменило.
— Как знать, — улыбается он, всё ещё не веря мне, но всё же уже сомневаясь.
— Я объявил, что каждый день буду приезжать на утреннюю проповедь. Каждый день, в одно и то же время, в одном и том же месте. Понимаешь?
— Назначил ей свидание? — оборачивается он.
— Я знаю, однажды она придёт. Я верю, обязательно придёт.
— Да ты оказывается романтик. Никогда бы не подумал, — улыбается он ещё шире. — Но знаешь, если это случится, если она действительно Она, а я ошибся, то я своей рукой сбрею эту бороду, — выразительно чешет он щёку. — А я с шестнадцати лет этого не делал.
— С удовольствием на это посмотрю. По рукам, — протягиваю я ему ладонь. И получаю звонкий, жёсткий удар.
«Ах ты упрямый сукин сын», — трясу я занывшей кистью, когда дверь за ним закрывается. Всё же рука у Барта всегда была тяжёлой, но характер — ещё тяжелей.
И пусть Барт знает Дашку лучше меня, Гриф знает все ходы и выходы в этом городе, зато я знаю одну иномирную поговорку, которой научила меня та, что одна знает, что я за ней приду всё равно:
Если гора не идёт к Магомету,
Она тысячу раз пожалеет об этом.
Глава 29. Даша
Сменяются зимы и леты,
то дождик, а то снегопад,
Но только все ждут Магометы
А горы стоят и стоят...
После трёхдневного подвального заточения у меня началась новая жизнь.
И с первого же дня на кухне я подтвердила собственную теорию на счёт Моны: вся эта большая семейная пекарня по сути держится на ней.
Она знает, где что стоит, что куда нести и ставить. Что уже привезли, а что нужно заказывать. Сколько, куда и чего уже отправлено, а какие клиенты ещё ждут. Когда стоит выйти в зал, потому что два продавца откровенно не справляются, а когда, наоборот, одного можно отпустить отдохнуть.
Она словно часовой механизм этой пекарни задаёт ритм. И словно сердце, толкает по жилам этого живого организма семейного дела кровь, то замедляя, то ускоряя пульс.
Папаша Монро, хозяин этой семейной пекарни, дюжий мужик двухметрового роста с широченными плечами и огромными кулаками, которыми он всю жизнь месил тесто, а не размахивал, явно наградил своими генами Джулию. А Моне досталось хрупкое материнское телосложение и спокойный доброжелательный нрав.
Мне повязали на голову косынку, чтобы из-под неё не выбился ни один случайный волосок и не упал в тесто. На грудь повесили большой полосатый фартук, чтобы ни одна щепотка муки не попала на одежду. И нацепили нарукавники, чтобы, как только моя разноска будет готова, я всю эту униформу быстренько скинула, и вся чистенькая и при параде отправилась «в люди».
А пока пеклись пирожки, с утра мне доверяли самое простое: укладывать по ягодке в центр похожего на курабье печенья. Или вырезать формочкой из огромного раскатанного пласта теста фигурки. Или мыть посуду, которая, как на любой кухне, не заканчивалась.