Меня замутило, но я не отвел взгляда.
– Добейте! – промычал солдат в нашу сторону. Раздался выстрел, голова мужчины дернулась и он упал на брусчатку. Туда, где лежали его сослуживцы – трупов солдат на площади было много.
– Споймали! – к нашему отряду подбежал, придерживая саблю в ножнах рукой, Чика.
– Кого поймали, Иван Никифорович? – я спрыгнул с лошади, поднялся по ступенькам парадного крыльца губернаторского дома.
– Рейнсдорпа! Сначала этот, шаматон [2], отстреливался, потом шпажкой своей решил помахать. Хлопуша ему по голове кистенем вдарил, но вроде жив и даже оклемался.
– Перевяжите его и тащите сюда – я присел на последнюю ступеньку, перевел дух – А также всех офицериков давайте також на площадь. И народа, сгоните, народа. Ах, да! Скажи Хлопуше, чтобы в особняке ничего не смели дуванить! Это теперь все государево.
– Поставим караулы – Чика заухмылялся, послал несколько казачков передать мои приказы.
Набат, наконец, прекратился, спешившиеся пугачевцы начали утаскивать трупы. В городе еще была слышна стрельба и даже несколько пушечных залпов, но постепенно бой сходил на нет.
Я посмотрел на небо. Распогодилось. Облака разошлись, показалось солнце. И даже немного потеплело.
Первым на площади появились вовсе не офицеры, а благочинный Егорьевской церкви священник Михаил. Пузатый, чернобородый поп шел в окружении моих полковников, осеняя всех крестом. Зачем он это делал – было загадка. После представлений, Михаил принялся просить о снисхождении к горожанам. Пока мужчина распространялся о милосердии, мы с Подуровым переглянулись. Тот провел рукой по горлу. Ясно. Могутов все.
Вокруг крыльца постепенно начала собираться толпа из пугачевцев и жителей Оренбурга. Испуганный народ галдел, кто-то даже плакал.
– А ну тихо! – я рыкнул и гвалт стих. Поп тоже замолчал.
– Что отец Михаил… Семинарию кончал? – спросил я священника громко.
– В самом стольном городе Питере! – гордо отвечал благочинный, оглядывая свою паству.
– А царя Петра Федоровича видел? – я нахмурился. Сейчас мы проверим как работает харизма Пугачева.
– Видел, как не видеть.
Я встаю со ступеньки, пристально смотрю в глаза священника.
– Узнаешь ли меня, Михаил? Своего царя, Петра Третьего?!
Повисает тяжелое молчание, глаза попа бегают. Ну же!
– Признаю царь-батюшка! Ты наш амператор, Петр Федорович!
Народ на площади охает, начинает шушукаться.
– Все слышали? – оборачиваюсь к жителям Оренбурга – Готовы ли присягнуть своему царю?
Раздается дружное «Да» и «Готовы».
– Иван – я подзываю Почиталина – Зачти указ о воли и пущай начинают присягать.
Казак кивает, разворачивает манифест. Начинает его читать громким голосом. Реакция горожан более сдержанная, чем пугачевцев. На руках меня никто не носит – но лица светлеют, народ машет руками, одобрительно кричит. Начинается присяга.
Оренбуржцы выстраиваются в очередь. Иван записывает имя и звание, люди произносят «клянусь» и целуют мне руку.
– Ваше величество! – сквозь толпу пробивается румяный, бритый мужчина в черном длиннополом казакине. На кожаной лямке через плечо висит перепачканный мазками красок деревянный ящичек – Меня Володимир Непейвода кличут. Обрелось во мне усердие рисовать разные картины. Разрешите – заискивающе улыбнулся живописец – Запечатлеть ваш лик в столь торжественный момент!
Полковники переглянулись, заулыбались. А зря! Тут все серьезно. Пропаганда нового царя среди населения – великое дело. Мы еще с этой живописи лубочных картин наделаем и разошлем по городам и весям.
– Рисуй. И чтобы в точности все было. Народ дает присягу, пишется в списки – я кивнул на усердно корпящего Почиталина, которому даже вынесли из резиденции стол и стул.
– Все исполню, царь-батюшка!
Живописец раскрыл ящик с кистями и красками в стеклянных пузырьках, заткнутых деревянными пробками. Терпко запахло скипидаром и олифой. Покрыв портрет серым грунтом, Непейвода начал рисовать. А я повернулся обратно к отцу Михаилу.
Теперь надо избавиться от священника, ибо то, что здесь сейчас начнется – я заметил, как на площадь стали заводить пленных офицеров – не для его глаз.
– Иди, с богом батюшка, готовь благодарственный молебен – приду – я ласково улыбнулся священнику – Все будет ладно.
Поп осеняет всех крестом, поворачивается уйти…
– Стой! – тут мне в голову приходит не очень приятная мысль.
Священник с тяжелым вздохом поворачивается.
– Кого в многолетиях поминать будешь?
Посла литургии, при оглашении проводящим службу священником 'Многих лет', обычно поминают патриарха, местного епископа и членов правящей династии.
– Кого епархия указала, того и буду!
– Нет! Катьку запрещаю поминать! Грех на ней великий. Покушалась на жизнь мужа свого.
Казачки одобрительно закивали. Михаил оглянулся, помрачнел. Посмотрел вопросительно на паству.
Я решил не дожимать его. Мало ли… Ссорится с духовными властями – себе дороже.
– Иди с богом, вечером буду в храме.
Поп уходит, а на крыльцо поднимаются полковники. Подуров встает справа, Мясников слева. Лысов с Чумаковым встают позади. Появляются и башкирский старшина Юлай Азналин с киргиз-кайсацким ханом Нур-Али. Салавата Юлаева не вижу, зато вспоминаю о Лидии Федоровне Харловой.
– Чика, скачи в лагерь, привези вдову майора с братом – подавая руку для нового поцелуя, я разыскиваю взглядом Зарубина – Только не сразу. Через пару часов.
– Так нет у меня часов то… – удивляется полковник – Как расчесть время? Может к обедне? Когда прозвонят?
– А вот тебе царь-батюшка золотые часики – сквозь толпу подходит Максим Шигаев с широкой улыбкой – От всего нашего обчества дар.
Подает мне золотые часы-луковицу на цепочке. Откидывает крышку, играет простенькая мелодия. Дорогая штучка. И наверняка украденная при захвате города.
– Что с боя взято – то свято – понимает мои сомнения полковник.
– Добре – я иду на сделку с совестью, передаю часы Чике и тот вскакивает на коня. Очередь горожан тем временем не уменьшается, народ на площади прибывает.
Наконец, Хлопуша выводит губернатора. Высокого пожилого мужчину с гордым лицом, в старомодном парике, испачканным кровью. На лбу у Рейнсдорпа повязка, мужчина прихрамывает. Руки у него связаны спереди уздечкой, глаза бешенные.
Губернатор ругается, мешая датские слова и русские.
– Fols [3]! Сей же час отпусти! Арекбузирую! Варвары, beskidte sviner [4]…
– Иван Андреевич! – я и не думаю вставать со ступеней – Ну зачем же так? Оконфузились? Сдали город? Имейте честь держаться достойно…
Теперь уже в мой адрес летит порция ругательств. Опять мешая слова, Рейнсдорп кричит, что я заклейменный вор Емелька Пугачев. О чем ему давно известно.
Тут губернатор подставляется.
– Господа, полковники, честной люд! Вы видите на моем лице клейма? – тут я уже привстаю, оборачиваюсь к горожанам. Слышу выкрики «нет», «не видим».
– А слышали как меня признал отец Михаил?
– Да!!
Народ волнуется, принятие присяги остановилось.
– Это ты, немец, вор! – я обличающе указываю пальцем на дергающегося в руках Хлопуши губернатора – Своего царя предал ради Катькиных подачек!
Рейнсдорп, разумеется, никакой не немец – датчанин, но народ в такие детали не вдается.
– Не сметь так про императрицу! – из толпы арестованных офицеров пытается выскочить судя по цветному нашейному платку молодой поручик или подпоручик. И тут же получает от казака плашмя саблей по голове. Падает на брусчатку, пытается встать, но бесполезно.
– Тащи губернатора к остальным – я машу рукой в сторону толпы пленных.
– Царь-батюшка, енерала то мы не смогли взять – Подуров подходит ближе, вздыхает – Порубили его казачки.
– Какого генерала?
– Обер-коменданта крепости, енерала Валленштерна.
– Ну и пес с ним – захохотал полковник Лысов – Сейчас и этих порешим.
Я сосчитал офицеров. Двадцать один человек, включая губернатора.
– Иван! Опроси офицериков, имена, звания…
Почитаев уходит к пленным, а я заглядываю в картину Неплюйводы. Мужик – явно талант. Так точно успел набросать контуры всего нашего «натюрморта». Люди целуют мою руку, Иван читает указ, священник крестом благословляет (тут художник слегка приврал).
Я примерно представляю, что будет дальше с офицерами. Даже внутренне готовлюсь. Но вот стоит ли это видеть художнику? Он ведь потом такое нарисует – век не отмоешься. Вот изобразил гениальный Репин, как Иван Грозный убивает своего сына – и уже никого не волнует, было ли это в действительности. Все уверены, что Иван Васильевич точно порешил родную кровь. А ведь исследователи потом выяснили, что царевич умер от отравления мышьяком.
– Десять прапорщиков – начал докладывать Иван – Семь подпоручиков и поручиков, два капитана и один полковник. Ведут себя предерзко, царь-батюшка!
– Ничего, это мы сейчас поправим – я в окружении полковников спустился с крыльца. Стал разглядывать офицеров – те меня. С вызовом так. Хмурые, озлобленные, с окаменелыми лицами, они стояли в небрежных позах, с руками, засунутыми в карманы, как бы стараясь этим подчеркнуть полное презрение к пленившему их бородачу.
– Ти, вор, отвьетишь за все! – Рейнсдорп опять начал себя распалять – Я…
Бац! Хлопуша ударил губернатора по губам, пленные рванули вперед и тут же были стиснуты казаками. Щелкнули курки пистолетов…
– А ну осади! – я рявкнул так, что все подались назад – Послушайте меня внимательно и сириозно, господа хорошие. У вас два пути.
Один – в могилу. Казачки вас растерзать хотят, хоспода. И за дело. Крови невинной вы налили много. Особь когда за прошлом году станичников картечью покоряли.
Казаки одобрительно ворчат.
– Второй путь – дать мне присягу и признать своим царем. Служить верой и правдой, замаливать ваши грехи службой. Кто хочет жить, выходи направо.
Я протянул руку, показывая, куда надо встать. Никто не направо не встал. Один офицер даже плюнул презрительно на землю.
– Ну что ж… Хлопуша, вешай губернатора. Вон там, прямо на флагштоке.
Жестокий век – жестокие нравы. Попади я сразу Рейнсдорпу – он бы меня сначала на дыбу в Тайную канцелярию отправил. А затем с удовольствием, по приказу властей, четвертовал.
– Это мы с радостью! – у Хлопуши оказалась с собой веревка, обвязанная вокруг тулупа. Он ее быстро закинул на флагшток здания, сделал петлю. Казаки схватили губернатора и поволокли к крыльцу. Перевязали руки назад, сунули голову в петлю. Многие офицеры смотрели на это с ужасом. Да, господа, вот такое оно крестьянское восстание.
– Иван Андреевич! – я обратился к Рейнсдорпу – Одумайся, повинись.
– Нихт!
Казаки поняли все без указаний, натянули веревку в четыре руки и губернатор дергая ногами взмыл вверх. Народ на площади дружно вздохнул.
Я же обернулся обратно к офицерам. Живой Рейнсдорп еще дергал ногами, бил каблуками сапог о стену, а я уже ткнул пальцем в пожилого полковника с бакенбардами – Этого теперь.
Еще двое казаков бросились к мужчине, связали ему руки.
– Бога ради! – почти расплакался полковник – У меня семья, детки.
– Так и подумай о них! Присягни.
В глазах офицера страх боролся с долгом. Последний победил. Я внутренне перекрестился. Убиваю людей. Но с этого начинается любая власть. Елизавета замучила Анну Леопольдовну с сыном Иоаном. Екатерина приказала убить Петра III. Александр I молча одобрит удушение отца, Павла I Власть строится на крови. Словно дом на фундаменте. Тот властитель, который боится крови – прольет ее в итоге в разы больше. Или сам сгинет.
Меня уже поколачивало, но я держался. Полковник повис, хрипя, на втором флагштоке.
– Кто там следующий? Давай теперь капитанов. Вот этого – я ткнул наугад в черноволосого худощавого мужчину с рыбьими глазами в черных буклях на голове.
– Я пожалуй, выберу жизнь – тихо проговорил он.
– Николай Арнольдович! – изумились сослуживцы – Как можно?
– Господа! – губы у офицера дрожали – Я последний в роду. Детей нет. Поймите!
– Ваша фамилия? – я киваю соседнему казачку на кинжал за поясом, тот подает мне широкий бебут.
– Граф Ефимовский – с гордостью отвечает капитан – Николай Арнольдович.
– И что такой аристократ делает в нашей глуши? – хмыкаю я.
Офицеры молчат потупившись. Ефимовский разглядывает небо.
– Небось, сосланы за дуэль? Я угадал. По глазам вижу, что угадал. Ну что, мусью, вот вам кинжал – протягиваю бебут – Режьте свою косицу. Больше вы не граф и не дворянин.
Пленные смотрят на меня в еще большем ужасе. Похоже, это их пугает даже больше, чем повешение.
– Я… так не могу – Ефимовский в шоке – Присяга, ладно. Но графское достоинство… Кто же я тогда?
– Хлопуша!
Верзила хватает графа за шкирку, тащит на крыльцо. Народ улюкает.
– Я согласен!!
Дрожащими руками капитан отрезает офицерскую косичку, бросает ее с содроганием под ноги.
– Это все?
– Нет. Садись за стол – я перешел на «ты» с графом – Пиши отказное письмо.
– Какое письмо?
– Ты, граф Николай Арнольдович Ефимовский. В доброй памяти и трезвом рассудке, отказываешься от графского и дворянского достоинства, добровольно присягаешь истинному императору Российскому, Петру III Готов служить ему верой и правдой. Писано собственной рукой. Число, год, подпись.
Теперь офицеры и вовсе смотрят на меня как на дьявола. С рогами и копытами. Из ноздрей идет серный дым. Полковники и казаки ухмыляются.
– А то знаю, я вас умников! Посмеетесь над обчеством, дадите ложную присягу, а потом деру. Упадете в ноги Катьке, она глядишь, ради родовитых папеньки с маменькой простит. А нынче врешь, не обманешь. Пиши два письма. Одно у меня останется, другое в Питер с оказией пошлю. Женушке, лично в руки – я оглядываюсь на окружающих, те смеются, хлопают себя по ляжкам – Пусть знает, что ее графья да бароны пошли на убыль.
– Это ты, Петр Федорович, здорово придумал – Мясников в удивлении качает головой – Обратной дороги им не будет.
– Катька тебя, царь-батюшка, с амператоров разжаловала – смеется Лысов – А ты ее графьев, да книзей разжалуешь. Сочтетесь.
– Хлопуша – я, игнорирую полковника, поворачиваюсь к каторжанину – Вздерни второго капитана. Чтоб быстрее думали. Некогда мне с ними валандаться.
Вот это византийская жестокость и сломала офицеров. Они попятились назад, закрестились. Потом по одному, с рыданиями и зубовным скрежетом, начали мне присягать, отрезать косички и писать отказные письма. Лишь трое передумали и были повешены.
После такого присягу оставшихся горожан я, разумеется, перенес на следующий день и распустил народ.
– Как же обмельчало офицерство – вздохнул Подуров, когда мы входили в губернаторский дом – Вот во времена Петра… Какие люди были!
Я покивал. Действительно, в царствование Петра Великого гнет на крестьянство был не меньше. По подсчетам некоторых историков население России уменьшилось на четверть. Но не было такого жуткого культурного разрыва между дворянами и крестьянами. При Екатерине же аристократы стали, по сути, иноземцами – французский язык, образование как в Европах приглашенными «мусью»… Обязательную службу в армии им отменили, телесные наказания тоже, поместья с крепостными – на, получи. Вот и сгнила элита. Удастся ли вычистить эту плесень из страны?
– Нет – подумал я про себя – Так быстро хребет этой гидре мы не переломим. Сгнила элита, да не вся. У Екатерины не только «графья Ефимововские» – есть и Суворов с Ушаковым, Потемкин с Орловыми. Радищев опять же, Державин…
Уже в дверях я оборачиваюсь к офицерам, что стоят понурые, ожидая, когда конвой отведет их обратно в казармы, кричу:
– Эй, Ефимовский!
Тот вздрагивает, поднимает голову. Смотрит на меня с мукой в глазах. Как и сотни горожан, что явились на присягу, но еще не разошлись.