Вершители Эпох
Старая память
Не всегда обязательно о чём-то знать. Достаточно просто запивать своё незнание безумно дорогими бокалами вина и забываться в приятном отсутствии всего. Пускай мысли тонут в забвении, главное, что они тонут. Как будто ищешь что-то далёкое — какую-то идею, момент просвещения — и не можешь до неё дотянуться, как ни старайся. А вокруг пустота, которая, как океанское течение, уносит всё дальше от берега и не даёт возможности даже пошевелиться, закричать, просто вдохнуть. С другой стороны, стоит ли вообще пытаться?
Фабула откинулся на кожаном диване, дав эластичной ткани подстроиться под контуры его тела, закинул руки за голову и невидящим взглядом уставился в окно, серое от грязи снаружи, но с этой стороны чистое. Куртка приятно облегала кожу, но не сковывала движений, она скорее походила на спортивную, чем на военную. Элитный ресторан, куда он пришёл, пестрел зелёным — последним писком моды, — и золотым. Как смешно, что все эти люди — владельцы клубов ставок, салонов красоты, ресторанов, железных дорог, заводов, магазинов электротехники — оказались заложниками такого прекрасного, но такого ничтожного — как и стилиста, создавшего эту нелепость — цвета. Шёлковые наряды, конечно, выделялись за столиками с деловыми костюмами и сосредоточенными на собственной распущенности мужскими лицами, но тонули в единой картине посредственности. Эти фигуры сидели за столиками, запутавшиеся в собственных мыслях, и в голове Фабулы само собой возникло сравнение со склянками яда. Он и сам не помнил, когда в последний раз его мысли были его собственными мыслями, но он не один из них и никогда не был. Да, в голове был полный развал, каждый день он чувствовал себя так, словно ночью его нещадно избили, а внутренности перемешались в бешеном водовороте, его выворачивало, болела голова, но что-то у него было, ради чего он жил, терпел и вытерпит ещё.
Фабула вытащил из кармана зажигалку и новую блестящую табакерку. Её ему подарили, но он снова не помнил кто. На одной стороне мелким почерком было выведено: «издано ограниченным тиражом — цитаты Президента Эдвина Рокса», а на другой — «Жизнь — это только начало». Эти слова он видел не в первый раз, но никогда их не понимал. Сознание резко отторгало любые размышления о себе и о своём существовании, как будто кто-то другой в его голове поставил бетонную стену между адекватностью и разумом. Неужели вся проблема именно в этом — другие люди понимают, что значит этот набор слов, в их головах это рождает импульсы, а в его — мигрени. Резко отвернувшись, он отшвырнул вещицу к другому краю стола, так и не взяв сигару: чем дольше он держал что-то в руках и разглядывал, тем хуже ему становилось.
На улице пошёл дождь. Он всё быстрее перемешивал мусор и грязь под ногами, заставляя людей накинуть свои плащи и быстрее скрыться в ближайшем подъезде, под защиту громадных бетонных блоков и двадцати пяти этажей. Фабула заёрзал, нервно теребя неудачно подстриженные волосы на левом виске, будто промозглая погода проникла и сюда, въелась в поры кожи под курткой и понемногу выжимала из него остатки его никчёмной жизненной силы. Её действительно оставалось ужасно мало: он чувствовал смертельную усталость, накатывавшую, как волны, разбивающееся в голове, как стекло, каждый раз, как он собьётся с намеченного курса. Сколько бы он не убеждал себя, глаза ненароком отвлекались, тогда ныло всё тело. И даже когда он силой заставлял себе держаться, в какой-то момент наступали то судороги, то обморок, застающие его обычно в самое неподходящее место и время.
Фабула жил в трущобах Нью-Франкфурта в районе № 4 — самом промышленном районе самого промышленного города на планете. После нового экономического бума промышленность перестала быть такой, как раньше: дымящие фабрики и заводы ушли в прошлое, оставив своё наследие только в антикварных лавках и на страницах школьных учебников. Промышленность переросла в предприятия технологического прогресса, но название приелось. Система изменилась, но люди — не меняются. Неверные действия властей привели к росту безработицы, преступности, расширению теневой экономики и пересмотру многих мировых законов. Фабула не читал книжек, не пробовал и не был уверен, что вообще умеет это делать; ему всё рассказали. На коммуникаторе левого рукава высветилось «скоро буду». Фабула не обратил внимания — встреча была сверена по часам.
Парень был единственным, кто оставался спокойным в суматохе, вызванной внезапным ливнем. Его движения были отточены, каждый шаг — строго вымерен. Он быстро прошёл площадку перед рестораном, позвонил, ему открыли. Фабула слышал, как он о чём-то переговорил с официантом, и, даже не скинув мокрый плащ, просто откинув капюшон, уселся напротив него. За парнем осталась цепочка грязных следов, которые сразу же принялись убирать, но он, похоже, тоже не обратил на них внимания. Они долго, с минуту только оценивающе смотрели друг на друга, и Фабула наконец смог тщательнее рассмотреть его лицо — смуглое, немного уродливое, металлически уверенное, смотрящее свысока и наверное страшное для тех, кто видит его впервые. Небольшие голубые глаза зло выглядывают из-под густых бровей, на щеках под слоем копоти виднеются подростковые веснушки — на вид ему лет семнадцать, но пережил он больше, чем многие. В ухе красуется серьга, похожая на швейную иголку. Левый уголок губ, под шрамом от виска до подбородка, всегда опущен — последствие ранения и травмы лицевых нервов, а правый всегда в полуулыбке. Распущенные сальные волосы на левой стороне неаккуратно спадают на лицо, немного прикрывая шрам. Наверное, это сделано специально — на правой они гораздо короче.
— Видел, что творится на улице?
Вместо ответа Фабула дотянулся до табакерки, надпись на которой всё ещё мерцала серебром, но снова отвлекаться он не стал и медленно закурил, подперев свободной рукой подбородок. Парень производил на него очень сильное впечатление, но это впечатление, как и всё остальное, было запечатано. Его глаза, его шрам — всё было невероятно знакомым, ощущение дежавю не покидало его на протяжение всего разговора и каждый взгляд отзывался тупой болью, но не в голове, а скорее в душе, если таковая ещё осталась. С другой стороны, в нём была неприязнь, опасность, сознание заставляло ответить, но подсознание умоляло молчать. Парень положил руку на стол и скрестил ноги, приняв, на взгляд Фабулы, самую непринуждённую позу, которая только может быть. На ладони и немного видимом предплечье выступали порезы. Один даже немного кровоточил. Солдат — именно это слово больше всего ему подходило — заметил направление его взгляда, но руку не одёрнул.
— Не хочешь говорить? Твоё право, я не заставляю, — голос у него был хриплый, но довольно низкий, хоть и не сформировавшийся до конца. — Я пришёл повидаться с тобой, но раз ты не в настроении, я пойду. Только напиши потом, что случилось, ладно?
— Стой! — в голове у Фабулы перещёлкнуло. Если они знакомы, значит, он ещё не в конец свихнулся, и этот парень поможет ему во всём разобраться. — Мы что, уже виделись?
— Хоть я и знал, что у тебя бывают такие провалы, но не настолько же. Ты мне сам назначил встречу, нет? Вчерашний совет директоров, мой звонок? — Фабула помотал головой. Парень говорил нарочито слащаво, как будто с душевнобольным, это немного раздражало. — Ладно, что последнее помнишь?
«Чтобы задать вопрос, нужно сначала ответить» — это он услышал в какой-то программе. Память его сейчас, похоже, работала отрывочно, но диалог её немного прояснил. На улице резко темнело, зажигалась подсветка, немного бликующая в потоках льющегося дождя. Где-то далеко, через несколько улиц, прогремели крики, сначала слабее, потом их подхватили. Манифестации в поддержку правительства стали обычным делом, но, на самом деле, правительственных было не намного больше, чем добровольных. Сумерки всё больше покрывали дома серо-фиолетовой дымкой, и казалось, что только она одна удерживает его от падения в отчаяние, готовая слушать, но не умеющая отвечать. Официант поставил на стол стейк с пюре, но ни запах, ни вид блюда не отразились на лицах, всё кроме их диалога и их самих просто вдруг перестало существовать.
— Я помню…
Он вспоминал. Вчерашний день, свою семью, квартиру на одиннадцатом этаже, выходное платье жены и парадный костюм, которое он надел три дня назад на вечеринку у владельца магистрали. Потом какое-то белое пятно, длиной в целую вечность, пока снова не появились картинки. Покупка машины, прыжок с парашютом, двадцать шестой день рождения, появление сына… Временная линия уходила всё дальше вглубь, а голова болела всё сильнее, барьер держался, не давая ему сделать ни единого шага дальше в память.
— Эй… ты можешь мне доверять, — парень снова неприятно улыбнулся, облокотился об стол и уставился прямо в глаза.
Дело было именно в том, что Фабула не мог ему доверять. Он вряд ли мог доверять вообще кому-нибудь, даже себе, после всего, что с ним в последнее время происходит. Кто-то говорил: «Легко достигнутое согласие не заслуживает доверия», и был прав, потому что в жизни опального политика большинство моментов оказывались именно согласием. Доказать ничего никогда не удавалось, да и кому доказывать, и самое главное — ради чего: общественного мнения, репутации, зарплаты или места под солнцем? Он уверял себя, что до такого честные люди не опустятся, и он не опускался. Фабула поднялся, упершись в подлокотник, и сунул вещи, лежавшие на столе, обратно в карман.
— Прости, я…
Договорить он не успел. Воспоминания вдруг с силой пробились сквозь барьер, захлестнув сознание волной чего-то невероятно страшного и мерзкого. Голова как будто раскололась на две части, руки и ноги внезапно онемели, больше он их не чувствовал. Это была война. Франция, двадцать восьмой год, контрнаступление немецких войск. Его рота расположилась на трассе, откуда простреливалось пахотное поле, лежащее впереди. Фабула неторопливо курил, изредка поглядывая то туда, то на товарищей, болтающих о чём-то, прислонившись спиной к крепежу. «Джон!» — к нему подбежал молодой парень с пронзительно… голубыми глазами. Без сомнений, это был он, сидевший сейчас напротив него, но ещё без шрамов. В следующий момент Фабулу уже оглушил пронизывающий стрекот сотен автоматов и свист пуль, с огромной скоростью взрывающих землю прямо рядом с лицами. Один за другим люди падали, забрызгивая закопчёно-багровой кровью бронежилеты товарищей, которые через пару секунд присоединялись к ушедшим. Парень стоял прямо справа от него. Он что-то кричал, делая выстрел за выстрелом, садился, менял магазин, поднимался снова. А человек, названный им Джоном, ничего не мог сделать, и просто смотрел на то, как вдруг пуля пробила его каску и парень, не удержавшись на ватных ногах, свалился, как подкошенный, и голубые глаза его навсегда погасли. Он был мёртв.
И сидел прямо здесь, в полуметре, уставившись на него до невозможности живым взглядом. Фабула не оборачиваясь рванул в уборную, подальше от призрака убитого и включил кран. Из глаз, носа, ушей шла кровь, заливала рот, шею, позолоченный ворот куртки, и, казалось, она не остановится. Он намыливал и стирал ладонями лицо, даже не прикрывая глаз, стараясь смыть не то кровь, не то засевший в памяти ненавистный образ. Он тянул его из головы, как вытаскивают занозу, но всаживал ещё глубже и глубже; это тело в серой униформе, ничком лежащее на промёрзлой, истоптанной, исковерканный войной земле, было опухолью, разрастающейся в его нервах и застывающее там навсегда. К нему подбежала незнакомая женщина, положив руку на плечо, спросила, нужна ли скорая. Фабула в ответ резко оттолкнул её, так что она чуть не упала, едва успев схватиться за дверную ручку. Еле переставляя ослабевшие до изнеможения ноги, он, ковыляя, пошёл обратно к столу, привлекая всё больше и больше любопытных зеленоватых взглядов. Черные пятна окруживших его людей в его глазах сливались с белыми бликами оконного света: цвета переплетались, создавая галлюцинации и жгучую боль каленого железа в испорченном мозгу. Фабула больше не видел ничего кроме тумана, цвета слились в один — серый — потом он потерял равновесие и рухнул на пол, разбив на сотни мелких частей остатки своей воли и самообладания.
Фабула очнулся, когда было уже темно. Он лежал на боку у стены, видимо, потому что все приняли его обморок за приступ эпилепсии. Рядом валялась какая-то палка, пытались вставить в зубы. Над ним склонились посетители, кто-то суетился, трое женщин, прислушиваясь к одному телефону, вызывали скорую. Фабула с трудом приподнялся на локтях, превозмогая мигрень и слабость в конечностях, осмотрелся, но парня не было ни рядом с ним, ни за столиком. Потрогал нос — кто-то вытер кровь, по-видимому, влажной салфеткой с мятой: от этого запаха теперь становилось трудно дышать. В карманах кошелек и вещи были на месте. Резко сел — в глазах потемнело, потом картинка постепенно восстановилась, его поддержали за руки, помогли встать, в то же время попеременно спрашивая, больно ли ему, на что Фабула отнекивался с завидным упорством, хотя было видно, что состояние, мягко говоря, не очень. Наконец оторвавшись от испуганных помощников, он заковылял к двери и, упершись в неё обеими руками, вывалился на улицу, где медленно, шаркая и прихрамывая, направился в ближайший переулок, подальше от гудящих сирен, которые протяжно и надоедливо выли уже совсем недалеко. Сейчас Фабуле не были нужны ни доктора, пихающие свои таблетки направо и налево, ни сочувствующие, ни тот парень со шрамом, несмотря на то, что видение его волновало больше всего. Отойдя на безопасное расстояние, он молча уселся на ещё сырую от недавнего дождя землю, прислонившись к стенке, и просто закрыл лицо руками. Его съедала такая тягучая пустота внутри, как будто что-то в его душе исчезло, растворилось, и как ни пытайся вернуть, скомкать и запихнуть это обратно, не получится. Теперь Фабула ждал.
Жизнь — такая сложная и одновременно простая штука, подумал он. Сейчас, наверное, размышления оставались его единственным выходом из сложившейся ситуации, нет, скорее даже не выходом, а способом убить время. А с другой стороны, какая разница, если он только что видел мёртвого человека, сидящего перед ним за столом и сказавшего «Ты можешь мне доверять»! А ведь, чёрт возьми, только вчера он… Это слово как-то резко ударило по невидимой ране, отдавшись в голове гулким эхом потерянной мысли. Вчера, вчера, вчера… Он не заметил, как стал много раз проговаривать его вслух, пытаясь понять, что с ним не так, почему оно не вызывает цветных, событийных образов, как обычно. Зато были ассоциации, особенно эти слова: «память стареет так же, как и люди» — кажется, это написал Локк. Так может он просто не заметил, как постарел? И как-то сразу мучительно не захотелось сидеть здесь, Фабула подумал, что нужно куда-нибудь пойти — куда надо, как обычно, как всегда, хоть «вчера» из головы совсем не исчезло.
С ещё посеревшего неба снова заморосил дождь. Обычно осени тёплые, но в этом городе бесконечные, где-то далеко окутанные туманом улицы и проспекты продувались ветром насквозь, отчего даже в тёплую куртку пробирался необычно зимний холод. Люди, пытаясь спрятать руки и голову, плотнее укутывались в куртки и шарфы, становясь больше похожими на округлые комья ваты, чем на живых существ. Фабула, избавившись от нездорового выражения лица, напустил на себя обычный скучный вид и вяло зашагал к центру. Над головой свисали безвкусные, корявые балконы, неумело собранные из материалов вроде фанеры и шифера, соединённые вереницами стрекочущих проводов и бельевыми верёвками.
Лабиринт сам вывел его к мосту. Фабула неосознанно шёл на шум воды, заглушающей все остальные звуки, оказавшимися на её фоне просто ненужными. Под мостом, через системы преград и искусственных каналов далеко внизу, в туманной дымке, взлетали и падали рокочущие потоки. На фоне дамбы и водопада мост, и он сам, стоящий на нём, показались Фабуле ужасно хрупкими, как будто любое движение реки могло стереть саму память о них. Теперь Фабула никак не мог отделаться от ощущения, что всё это время он шёл только сюда. Водопад внушал благоговейный трепет даже его искорёженной душе, он восхищался им, как ребёнок, впервые увидевший летний дождь или почувствовавший объятия матери, означающие «тебя любят», он вникал в его суть, дышал его воздухом, стараясь максимально почувствовать что-то недоступное, что-то запретное, манящее, будто сейчас он был «один», а весь остальной мир «вместе».