В голове гудело. Он кое-как привстал, потом опять опустился на холодные, росой утренней покрытые камни, — так закрутилось все перед глазами. Афонька ощупал осторожно голову. Цела голова, даже крови нет. Только шишка вскочила — с гусиное яйцо. Крепко его угостили — всю ночь пролежал без памяти. Повел Афонька глазами, шапку свою приметил. Вся изодранная, она лежала невдалеке. Вот эта шапка с зашитыми в ней полосками железа и спасла его. Кабы не она…
Ругаясь по-черному, Афонька пополз к реке, помочил водой холодной голову — полегчало. Потом припал губами к струе быстрой, попил — еще лучше стало. Он стал припоминать…
…Киргизы подступили к острогу, как всегда, нежданно-негаданно…
Сменившись с караула, Афонька, хоть и не велено было с острога по одному ходить без отпросу, все же пошел за сосновой корой в тайгу. А не велено казакам отлучаться, потому как вести были получены от верных людей, что собираются киргизские тайши в большой силе на Красный Яр, острог разорить. Но коры добыть надо было во как. На сетях наплавов не было, рыбачить нечем было. А сосну добрую Афонька не так уж далеко приметил. Хорошие наплавы будут. И, не сказавшись никому, Афонька прошмыгнул мимо воротного [34], будто на посад идет.
День был погожий. Голову кружило от духмяных таежных запахов. В ушах звенело от птичьих голосов. Травы высокие, все в цветах пестрых, мягко шелестели под ногами.
Афонька шел и поглядывал по сторонам. Глядел на пашни, видневшиеся здесь и там, на стога пахучего сена по еланькам, давно ставленные. Скоро жать. Рожь и ячмень уродились добрые.
Не отшагал Афонька и трех верст от стен Красноярского острога, как услышал впереди треск и конский топот. Из мелкого подлеска прямо на него через кусты вырвались верховые. Афонька едва успел отклониться от бешено несущихся коней. Его обдало острым запахом конского пота. В лицо пахнуло ветром. На миг он увидел мелькнувшие перед ним мокрые, в клочьях грязнобелой пены бока лошади и склонившегося в его сторону вершника Ивашку Ошарова: лицо, искривленное в крике, с закатившимися под лоб глазами — только белки видны. В уши ударил хриплый крик:
— Бежи-и! Киргизы иду-д-ут!
За Ивашкой промчались еще два верховых казака из дозорных. Они тоже дико орали, неистово погоняя лошадей.
Афонька бросился следом.
Уже на бегу он услышал выстрел — это в остроге ударили из пушки — и увидел, как над караульной вышкой, что стояла на невысокой сопке за Качей, вытянулся столб черного дыма. То был всполошный огонь, который подожгли сторожевые, чтобы знак подать своим — киргизы пришли.
«Добежать бы только. Поймают — убьют. Али в ясыри уведут. И как только доспели подобраться», — мелькало в голове у Афоньки, и он бежал и бежал все быстрее.
Когда, задыхаясь, весь в поту и пыли, Афонька подбежал к острогу, там все уже кипело, ровно в котле. Гудел набат, кричали люди, метавшиеся около стен, ржали кони, визжали бабы и ребятишки, с посаду и из подгородных слобод сбегавшиеся. Афонька с трудом пробился меж человеческих тел — жарких, горячих, опаленных страхом и августовским полуденным солнцем. Толпа испуганных людей вливалась в широко распахнутые ворота Преображенской проезжей башни.
— Живей, живей, — кричали воротные на посадских и пашенных. Расталкивая мужиков, баб, спешивших под укрытие крепких острожных стен, Афонька, тяжело дыша, вступил в острог.
В пестрой толпе, клубящейся за бревенчатым высоким тыном острога, смешались казаки, посадские мужики. Всюду мелькали бердыши, копья, сабли, пищали. Зычные команды начальных людей перемешивались с выкриками, руганью, воплями.
— Ну, каша, заварилась, черт те чо!
Невдалеке, на площадке перед приказной избой, Афонька увидел казаков своей конной сотни. Атаман Дементий Злобин, грузный, взъерошенный, придерживая левой рукой саблю, бежал на воеводский двор.
На Афоньку налетел пятидесятник Иван Андреев.
— Где, ирод, шатался, язви тя! Рушница где? — Его чернобородое, красное от волнения лицо подергивалось. Пятидесятник ткнул Афоньку кулаком, но в зубы не попал, промахнулся, и удар пришелся Афоньке в плечо.
— Живо, собакин сын!
Афонька метнулся в сторону, единым духом добежал до избы своего десятка, сорвал со стены пищаль, лядунку [35] с зарядами, натруску [36] с зельем и уже вскорости стоял в куче со своим десятком. Десятник Роман Яковлев только кулаком погрозил.
«Куда сейчас? — тревожно думал Афонька. — И пошто коней седлать не велят? Видать, на обламы становиться придется. Коней-то в остроге мало осталось, не выйти нам встречь киргизам в поле».
От воеводского двора спешил обратно атаман Дементий Злобин. Он мотнул головой в сторону острожных стен, и казаки, растянувшись цепочкой, распихивая встречных и поперечных, ринулись к обламам, которые выступали вдоль острожных стен.
Взобравшись на помост по приставной лестнице, Афонька занял свое место по росписи, кому где быть при ратном и каком другом опасном деле. Он глянул через стрельницу верхнего боя, продолбленную теслом (сам долбил, когда острог ставили) в толстом сосновом бревне. Дым столбами вздымался в сини августовского дня. Легкий ветер нанес запах гари. Афоньку дивила всегда быстрота, с которой действовали киргизы. Вот и сейчас. Пока бежал к острогу, ничего, почитай, не было. А теперь… Все новые и новые дымы поднимались на тех местах, где недавно Афонька шел и видел добрые нивы и высокие стога сена.
Сзади пробежал, тяжело топая, пятидесятник.
— Пищали готовьте к бою!
Привычным движением Афонька сыпал в ствол порох, забивал пулю и пыж. Вытащил кремень и огниво, высек искру на трут, раздул его. А сам все время поглядывал в стрельницу.
Афонькино место было неподалеку от главной проезжей башни. Он слышал скрип петель, это воротные запирали острог. Тяжелые полотнища ворот из толстых плах, окованных железными полосами и скобами, медленно закрывались. Мост через ров был уже снят. Впереди, за валом и надолбами, было пусто. Киргизы еще не показывались. А острог уже изготовился отбиваться.
Подошел пятидесятник Иван Андреев. Он уже успокоился, — только глаза блестели.
— Где леший носил-то? — обратился он к Афоньке. — Пошто без отпросу ушел невесть куда?
— Да ить я… — начал было Афонька.
— Смотри вдругоредь! — не дослушав, пригрозил пятидесятник и продолжал: — Гляди-ко, вышел на облам безо всего, одеться не доспел. Аника-воин! Отправлю тебя на съезжую, вот уже узнаешь тогда.
Афонька и впрямь был без всей ратной сбруи. Второпях он не надел на себя куяк, старый с погнутыми металлическими бляхами, но еще крепкий, прихватил только наручи железные — и был лишь в одном старом бумажнике — толстом стеганом кафтане, И голову его покрывал не шишак, а старая шапка.
Когда Иван Андреев отошел, Афонька спросил у Федьки:
— Ну, чо тут?
— А чо? — ответил Федька. — Ну сперва прибегли верхами дозорные. Сказывали, что киргизы на нас вышли. Да с ними же стакнулись наши ясачные: аринцы да тубинцы. Еще сказывали, что побили наших пашенных по заимкам и служилых по летовьям, а которых в полон побрали, в ясыри — что девок, что мужиков. Да еще скот, который в поле был, угнали. Вестимо, и коней тоже. Мало ратных коней в остроге осталось.
— А сколь их, киргизов?
— С тыщу, бают, а то и боле.
— С тыщу?!
— Ага. Которые верхами пришли, а иные на лодках приплавились.
— А нас, наших сколько?
— Чо, не знаешь будто, — буркнул Федька. — Наша сотня здесь, да еще других человек с двадцать, с тридцать. Иные же все, кто за хлебными запасами в Енисейский пошел, кто где по острожкам на службах разных. Да еще подгородных татар, которые нам верные, со сто.
— Да, — почесал в затылке Афонька.
— Отобьёмся. Не достанут они нас. Впервой, чо ли?
— Пожгли все, окаянные, — Афонька ткнул в стрельницу рукой на черные дымы, которые темными столбами колыхались на ветру. — И скот угнали, и коней.
— Это уж да, — печально согласился Федька, — победуем, как четыре лета назад.
— А тогда их Дементий Злобин крепко побил, как в угон-то пошел, — оживился Афонька. — Помнишь?
— Еще не помнить! Мне с того разу отметина осталась. — И он дотронулся до шрама, пересекавшего наискось лоб от правого виска до левой брови. Это был след от киргизской сабли.
Тем временем вдали возник, все нарастая, шум и пронзительный вой.
— Идут, идут! Киргизы идут! — раздались голоса.
С полунощной и заходной сторон на ровное место, окружавшее острог, выкатилась темная лавина конных и пеших киргизов. Они быстро накатывались на острог широким полумесяцем.
На острожных стенах все пришло в движение. Казаки удобнее устраивались у стрельниц, прилаживались к пищалям. Пушкари припали к пушкам, подувая на дымящиеся фитили.
Атаман Дементий Злобин и воевода Никита Карамышев находились в главной проезжей башне, Преображенской. Дементий тяжело топтался на месте и толкал Карамышева, глядя из-за его плеча в стрельницу.
— Не топчись, Дементий, — не отрываясь от стрельницы, сказал Карамышев. — Упреди-ка служилых, чтоб без приказу из рушниц не стреляли.
Киргизы не бросились разом к острожным стенам — учены уже были. Они остановились на расстоянии пищального выстрела и замерли, выжидая. Однако гвалт и вопли, слившиеся в сплошное «а-а-а!», не прекращались.
Острог молчал.
Сжимая вспотевшей ладонью пищаль, Афонька напряженно ждал. Стрелять еще не было велено. Притих острог, замер, выжидаючи. Может, и не полезут киргизы на стены? Пошумят, пошумят, удоволятся тем, что позорили и пограбили, да и уйдут? И так могло быть. А без времени пальбу открыть, только раздразнить их. Да и зелье и свинец беречь надобно. Не так уж и много их. Такие мысли были и у воеводы и у казаков.
Вдруг от толпы киргизов отделились несколько десятков конных.
Афонька видел их лохматые малахаи с лисьими хвостами, цветные халаты, поверх которых были надеты кольчуги и куяки. С громким гиком и визгом они рванулись к острогу. В мгновение ока вершники достигли первых надолб и, непрерывно посылая на скаку стрелы из кривых, сильно изогнутых луков, круто развернулись, пронеслись несколько десятков сажен вдоль стен и повернули обратно к своим.
Нет. Уходить они не думали, вызывали казаков на бой. Однако острог молчал.
Едва эти киргизы присоединились к своим, как от шевелящейся воющей толпы отделились другие вершники и повторили то же самое. Потом еще. Так они проделали несколько раз: подлетали к острогу, осыпая его стрелами, разворачивались под самыми стенами и, проскакав вдоль острога, отбегали к своим. Из лучного боя они стреляли метко. Почти все стрелы вонзались около стрельниц. Одна из стрел ударилась о кромку Афонькиной стрельницы и выковырнула огромную острую щепку, которая пронеслась мимо Афонькиного уха, чуть не задев Афоньку. Афонька только облизал губы, сразу ставшие сухими и шершавыми. «Эх, вдарить бы тебя, идола, из пищали», — подумал он о неведомом ему киргизине. Но веленья стрелять не было, и Афонька вновь прильнул к стрельнице.
Острог молчал, затаившись.
И вот киргизы, то ли не выдержав напряжения — ведь ждали они выстрелов с острожных стен, то ли решив, что в Кызыл-Яр-Туре [37] совсем мало людей, с ревом и криком ринулись на острог, все, сколько их было. Они бросились к главной проезжей башне. Этого и ждали воевода с атаманом.
Как только расстояние между вражескими ратниками и острогом сократилось до трех-четырех десятков сажен — разом грянули острожные пушки и казачьи пищали.
Пушки, заряженные малыми пульками — картечью, хлестнули по киргизам огнем, дымом, грохотом. Толпа дрогнула, ровно по ней ослопом [38] ударили. От пищального и пушечного боя кони киргизские вставали на дыбы, дико, пронзительно ржали, сбрасывали вопящих вершников и разбегались.
Киргизы, сбившись в большой пестрый клубок, стали откатываться обратно. На истоптанной черной земле осталось лежать несколько неподвижных тел да пять-шесть лошадей, подбитых пулями, судорожно бились в пыли. Вдогонку отступающей орде гулко захлопали пищали и еще раз ударили пушки.
Киргизы далеко отступили, так, чтобы ни из пищали, ни из пушки нельзя было достать их. Растянувшись цепью, они плотным кольцом обложили острог и будто замерли. Лишь отдельные вершники разъезжали перед их сотнями.
Клубы порохового дыма расплывались в воздухе. Ветром их наносило на острог. Перхая от пороховой гари, Афонька жадно пил воду, поднесенную одной бабой из посадских. Как только пальба затихла, бабы взобрались на обламы и обносили служилых людей квасом и водой. Иные исхитрились и браги принесть. Молодые казаки, которые побойчее, хватали баб, тискали, те от них отбивались, визжали — ах охальники! Однако ничего, с обламов не убегали. Мужики посадские и пашенные только снизу хмуро поглядывали на бесчинство и озорство, но помалкивали. Чо уж тут сделаешь. Под смертью на обламах стоят — пусть побалуют малость.
Остаток дня и ночь прошли спокойно. Киргизы больше на острог не приступали. Казаки посменно спускались с обламов поесть каши, похлебать щей, отдохнуть. Хлеба, правда, было мало.
В ночь дозорные тайно вышли из острога за надолбы, вернулись поутру, когда стало развидняться. Они подходили, почитай, до самых киргизских костров, хотели языка взять, но у одного из костров сами чуть не попали в руки киргизам. Но ничего, отбились из пищалей и ушли, переполошив весь вражеский стан.
Два дня киргизы держали острог в осаде. Они рыскали вокруг стен толпами, но держались вдали, так, чтобы под выстрелы не попасть. А утром, на четвертый день набега, когда все вокруг было поразорено, посожжено и поистоптано — пашни и слободы, и заимки, они вновь пошли на приступ.
Двигались густой толпой. Впереди скакали конные, и за спиной у каждого вершника сидел еще ратник. Саженях в пятидесяти вершники остановились, спешились и уже в пешем строю — только начальные люди их да коноводы верхами оставались, — прикрываясь, большими, обтянутыми кожей щитами, ринулись опять-таки к главной проезжей башне.
В остроге не ждали такой прыти от киргизов, думали — не посмеют боле подступиться. А когда поняли, в чем дело, киргизы были уже под самыми стенами и доставать их из пищалей было несподручно.
Киргизы, как мураши, копошились под стенами, прыгали в ров, подставляли к стенам легкие лестницы, а то просто лесины с сучьями, и лезли по ним наверх, подсаживая и подпихивая друг дружку.
Подступились они к острогу и с других сторон, но не так сильно, как с этой, где проезжая башня стояла.
Острог окутался дымом. Бахали пушки, не подпуская тех, кто не доспел набежать под самые стены, отсекая их от острога. Гремели пищали. Со стен летели каменья, бревна, которые сбрасывали казаки на лезущих киргизов. Лестницы и сучковатые лесины, по которым лезли киргизы, казаки спихивали баграми, и киргизы валились с тех лестниц своим же на головы, на свои же копья и сабли.
Вой, грохот, стоны, крики.
Пока шло это шумство, Дементий Злобин собрал десятка четыре конных казаков. Афонька и Федька среди них — кони их в остроге были. Собрав конных, Злобин тайно вывел их малой калиткой, не примеченной киргизами. Разбросав и потоптав бывших здесь в невеликом числе пеших киргизов, казаки поскакали на тех, кто норовил взять приступом проезжую башню. Казаки налетели киргизам в спину и начали их сечь саблями и сбивать копьями. Одетые в куяки и кольчуги, казаки не очень боялись киргизских стрел, сабель и копий.
Киргизы не выдержали двойного напора — с острога и сзади, со спины. Отбиваясь, они стали отходить. Казаки пустились следом. Тогда в помощь конным из острога выбежали пешие и тоже ударились в погоню. Киргизы доспели добежать до того места, где оставили своих коней, и, спешно вскакивая на них, кидались прочь на стороны. Следом мчались за ними казаки.
Но вдруг у негустого подлеска большая куча киргизов приостановилась, оборотившись на преследователей. Придержали и казаки коней — было их человек с пятнадцать, — готовясь схватиться с басурманами на саблях. Однако конные вдруг метнулись вправо и влево, и перед казаками выступили из-под леска пешие киргизы с пищалями.