Коротковское поле пройдено, начинаются окраины Казенника. В бледной синеве начинающегося зимнего дня спускает Белый с цепи Заграя. Глазами, полными нетерпеливого ожидания, следит за красивой и сильной фигурой любимца.
Убежал за перелесок гонец, протянув на снежной пуховой пелене узор своих следов.
Свернув крючок махорки, Иван закуривает, щурясь от дыма, и ждет.
9
Лиса, еще ночью свернувшись в норе, почувствовала, что на земле что-то изменилось. Ее чутье заметило влажность в воздухе, и рано утром, еще до рассвета, вылезши из-под корней, она увидела за ночь изменившийся мир с белым полем и пушистыми кустами. Ощущая во всем теле легкость и жажду движений, лиса медленно пошла из зарослей Казенника к коротковскому полю. Несколько ворон пролетело к деревне, прокаркав что-то на лету, и скрылось в той стороне, откуда едва ощутимо тянуло запахом дыма.
Писк мышей в кустах между кочками заставил лису остановиться и внимательно прислушаться. На белой пелене снега отпечатывались тонкие цепочки их следов, переплетались непонятными, волнующими узорами. А несколько минут спустя лиса с азартом охотилась за мышами, мышковала, позабыв все окружающее. Она бегала между кочками, разрывала в снегу сухие листья и землю, фыркала и, выкопав маленького трусливого зверька, с наслаждением пожирала его. Она не заметила, как постепенно поголубело небо, как розовые отблески зари заиграли в облаках. Она упивалась писком зверьков, их мягкими бархатными шкурками, теплой алой кровью…
И вдруг резкий, неожиданный звук, напоминающий о надвигающейся опасности, нарушил тишину Казенника. За ним — другой, третий, и вскоре отрывистый медный лай Заграя колоколом загудел над белыми полями. Лиса шмыгнула в кусты, но несколько мгновений спустя по ее следам бежал гонец с горящими глазами, с раскрытой пастью, могучий и страшный.
И началась погоня.
Чувствуя сзади надвигающуюся опасность, лиса старалась убежать от нее, но опасность не уменьшалась, а увеличивалась с каждым мгновением. Ожили безмолвные поля и заросли Казенника, наполнились гамом, суматохой, непонятным трепетом, неясно ожидаемым ужасом. В чащуге вспорхнули несколько тетерок и, тревожно квохча, перелетели на новое место. Серый, еще не успевший побелеть, заяц стрелой пересек ложбинку и затаился в перелеске. Только маленькие задорные птички с красноватым пушком на груди прыгали на березках беззаботно и весело, отряхая с ветвей пушистые хлопья снега.
Уже более часа продолжалась погоня, и лиса, еще бодрая и свежая, два раза пересекла Казенник поперек, перебежала его вдоль, тщетно стараясь уйти от опасности, обмануть и запутать того страшного и свирепого врага, который скачет по ее следам, наполняя гамом перелески. Она не знала, что, перебегая от одного перелеска к другому и прячась в кустах, поджидает ее Иван Белый. Ей казалось, что враг ее только тот, от кого она так старательно, но тщетно убегает.
А охотник, дрожа от нетерпения, от бодрящего задора и силы, наполняющей тело, жадно слушает то затихающий, то разгорающийся гон. Сжимает в руках централку, внимательно оглядывает поля, перелески, кустарник и — ждет.
Багряное солнце выползло из-за камышей и окропило розовыми лучами хрустально-белый лес. Заискрились и засверкали кусты и ветки, загорелись под холодной лаской румяного утра. Но ни этого морозного утра, ни искрящегося снега, ни белых перелесков не замечает лиса — все ее обострившиеся чувства, все упругие движения направлены к тому, чтобы убежать и скрыться. И кажется ей, что эта погоня тянется нестерпимо долго, — уже утомилось тело, жаркое дыхание вылетает из полуоткрытой пасти, а враг близко, в нескольких шагах от нее.
Иван, спрятавшийся за белой порослью березняка, видит, как Заграй с каждым мгновением настигает утомившегося зверя, вот-вот схватит его, рванет в ярости, опрокинет и сомнет на пушистой ровной пелене. Но лиса неожиданно круто сворачивает в сторону, и разбежавшаяся собака на несколько саженей проскакивает вперед.
Этим маневром лиса не раз выигрывала значительное расстояние.
И опять шла погоня, и опять смерть жарко дышала и выла сзади.
И вдруг, совершенно неожиданно, из одного пушистого перелеска мелькнуло пламя, загрохотал гром, что-то ударило лису в грудь — и сразу непослушным и как бы чужим стало тело. В предсмертных судорогах бился зверь, орошая кровью снег, в бессильной ярости оскалив зубы. Помутневший взор скользнул по полю, по краю березняка, но не заметил, как из перелеска бежал Иван Белый с ружьем в руках, возбужденный и радостный, кричал что-то подбегающему Заграю и смеялся.
не было лет двенадцать, когда я купил открытку, пленившую меня своими красками, запахами, звуками. На открытке был изображен токующий глухарь. Огромная птица, распустив хвост и крылья, ходила по толстой корявой ветви сосны. Раннее утро едва занималось над землей. В тумане неясно возникали деревья, лиловели пласты нестаявшего снега. За деревьями бледно-желтой полосой лежала заря.Я подолгу смотрел на эту открытку: от нее исходили запахи смолы, земли и сырого снега, в ней чудились невнятные и незнакомые мне звуки глухариной песни. В ней была тайна дремучего леса, тайна пробуждавшейся земли, и мне хотелось проникнуть в весенний лес, подсмотреть, разгадать его тайну.
Эта открытка заставила меня мечтать о зверях и птицах, о болотах и чащах, озерах и реках; возможно, она сделала меня охотником.
На завод, где работал мой отец, изредка приезжали из далеких лесных «дач» лесники и объездчики. Они останавливались у нас. Это были неразговорчивые бородатые люди, неповоротливые и медлительные в движениях. Их голоса звучали глухо, фразы были крепки и коротки, и некоторые слова их я не понимал. Эти люди всю свою жизнь прожили в лесу и стали так же необходимы и присущи лесу, как звери и птицы.
Я был влюблен в глухаря, поющего на сосне, и очень хотелось мне узнать о его жизни. Из множества птиц, которых я знал и видел на картинках, глухарь казался мне самой мудрой и непонятной. Как был бы я счастлив увидать живую эту птицу и услышать ее голос!
Один из лесников, Иван Захарович Хомутов, был разговорчивее других, и однажды он рассказал мне о глухаре. Случилось это вечером в конце марта. Мы были одни в доме. Иван Захарович сидел у окна, смотрел на тихую улицу. Должно быть, он вспомнил о лесе, вздохнул и негромко, будто самому себе, сказал:
— Весна идет… Скоро глухари запоют.
— А ты слышал, как они поют?
— Ну как же… Вот чудак… Да у нас в лесу глухарей-то… — Он махнул рукой и по-детски радостно улыбнулся. — Ну что это такое, услышишь глухаря — и в дрожь тебя бросит.
— Громко?
— Что?
— Поет-то?
— Нет, поет негромко, а… тревожит как-то, за сердце берет. Вот тетерев — того за версту услышишь, а глухаря дальше полутора — ста сажен не разгадать… А разгадаешь — начнешь подходить к нему под песню. Когда он поет, то ничего не видит и не слышит, ровно заколдованный… — Иван Захарович посмотрел на меня восхищенным взглядом, заговорил тише. — И вот откроется он тебе: как индюк, на суку сидит, распушится, перья на шее дыбом. Красота непомерная… Иной раз и стрелять в него позабудешь, стоишь и любуешься.
И, как будто стряхнув с себя дрему, он быстро поднялся, отошел от окна и спросил:
— Ружье-то у тебя есть?
— Нет.
— Ну вот, когда будет ружье, приезжай ко мне, свожу тебя на глухаря…
В этот мартовский вечер я страстно мечтал о ружье. Было бы у меня ружье — этой же весной я смог бы поехать к Хомутову…
А потом я от кого-то услыхал или где-то прочитал, что будто бы глухарь — единственная птица, сохранившаяся с каменного века, и еще нетерпеливее стал ожидать встречи с этим древним обитателем лесной глухомани.
* * *
Много лет прошло с тех пор, и наконец эта встреча состоялась. Виновником этой встречи был Иван Захарович Хомутов. Я узнал, что он все еще живет в далекой лесной «даче», и ранней весной поехал к нему. Может быть, воспоминания детства сыграли большую роль в том, что именно к Хомутову мне захотелось поехать. Непролазными, топкими дорогами с большим трудом добрался я до его сторожки. Иван Захарович встретил меня приветливо, а когда узнал, что я тот самый мальчик, в семье которого он останавливался, приезжая на фабрику, искренне обрадовался. За эти годы он постарел, его борода густо засеребрилась сединой. Раньше Хомутов казался мне высоким, но сейчас я с удивлением увидал, что роста он среднего и очень широк в плечах. Суетясь и радушно улыбаясь, Иван Захарович покрикивал:
— Катерина, ставь самовар!.. Катерина, ты нам соленой свининки принеси.
За тонкой, не доходящей до потолка перегородкой звякнула самоварная труба, затрещала подожженная лучина, запахло смолистым дымком.
— А я все в лесу живу, как медведь, — говорил старик, усаживаясь за стол. — Старуха моя померла, сына недавно женил. Объездчиком сын-то служит, парень толковый… И невестка баба складная. Катерина, подь-ка сюда.
Из-за перегородки вышла молодая темноволосая женщина. Она поклонилась и стояла, смущенно улыбаясь.
— Вот она, невестка… Ну-ну, готовь нам на стол… За глухарем приехал?
— За глухарем.
— Разлюбезное дело. Поют глухари, поют… Теперь им самая пора. Вот Михайла из леса придет, потолкуем с ним, куда тебя лучше направить…
Михайла пришел, когда мы уже напились чаю и сидели на крылечке сторожки. Был Михайла похож на отца, такой же кряжистый, невысокий, широкоплечий. Иван Захарович заговорил с ним о глухарях, и каждую их фразу я слушал жадно, как плохо понятные мне, но увлекательные страницы лесной повести.
— На втором участке поют? — спрашивал отец.
— Поют, — отвечал сын.
— А в Зареченском бору?
— И там поют.
— На четвертом участке как?
— Штук пять есть. Там молчуны больше, должно, молодые.
— Куда же идти-то?
Михайла помолчал, обдумывая, потом наклонился к отцу и негромко, точно боясь, что его подслушает кто-то посторонний, сказал:
— Лучше всего за Мокрой балкой.
— А дорога как?
— У Пьяного брода плоха, а так ничего. — Михайла посмотрел на мои сапоги: — В его сапогах пройти можно… За Мокрой балкой лучше всего.
— Года два, нет, пожалуй, три я там не был. Не знаю, как сейчас, а раньше тока непомерные были… Ну, значит, туда и порешим… А сейчас, друг, ложись спать. Разбужу тебя ополночь. Отдыхай.
Уложили меня в сторожке на соломе, поверх которой разостлали овчинный тулуп. Я долго не мог заснуть, думал о предстоящей охоте. Закрыв глаза, видел корявую ветку сосны и на ней огромную лесную птицу — знакомую с детства картинку, навсегда врезавшуюся в память.
Незаметно явь перешла в сон, и показалось: только что я заснул — кто-то начал трясти меня за плечо. Открыв глаза, увидал Ивана Захаровича.
— Время… Вставай…
* * *
В небе за прозрачными облачками тускло светила мутно-желтая, с отбитым краем луна. Под луной темнели лохматые шапки сосен. Лес и небо были похожи на картину, нарисованную лилово-серыми, выцветшими от времени красками.
Иван Захарович неторопливо шагал по мягкой весенней земле. Я шел рядом с ним, возбужденный предстоящей охотой и счастливый тем, что нахожусь вблизи от лесной тайны, с детства пленившей меня. Еще не совсем прошла моя дрема, она туманила сознание, и все вокруг казалось необыкновенным: и тишина, и тусклые краски, и влажные лесные запахи.
— А приходилось ли тебе за глухарями ходить? — спросил Хомутов.
— Нет, не приходилось, — откровенно сознался я.
— Ну так слушай, что я тебе скажу. — Иван Захарович помолчал, точно профессор перед началом лекции. — Подходить к глухарю надо под песню. Это всем известно. А как подходить?.. Ага!.. Вот то-то и оно. Кто не слыхал, как глухарь поет, тот не подойдет, хоть и знает, что под песню подходить надо… Сначала он защелкает: щелк — и молчит, щелк — и молчит. В это время он ох как чуток! Смотрит зорко: нет ли опасности? Потом: щелк-щелк-щелк — и начнет дробь выбивать. А под конец заскрежещет: ччшшш, ччшшши, ровно ножом по сковороде. Когда начнет глухарь щелкать — замри. Когда начнет дробь выбивать — делай быстро шага два-три… И опять замри. Замри до конца песни… А подбирайся к нему не как попало, а с умом: сначала оглядись. Вот тут — кустик, тут — деревцо. Прячься за ними. Раз-раз — и за кустик, раз-раз — и за деревцо. Между песнями глухарь чутко слушает и зорко смотрит. Увидит тебя и подумает: «Что такое? Раньше тут этого не было». Ну, тут не шелохнись. В воду попадешь, на одной ноге стоишь, другую не успел приставить — все равно замри. Шелохнешься или прутик под ногой щелкнет — только ты глухаря и видел. Понял?
— Понял.
— Ну то-то… Я тебя сначала сам поведу, иди за мной след в след. А потом одного пущу… Вот сейчас Пьяный брод будет, а за ним до самого тока дорога сухая.
Под ногами зачавкала грязь, дорога спускалась вниз, в темень хвойного леса. Впереди деревья расступились, и между ними в бледном лунном свете заблестела вода. Иван Захарович поднял на берегу брода березовый кол и вошел в воду, ощупывая колом впереди себя дно. Он шел осторожно и медленно, иногда поворачивал вправо, влево, возвращался назад, будто шел по запутанной тропе. Я двигался за ним. Вода доходила до колен. Из воды вылезали большие кочки, кое-где поднимались тоненькие белые стволы березок. В одном месте Хомутов сорвался с кочки и с неожиданной быстротой и ловкостью ухватился за березку.
— Чуть было не ухнул!.. Ты вот здесь обходи, здесь мельче. — Он потыкал колом в воду. — Сейчас перейдем.
На противоположном берегу белели пласты снега. Скоро мы добрались до них. Снег захрустел под ногами, как мелко накрошенный сахар.
— Балку мы обойдем и сразу на место выйдем.
С километр шли узкой просекой, по влажным и мягким мхам, потом свернули с просеки и, пройдя шагов двести, остановились. Иван Захарович погрозил пальцем:
— Стой тихо. Здесь будем ждать.
Туман гуще накрыл землю, в тумане тонули стволы сосен. Луна тусклым пятном багровела в хвое.
Сзади кто-то громко захохотал и, как будто отбежав, спрятался в кустах и замолчал. Я изумленно посмотрел на Хомутова. Он чуть слышно произнес:
— Белая куропатка.
И опять тишина, и опять засмеялась куропатка.
Иван Захарович стоял, склонив набок голову и чутко слушал. Я так же напрягал слух, но, кроме смеха белой куропатки, не улавливал никаких звуков.
На востоке чуть заметно посветлело небо.
Неожиданно Хомутов схватил меня за руку и показал пальцем в лес. Я посмотрел, куда он указывал, послушал, но ничего не увидал и не услышал.
Вплотную пододвинувшись ко мне, лесник зашептал:
— Заиграл… Сейчас пойдем. Ты — за мной, след в след.
Руки крепче сжали ружье, торопливее застучало сердце.
Лесник стоял, слегка наклонившись вперед, и вдруг быстро сделал три шага и замер. Я так же три раза шагнул, стараясь наступать на то место, где наступал Иван Захарович. Он обернулся и одобрительно кивнул. Опять три шага, быстрых и ловких. Хомутов всегда казался мне неповоротливым, но сейчас он шагал с ловкостью и быстротой, изумлявшей меня.
Я не смотрел на лес, не ощущал его запахов и не слышал звуков — все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы одновременно с лесником быстро шагнуть и замереть в нужный момент. Было немного досадно: ведь я пошел на ток, чтобы видеть весенний лес, слушать его шорохи и голоса, почувствовать и разгадать его тайну.
В одном месте Хомутов задержался на несколько минут — вероятно, глухарь замолчал, — потом снова пошел.
— Чуешь?
— Нет.
Мой слух городского человека не мог уловить то, что слышал старик.
Иван Захарович укоризненно покачал головой.
Мы прошли еще шагов тридцать, и я поймал песню дремучей птицы. Она была едва слышна, эта песня, и напоминала скрип дерева под ветром.