Я кивнула.
— Немного. Я приняла немного обезболивающих перед тем, как выйти из дома.
Брэдли сжал мою сумку, и на мгновение я подумала, что он собирается её бросить.
— Почему ты позволила ей сделать это с тобой? Почему, Нора? — кипел он. Мягко. И так тихо.
— Ты знаешь почему, — ответила я и почувствовала усталость. И в этом не было ничего общего с лекарствами от боли. Дело в истощающей правде.
Брэдли схватил меня за плечо и потянул к роще сухих деревьев на краю кампуса. Я вздрогнула и покачнулась. Холод и безразличие выворачивали меня наизнанку.
Я была испугана и не могла смотреть ему в лицо. Испугана яростью, которая, я знала, была там написана. Не уверенная, была ли она направлена на меня.
Или кого-либо ещё.
— Я не могу принять это, Нора. не могу просто смотреть и позволить ей сделать с тобой что-нибудь ещё. Не сейчас.
Брэдли бросил мою сумку на мёрзлую землю и схватил меня за руки, крепко удерживая и не позволяя вырваться из его хватки. Он придвинулся ближе. У меня не осталось выбора.
С Брэдли у меня всегда не было выбора.
Я почувствовала себя абсолютно беспомощной.
Я ненавидела его за это.
Не менее сильно я любила его за это.
— Почему это должно иметь что-то общее с тобой, Брэд? — спросила я мягко, глядя на наши кроссовки, которые почти соприкасались, носок к носку. Нога Брэдли была намного больше моей. Он мог бы встать на мои пальцы и сломать кости, если бы захотел. Так же его большие руки могли сломать мне кисти, если бы это пришло ему на ум.
— Не называй меня так, Нора! Никогда не называй меня так! — прошипел он, склонившись, чтобы я могла почувствовать на щеке его горячее резкое дыхание. Я взглянула на него сквозь ресницы. И смогла увидеть «Skoal» (прим. пер.: вид жевательного табака), который Брэдли прятал под нижней губой. Маленькая капля слюны собралась в уголке его рта, разъедая плоть.
Он отклонился в сторону и сплюнул на землю. Я старалась не подавать виду, но моё отвращение было очевидно.
— Думала, что тебя это не касается, — сказала я решительным голосом.
Брэдли отошёл от меня достаточно далеко, чтобы вытереть рот салфеткой, которая лежала в его кармане. — Я пытаюсь, Нора. Я говорил, что буду. Ты не веришь мне? Неужели моего слова тебе недостаточно?
Я привыкла к Брэдли и его постоянно меняющимся эмоциям. Вверх и вниз. Как американские горки. Он мог заставить улыбаться и смеяться, а на следующем вдохе — плакать и кричать.
Он мог быть изумительным.
Он мог быть самым пугающим в мире.
Невозможно предугадать, в какую сторону будет «дуть его ветер». Я научилась задраивать люки и пережидать шторм.
— Ты делаешь мне больно, Брэдли, — пробубнила я и назвала его по имени. Так я поступала только тогда, когда он не хотел его слышать.
Брэд — имя его отца, в честь которого и назвали парня. Он это имя терпеть не мог. Я использовала его только в определенных случаях. Когда мне требовался контроль, который он так естественно у меня забирал.
Парень расслабился и посмотрел с выражением раскаяния на лице. Стыдясь.
— Мне жаль. Боже, мне так жаль, — признался он, его зелёные глаза стали грустными.
Я сделала шаг назад, и он отпустил мои руки. Кожа пульсировала там, где только что были его пальцы, и я знала, что позже там появятся синяки.
— Знаю, — я подарила ему улыбку, которую он всегда хотел видеть. Ту, которую я никогда не соглашалась отдать. Но сейчас я попыталась.
Для Брэдли это означало всё.
Моё сердце, разбитое и покрытое трещинами, дико стучало и любило моего друга, моего Брэдли, уничтожившего боль.
Была какая-то извращенная красота в том, кем мы были друг для друга.
Он поднял руку и почти незаметно коснулся моей губы.
— Я просто ненавижу то, что она пытается изменить тебя. Я хочу, чтобы ты не позволяла ей этого.
— Она знает, что лучше, она всегда знает, — утверждала я. И лгала. Но говорить подобное всегда проще.
Он обожал моё обезображенное, испорченное лицо. Но раньше он обожал его сильнее.
Когда я рассказала ему, что мама организовала мне встречу с пластическим хирургом, чтобы обсудить реконструктивную хирургию для коррекции моей заячьей губы, он потребовал, чтобы я сопротивлялась ей. Хотел, чтобы я сказала ей, что не пойду.
— Тебе не нужно что-либо исправлять, Нора! — решительно заявил Брэдли. Как будто это было очевидно.
Я не сказала ему, что сделала бы что угодно, если бы это означало, что я почувствую себя нормальной. И продала бы свою душу, чтобы смотреться в зеркало и видеть что-то красивое. Я думала, что, возможно, после операции у меня появится шанс.
Я должна была знать, что надежда очень переменчивая вещь. Однажды реальность с легкостью разорвет в клочья распустившийся бутон надежды.
Брэдли бы никогда не понял отчаянное желание любить своё отражение. Он был прекрасным во всех возможных смыслах. Прекрасен снаружи. Хотя гноился и сильно вонял изнутри.
Мы были симметричны. Я носила свои ужасы на коже. Брэдли — в непостижимых местах, которые труднее найти.
Я не помнила, как началась наша дружба.
Но я помнила момент, когда она стала полностью необходимой.
Ночь, когда началась моя непоколебимая неблагоразумная привязанность к мальчику, живущему на по улице по соседству.
Прекрасное лицо, прижатое к стеклу. Зелёные глаза, сверкающие в темноте. Мой неизменный. Мой компаньон. Гнев и печаль выстроили мост между нами.
Он жил через три дома от моего в течение года. Его родители честные члены высшего общества. Они были образцовыми. Ну, почти. Его мать — учительница, а отец владелец ландшафтного бизнеса. У него три старшие сестры, которые любят и обожают его.
Они были семьёй, которая, казалось бы, должна иметь всё, но, в действительности, не имела ничего.
У Брэдли были слои. Сложные противоречивые слои, которые никто не замечал. И определённо, не его невнимательные родители. И, конечно, не его заботящиеся о себе сёстры.
Это были слои, которые только мне посчастливилось разглядеть. Слои, которые он прятал от всех, но не от девочки, которая бы никогда не стала делиться его секретами.
Девочки, которая редко говорила, даже когда с ней разговаривали.
Меня.
Уродливой, ужасной Норы Гилберт.
Он был в моей жизни так долго, что не было никаких вопросов.
Некоторые вопросы и не требуют ответов.
Я не хотела их в любом случае. Я не хотела гадать о причинах нашей неразумной дружбы.
Уродливая Нора и прекрасный Брэдли.
Прекрасный злой Брэдли.
Он провёл большим пальцем по шраму и убрал руку. Потрясённый и встревоженный. Его отвращение расстроило меня. Я не привыкла к этому.
— Твоя мать — противная ненавистная сучка, — выплюнул он, сверкнув глазами.
Я поджала губы, возненавидев приступ боли, который почувствовала кожей и в мышцах. — Не говори так, — ругала я его, хотя в глубине души была с ним согласна.
Уголки рта Брэдли опустились. Я знала, он ненавидел мои упрёки. Это докучало ему.
Брэдли вздохнул.
— Не знаю, почему ты защищаешь её. После всего…
— Я не защищаю. Я понимаю ее, — объяснила я, прервав его.
Щёки Брэдли горели, он тяжело дышал. Он чувствовал всё так глубоко. Так сильно.
Он сломал меня.
— Я должна идти в класс, — сказала я мягко, опустила голову вниз, и спрятала лицо от моего самого старого и единственного друга.
Брэдли не сказал больше ни слова, когда наклонился, чтобы поднять сумку. Он не схватил меня и не коснулся ещё раз.
Он не посмотрел на меня.
Не заговорил со мной.
На мгновение я была в безопасности от его непроницаемого взгляда.
Это был единственный раз, когда я была благодарна за то, что я — невидимка.
ГЛАВА 3
День 2
Настоящее
Проклятие настигает меня.
Я начинаю считать. Постоянно.
Один.
Два.
Три.
Четыре.
Отмечаю время в своей голове. Размеренно. Непрерывно. Это позволяет мне оставаться нормальной.
Или нет?
Я сомневаюсь в своём рассудке. Сомневаюсь в ясности своего сознания. Я начинаю сомневаться абсолютно во всём.
Вопросы начинают накладываться один на другой, создавая стену внутри меня. Я не могу подняться на нее. Не могу прорваться сквозь нее. Я застреваю в этой тёмной, жаркой комнате, ожидая кого-то, кто расскажет, почему я здесь. Ожидаю своего похитителя, который придёт ко мне.
Я нахожусь в состоянии встревоженной настороженности. Все мышцы напряжены, а сердце бьётся в три раза быстрее.
Иногда я проваливаюсь в сон. Там безопаснее. За закрытыми веками, внутри бессознательных сновидений. Мне легче жить иллюзиями.
Одна в темноте. Подо мной грязь. Жаркий гнилой воздух заполняет ноздри. Размытые тени танцуют перед почти невидящими глазами.
Спать.
И считать.
Один.
Два.
Три.
Четыре.
Я балансирую на грани между истерикой и мучительным спокойствием. И в мирные моменты пытаюсь думать о том, что именно происходит.
Своим сломанным сознанием я понимаю, что меня принесли в эту комнату и отсюда нет выхода. Кто-то поместил меня сюда. Меня держат взаперти по причинам, которые я не понимаю. А действительно ли я хочу их понять?
Где лучше находиться этим секретам?
Я думаю о зелёных глазах и ухмыляющихся ртах. Жестоких словах и злобных улыбках. Так же я думаю об утешительных прикосновениях, которые ощутила лишь недавно. О лице, которому я привыкла верить…
Кто принёс меня сюда?
Так много имён.
Так много вариантов.
Меня так сильно презирают? Уродливая, искажённая Нора Гилберт.
Возможно, я никогда не была невидимой. Может быть, я всегда была заметной.
Ненавистной и оскорблённой.
Уродливая, ужасная Нора Гилберт.
Ужасно уродливая.
Рыдая, я царапаю сломанными ногтями свое окровавленное лицо. Впиваюсь ими глубже. Вспарываю плоть.
Я пленница.
Я не могу выбраться.
Тем не менее, я всё ещё жива.
Возможно, это самая сбивающая с толку вещь.
Я дышу. Моё сердце всё ещё бьётся.
Я жива.
Но надолго ли?
Вопросов накапливается всё больше. Кирпичик за кирпичиком, они замуровывают меня.
Вчерашний день был самым худшим. Первый день.
Начало.
Рассматриваю грязь и мусор в поисках выхода. В поисках надежды в пыльных углах.
Надежда непостоянна.
Я знаю, что комната пуста.
Пуста, если не считать бутылку воды и большую коробку картофельных чипсов, которые я нашла. Я озадачена открытием. Чипсы моей любимой марки. Этот небольшой знак милосердия беспокоит меня.
Несмотря на мои страхи, невероятный голод заглушает внутренние дебаты. Я хватаю коробку с чипсами и съедаю половину содержимого, пока не передумываю.
Пока мои разум и тело не доминируют над основным инстинктом поглощать и жевать. Я осознаю, что должна рационально распределять то, что имею. Не знаю, когда снова смогу поесть, и буду ли вообще снабжена дальнейшими запасами.
Я выпиваю воду, откладываю еду в сторону, и пытаюсь игнорировать дискомфорт, который испытываю.
На дальней стене есть окно. Стекло покрыто грязью и сажей. Я пыталась выглянуть наружу, но без своих очков ничего не вижу снаружи.
И ещё есть дверь.
Свет просачивается сквозь трещины и дарит мучительный проблеск свободы за пределами комнаты. Я тяну за ручку, пока мои руки не становятся влажными и не начинают пульсировать. Я дёргаю, пока плечи не начинают болеть, а спина гореть. Она даже на миллиметр не сдвинулась с места. Я знаю, этого не произойдёт. Но не прекращаю попыток.
Так я тяну и тяну, пока не заканчиваются силы.
В какой-то момент я падаю на бетонный пол, сворачиваюсь калачиком и подкладываю руку под лицо. Я проваливаюсь в сон, как в кому.
Это глубокий сон человека, который слишком напуган, чтобы бодрствовать.
***
Бип. Бип. Бип.
Я переворачиваюсь, раздражённая шумом. Уплываю в сон и из него.
Бип. Бип. Бип.
Не хочу просыпаться. Таким образом, я борюсь за то, чтобы оставаться во сне. Как ни странно, писк становится успокаивающим, и позволяет мне уплыть прочь. Снова.
Я вскакиваю. Запутанная и дезориентированная. Что-то выдёргивает меня из бессмысленных снов.
Свист.
Всё остальное тут же забыто.
Сначала мне кажется, что это галлюцинация. Что мой запутавшийся мозг создаёт фантастические иллюзии.
Я сажусь, вытягиваю ноги и открываю шире глаза, пытаясь рассмотреть что-нибудь сквозь зернистую темноту. Сейчас рано. Света не видно. Но я ощущаю, что уже утро.
Свист прекращается, и я думаю, что мне он почудился..
Мой мочевой пузырь готов лопнуть, и я знаю, что больше не могу терпеть. Не зная, как поступить, делаю свои дела в дальнем углу. Когда заканчиваю, то пытаюсь выглянуть в окно; щурюсь, как будто от этого мое зрение может проясниться.
Не помогает.
Мой желудок урчит, и я достаю оставшуюся половину упаковки чипсов. Съедаю горсть и полощу рот водой.
Я спокойна, но паника всё ещё присутствует; дожидается, когда я признаю её. Думаю, что она охватит меня. И тогда я потеряю себя, и меня охватит безумие. Но все проще, чем реальность, в которой я нахожусь.
Но нельзя. Я должна мыслить разумно. Нельзя позволить себе потерять душевное равновесие во внутреннем хаосе. Я должна найти выход из комнаты.
Должна вспомнить, что случилось прошлой ночью. И все время я думаю о том, кто сделал всё это со мной.
От возможного ответа на данный вопрос мне становится плохо и страшно.
У правды слишком много вариантов.
Моя голова полна туманных воспоминаний, которые не имеют смысла.
Я оставила записку для матери. Надеялась улизнуть прежде, чем она осознает, что я ушла. Бабочки порхали у меня в животе, и я широко улыбалась, потому что чувствовала их везде. В пальцах на руках и ногах. И самое важное — в сердце.
Тот день мог изменить все.
— Куда я направлялась? — спрашиваю вслух сама себя.
Я прикасаюсь к своим щекам, и по-прежнему чувствую усмешку, которая выглядит на моём лице затравленной.
Всё, что я вижу — её лицо. Такое милое. Улыбающееся и восхищённое. Всегда счастливое, когда она меня видит.
Странно, но я понимаю, что улыбаюсь в темноте. Мои щёки в коростах: покрыты следами высохших слез и запекшейся крови. А я улыбаюсь без причины и по многим причинам.
— Я собираюсь рассказать тебе всё, — шепчу я в ночной воздух. Выдыхаю откровения в небо, которые, я надеюсь, долетят до её ушей.
Свист начинается снова, и я прекращаю улыбаться. Я прекращаю думать о милом лице и жарких тайных ночах.
Свист — всё, на чём я могу сфокусироваться. Сначала он мягкий, потом становится громче.
— Кто здесь? — зову я.
Никто не отвечает.
Никто никогда не отвечает!
Только песня с навязчиво знакомой мелодией.
Я знаю эту песню. Почему я не могу вспомнить?
Свист сменяется на гудение, которое затем превращается в шепот.
— Я слышу тебя, чёрт подери! — кричу я, мой пронзительный голос отражается от стен. Гремящий вокруг, в глубине моего пустого желудка и моей перепуганной души.
Без ответа.
Только песня.
Я напрягаю слух, прислушиваясь к голосу. Я слышу песню, но почему-то не могу сказать, поет мужчина или женщина.
Я плачу. И начав, не могу остановиться.
Мои слёзы — то, что мне остаётся, они только мои.
Я грязная и голодная, мне больно. Я напугана своими мыслями и задыхаюсь.
Но песня продолжается.
— Почему ты делаешь это со мной? — воплю я. Я должна задавать вопросы. Они должны быть заданы вслух.
Я беспокоюсь, разыскивает ли меня моя мама. Я беспокоюсь, ищет ли меня Брэдли.
Я беспокоюсь, думала ли обо мне она. Хоть раз. Мелькнула ли я случайно в ее мыслях.