-Ты сделал то, на что осмеливались немногие. Это достойно уважения. Но не понял, что обрубив лернейской гидре одну из множества голов, лишь освободил место для другой, вырастающей аккурат из обрубка. Хотя… В твоём случая не было позабыто и «целебное прижигание».
- Смерть в огне, Ваше Высокопреосвященство? – уточнил тогда Отто. – Но сгорел лишь последний и то тайно, в ваших же подвалах.
- Не это. Символически. Учись разделять подобные понятия, бывший монах, бывший слуга Господа.
Борджиа скалился, ничуть не смущаясь тем. что Виттерштейн ничуть не скрывал своё разочарование в вере и даже отречение не только от данных ранее обетов, но и от Христа с Богом-Отцом. Казалось, его это только забавляло. Сперва казалось. Потом обнаружилось, что и в этом аспекте будущий король Италии видел для себя пользу.
- Вставая на дорогу мести, нельзя останавливаться. Если, конечно, ты не возжелал вновь впасть во искушение смирения и всепрощения, как учили тебя с самого детства, читая библию, жизнеописании святых, проповедуя с амвонов и на городских площадях.
- Я больше не прощаю зло!
- Нет ни зла, ни добра как таковых, - вновь звучал спокойный голос Борджиа. – Ты уничтожил виновных в смерти твоей сестры. Зло это или добро? Добро для тебя, Гретхен, множества замученных инквизицией и их несчастных, сумевших уцелеть родственников, что лишились близких и получили исковерканную душу в «награду» от слуг тех, кому всю жизнь молились. Зато для Ордена святого Доминика ты и тобой содеянное есть зло безусловное. Равно как и для всех фанатично верующих, мечтающих о том, чтобы весь мир превратился в то, что хочет устроить фра Савонарола и его последователи. Посему… Зло и добро не универсальны, а ситуативны.
- Слышать такое от служителя Господа…
- Пастве, а проще говоря, стаду овец и баранов, такое и впрямь слышать не стоит. Но ты то уже давно сбросил ошейник и разучился блеять, Отто Виттерштейн, вывший сперва барашек, затем рядовой пастух блеющего стада, а нынче ставший хищником, режущим не покорно блеющий скот, а тех, кто направляет оный. Кровь, пролитая лично, смывает многие оковы. А ещё она либо просветляет разум, либо ввергает его в пучину кровавого безумия, где кровь льётся лишь для удовольствия. Именно там находятся многие инквизиторы. Почти все из их числа. И это я тебе хочу показать и доказать.
Чезаре Борджиа действительно рассказал и показал очень многое. Не просто так – впустую этот… называть его «преосвященством» Отто перестал быстро, ограничиваясь тамплиерским титулованием – а используя монаха-отступника как глину, из которой лепил нечто нужное ему. Расшатывать веру уже не приходилось, от неё остались лишь пепел и ненависть. Направить ненависть тоже труда не составляло – Виттерштейн понимал, что приказы жечь «ведьм и еретиков» отдавали другие, а не те, кого он убил. Зато не понимал до поры, что от него хотят. Не мог же он просто отправиться и пробовать зарезать или застрелить кого-то из важных фигур в Ордене Братьев-проповедников. Это бы ничего не дало… точно не Борджиа, которые не любили простые решения. Особенно те, успех которых сомнителен.
Оказалось, что он – а наверняка и не он один – был необходим для иного. Чего именно? Как «троянский конь», вкатываемый пусть не в ворота мифической Трои, но в твердыни верхушки доминиканского Ордена. Отсюда и необходимость убедиться в полной и абсолютной ненависти к инквизиторам, и в отпадении от веры, а также в том, что хватит способностей не показывать все этого.
Вот с последним и были сложности. Отто поначалу даже представить себе не мог, что согласится на даже отсутствие действий в мгновения, когда у него на глазах станут пытать или сжигать очередную «ворожею», что неизменно станет напоминать об участи, постигшей сестру. Однако… Каждый новый разговор с главой тамплиеров постепенно менял бывшего монаха. Осторожно шаг за шагом. Вера в Христа, понятное дело, уже не могла восстановится, но вот вера в нечто иное… А он любил читать, причём и о минувших событиях также. Тамплиеры! И слухи об их знаменитом проклятии, вновь вспыхнувшие после случившегося с королём Карлом Валуа и маршалом де Ла Тремуйлем.
И не в проклятии дело, но в том, что за обвинения были предъявлены Ордену Храма. После того, что говорил нынешний Великий магистр, как-то легче было поверить в то, что и прежние также не были очень уж ревностными и смиренными служителями господа. Но не то чтоб это сколько-нибудь смущало Виттерштейна. Равно как и произносимые Борджиа слова, раз от раза становившиеся всё более еретическими... для других.
«Любые принуждения значат лишь то, что данные под давлениями и угрозами клятвы не имеют никакой силы…»
«Обман и есть обман, но обман детей есть нечто совсем уж мерзкое. А когда детям внушают мысли о греховности лишь из-за рождения – есть ли нечто более лицемерное?»
«Как относятся к тебе, так и ты относись. Зеркало - вот есть идеальное отображение того, как должно поступать на добро и зло в отношении тебя».
«Делая доброе в своём понимании, ты бросаешь добро в воду. Оно может вернуться, а может и кануть в бездну».
«Прощая врага, ты лишь побуждаешь его к подобным деяниям, идущим во вред если и не тебе, то близким. Ну или тем, кто окажется в схожем положении».
«Нет ничего предначертанного и лишь люди творцы своей судьбы… Если у них окажется достаточно сил, чтобы сойти с отведённого им пути».
Беседы, книги, «случайно» оказывающиеся в отведённой комнате трактаты. Не то довольно древние, не то современные – этого Отто не мог понять, да и не особенно стремился. Ему хватало и того, что они отвечали его мыслям, стремлениям, представлениям о мире, новых представлениях, в коих не было ничего от прежних, безжалостно растоптанных теми, к кого он верил и коими был жестоко обманут. Их он переписывал, чтобы не забыть, не упустить возможности нащупать новую истину. Каждый нуждается в некой путеводной звезде. Отступники тоже. Особенно они.
А потом… Потом его, выкованный в особой незримой кузне клинок, метнули в нужном направлении. Туда, поближе к инквизиторам, да к тому же снабдив «волшебным ключом», отпирающим множество надёжно закрытых дверей. Знали, что придётся по душе некоему Генриху Крамеру, автору «Молота ведьм». Абсолютно омерзительные, воистину бесчеловечные пыточные механизмы, доставляющие ужасные страдания, способные не просто добиться от пытуемых признаний, но и доставить несравненное удовольствие палачам.
«Железная дева» - вот что стало первым изобретением, поставленным на службу инквизиторам. Оно же привлекло внимание Крамера и не только его. А уж создателю подобного было очень легко перейти из францисканского в Орден Братьев-проповедников. Затем «пояс целомудрия», потом «маска молчания»… И каждое новое «его» - на самом деле порождение разума Борджиа или кого-то из его приближённых, возможного, того знаменитого да Винчи – изобретение опробовалось и применялось на невинных жертвах. Раз за разом. Снова и снова. Он же вынужден был носить маску! Не любителя наслаждаться страданиями – она оказалась просто не способна с достаточной достоверностью прирасти к лицу – но учёного механика, интересующегося лишь своими механизмами и их использованию во благо Веры. Кстати, именно этим «приступом вдохновения» и было объяснено бегство из францисканского монастыря. Дескать, требовалось уединение и тишина, а не постоянные отвлечения на посты и молитвы.
Да, подобное объяснение братьями-инквизиторами было принято с полным пониманием. Они и сами знали толк в самых разных радостях и «радостях». И чем более длительное время теперь уже как бы доминиканец брат Отто проводил близ инквизиторов, тем сильнее в этом убеждался. В чём в «этом»? В том, что уничтожение этих подобий человеческих станет достойным завершением его мести. И особенно смерть самого Крамера, ставшего сперва главным в Ордене святого Доминика, а потом и кардиналом, и Верховным Инквизитором милостью Папы Авиньонского Юлия II.
Доверие… Крамер мало кому верил хоть в небольшой мере, но вот своего личного творца замысловатых пыточных машин приблизил достаточно. И это было как раз то, что и требовалось от Отто. Он оставил сообщение – условное, непонятное никому, даже букв не имеющее – сразу в тройке мест, после чего стал ждать. Упорный же дождётся… сие было ведомо Виттерштейну и раньше. Он ждал, упорно ждал. И как только получил знак, сразу же нанёс удар. Не клинком, понятное дело, поскольку не был достаточно умел в обращении с оружием, хотя бить в спину и неожиданно пришлось научиться. Ядом. Сразу по самым высокопоставленным инквизиторам, смерть которых ударила бы не только по самому Ордену Братьев-проповедников, но и по Авиньону, по здешнему Святому Престолу.
Это было раньше. А теперь, сам вдохнув собственной – предоставленной Борджиа, аптекарем Сатаны – отравы, он даже не хотел, не стремился выжить. Хотелось закончить жизнь в этом мире, но сделать это ярко. Правильно сделать. Так, чтобы смерть осталась в памяти и пробудила тех, кто долгие годы пребывал в глубоком смиренном сне. Как он сам раньше, до случившегося с… Гретхен.
Облик сестры почти стёрся из памяти, а портрета, понятное дело, не имелось. Совсем мимолётное чувство печали сменилось на осознание. Что это и не столь важно, ведь скоро, совсем скоро они встретятся. Пусть черты лица Гретхен расплывались, не складывались в целое, зато оставалась любовь к ней. Но сперва… Последний акт выступления под названием жизнь… и завершающая её смерть. А запоминающейся её должны были сделать нужные слова. Слова, которым не должны будут помешать, если не захотят испытать на себе взрыв пары бочек пороха – не простых, а специальных - что обложены подобающих размеров камнями. Такими, чтоб те разлетелись как и куда надо. Имея такую угрозу рядом с собой, авиньонская стража поневоле поостережётся. Умирать хотят далеко не все. Мало кто хочет!
Откуда взялся порох, тележка? Всё можно купить, если знаешь, где именно, а ещё имеешь достаточное количество золота. У Виттерштейна имелось всё необходимое.Останавливать же персону, пусть и не слишком известную в Авиньоне, но относящуюся к доминиканцам, да к тому жеимеющую при себе весомые бумаги – дураков не имелось. Отцы-инквизиторы славились прежде всего «очищением душ», а делали это посредством сжигания, утопления, удавления и прочими ни единожды не привлекающими людей способами. В том смысле. что никто не хотел участвовать в этом как очищаемый… Смотреть то любили многие. Чересчур многие!
Принятые не лекарства, помогающие исцелению, но иные составы, дающие повышенную бодрость, но окончательно сжигающие тело, давали возможность не просто почувствовать себя особенно живым, но и распирали изнутри особой силой. Как раз это и требовалось Отто. Остановиться не в центре площади, но ближе к Папскому дворцу… жаль, вплотную не вышло, стража не позволила бы, не пустила именно с повозкой. Но и так, если что, хватит. Уж большую яму на площади он как прощание оставит. И память, что гораздо важнее.
Отдать приказ вознице остановиться, бросить золотую монету ошалевшему от подобной щедрости человеку и… зажечь светильник из хрупкого стекла, что при падении разобьётся, тем самым поджигая пропитанные маслом доски. Огонь, порох в бочонках, взрыв! Но всё это не сейчас, несколько позже. Сейчас же пришло время слов. Для кого? Для людей. которых в это время на площади хватало, а уж поглазеть на нечто необычное простой народ всегда готов. Особенно если это необычное напитано кровью, смертью и страхом.
- Люди Авиньона, - громко, на пределе своих сил закричал Виттерштейн, привлекая к себе внимание. – Сегодня смерть забрала к себе не случайных жертв, а самих кардинала Крамера, архиепископов Шпенглера и де Деса, а также иных высокопоставленных инквизиторов. И смерть эта была не случаем, но умыслом. Умыслом тех, кто устал от лжи и звериной жестокости тех, кто год за годом отправлял на костры невинных, наслаждаясь их мучениями. И это говорит вам тот, что находился внутри Ордена изуверов, именующих себя Братьями-проповедниками. Я, Отто Виттерштейн, вынужденный создатель «железной девы» и иных орудий пыток, расплатился за сотворённое, уничтожив создателей «Молота ведьм» и их приспешников. И совершил возмездие за тех, кто сгорел на кострах, был утоплен, задушен и убит иными мучительными способами.
Уже этих слов хватило, чтобы привлечь к себе внимание. заставить толпу перекликаться десятками изумлённых голосов, но вместе с тем… Стража. Она также не дремала, а уж пресекать и искоренять угрозы тут, в центре Авиньона. Они наловчились. Только вот опять же не очень захотели рисковать, услышал иные, предназначенные как раз для них слова.
- Два бочонка пороха и огонь в моей руке. Выстрелите – я упаду и будет взрыв.Подойдёте – и будет взрыв. Страха нет, я отравлен тем же ядом и скоро умру. Но вы, жители Авиньона, вы не бойтесь, - ещё громче воскликнул Виттерштейн, видя, что толпа готова удариться в бегство. - Взрыв, когда бы он ни случился, будет направлен в сторону Папского дворца и вглубь. Я не инквизитор, хоть и вынужден был скрываться под маской одного из них. Невинные не должны быть убиты и замучены. Это путь их Бога. Того, который перестал быть моим. Ибо не может человек стоять на коленях и возносить хвалу тому, чьим именем творятся немыслимые зверства над единоверцами. Пусты оправдания тех, кто называет жертв еретиками или ворожеями. И пусты слова мучительно умершего на кресте, раз своей пастве он несёт лишь муки и с самого рождения клеймит младенцев первородным грехом, который обязаны те искупать всю свою жизнь. Потому слушайте же то, что говорит вам отринувший веру смиренных рабов, веру готовых смотреть на казнь родных и близких своих, лишь бессильно плача, а то и слёзы скрывая, опасаясь следующими оказаться на костре. Слушайте, ибо я не только слово принёс, но и делом предварил его, избавив мир от чудовищ в образе человеческом и рядящихся в одежды праведников.!
Убеждённость. И подтверждение слов делами. Быть может, Отто не столь многому научился в Риме, у Борджиа, но уж то, что слова никогда не должны расходиться с делами он запомнил крепко. Как оказалось, на всю жизнь запомнил. Сейчас абсолютная уверенность, отсутствия ничтожной доли лукавства в звучащих, разносящихся по площади словах, поневоле приковывали к себе всеобщее внимание. Отто делился с заворожёнными людьми мыслями, идущими от сердца, к тому же выстраданными за долгие месяцы сперва в Риме, а потом и тут, в сердце всего того, что было ему до глубины души ненавистно.
- Бог есть в каждом из нас, необходимо лишь взглянуть внутрь, отбросить навязанное и познать истинное. Только тогда увидишь тропу, что приведёт тебя… И мало кто из вас сделает круг, вновь придя к Саваофу и сыну его, Иисусу!
Да не будет пред вами запретов, помимо тех, которые вы сами изберёте, дабы не уподобляться тупым животным. И не уподобляясь стаду овечьему особенно ведь глупее его сложно найти тварей. Тому стаду, которым именуют вас снова и снова в храмах. А вы лишь смиренно блеете, крестясь и, благодаря и щедро платя «руном златым и серебряным».
- Иисус любит тех, за кого он умер на кресте, смертью своей искупив…
Неожиданно для себя Отто одним лишь взмахом руки и презрительной гримасой заставил заткнуться посреди фразы какого-то человека. И новые слова, на сей раз про любовь.
- Любовь дарят лишь тем, кто этого достоин, но не тем, кто её требует! Или вымогает, твердя, что ты обязан любить всех, даже врагов или омерзительных тебе существ. Говорит и при том лжёт, потому как есть ли любовь в кострах и плетях, в творящихся под покровом тьмы в монастырях развращении юных мальчиков и прямом насилии над ними? Нет её там. Потому не ждите любви от небес, там лишь ложь.
И всепрощение ложно, ибо прощая, вы дозволяете обидчикам снова и снова торжествовать, пользуясь вашей слабостью, может и не тела либо разума, но духа.
Потому трижды проклят слабый духом. Собою же и проклят! Плодами же проклятья пользуются не сильные, но хитрые. Торжествующе хохочущие после того, как прочитают вам проповедь о благости смиренных и терпеливых.
Всё больше людей. всё внимательнее они. И порой возникающий то ропот, но перешёптывания – это показывало Виттерштейну, что он выбрал верную тактику. Страх и интерес. Просто страх у стражников, видящих огонь и убеждённых, что взрыв может произойти в любое мгновение. А стрелять без приказа… приказа действительно высших тут, в Авиньоне – означало навлечь на себя множество кар не небесным. А самых настоящих земных.
Обольщаться не стоило. Было очевидно – долго ему говорить не дадут. В любое мгновение вонзившаяся в грудь стрела. Арбалетный болт, пуля могли оборвать его и так догорающую жизнь. Значит, следовало успеть сказать самое главное.