— Джон, если ты вот прям сейчас же не спустишься, твои яйца станут каменными, а бекон весь сгорит.
— Пожалуйста, идите и позавтракайте, сэр, — попросил Джек, — я и сам прекрасно тут сориентируюсь. Его превосходительство вчера передал мне чертежи корабля.
Шлюп на деле оказался вполне знакомым благодаря изучению чертежей прошлым вечером, но всё же пока Джек водил Стивена вверх и вниз по трапам, по палубам и в трюмы, он продолжал восклицать: «Какой славный кораблик, какой славный кораблик!». Вернувшись на форкастель и глядя в сторону Батавии, он произнес:
— Не обращай внимания на покраску, Стивен, не обращай внимания на мачты. Несколько недель работы верфи все это решит. Но только прекрасный мастер с отличным деревом под рукой — ты видел превосходные висячие кницы? — мог создать такой маленький шедевр. — Некоторое время он размышлял, улыбаясь, и потом спросил: — Скажи мне, на каком титуле запнулся бедняга Фокс во время нашей первой аудиенции у султана?
— Kesegaran mawar, bunga budi bahasa, hiburan buah pala {9}.
— Наверное, да. Но я имел в виду перевод. Что значит последняя часть?
— Мускат утешения.
— Именно так. Именно эти слова болтались в глубине моего разума. Какое прекрасное имя для прочного, изящного, недавно обшитого медью небольшого корабля с широкой кормой, какой бальзам на душу любого человека. «Мускат» для повседневного использования, «Мускат утешения» для документов. Дорогой «Мускат»! Как прекрасно!
Глава четвертая
Немногое из происходящего в Батавии надолго оставалось неизвестным в Пуло Прабанге. Вскоре после того, как со всеми возможными в данных условиях формальностями «Мускат» зачислили в списки флота как корабль шестого ранга, от ван Бюрена пришло письмо. Он поздравил Стивена с выживанием, рассказал о молодом, крайне одаренном и привязчивом орангутанге, полученном в подарок от султана, и в конце добавил: «Меня особо просили передать вам, что корабль выходит в море семнадцатого. Мой информатор не рискнул брать на себя ответственность и сообщить, насколько хорошо тот снаряжен, но надеется, что ваши пожелания хотя бы отчасти исполнены».
Настало семнадцатое, но на «Мускате» едва только установили мачты. Его исключительно сухие, чистые, хорошо пахнущие трюмы, выскобленные до свежего дерева руками бесчисленных кули и высушенные после последних шквалов муссона благодаря настежь распахнутым люкам и орудийным портам (ни таракана, ни блохи, ни вши, не говоря уж о крысах, мышах или пропитанном грязью старом балласте) пустовали, и шлюп сидел в воде абсурдно высоко. От носа до кормы широкой полосой сверкала медная обшивка.
Голландские чиновники, а в еще большей мере голландские мастера на верфи оказались высококвалифицированными и добросовестными даже по стандартам королевского флота. Эта замкнутая корпорация не терпела посторонних. Они стремились работать так скоро, насколько позволяла их ограниченная численность и даже (за компенсацию) поработать несколько часов сверх положенного, но не принимали никаких мастеров со стороны, несмотря на все их способности. Исключение — действительно грязная работа по выскребанию трюмов, она оставалась уделом одной из каст бугисов. Никакой помощи «мускатовцев» не требовалось. На верфи корабль оставался заповедником судостроителей. Если боцман мистер Краун, притоптывая от нетерпения, пальцем трогал сезень (строго говоря, сфера ответственности такелажников), раздавалась команда «Всем прочь», и все работники откладывали инструменты и уходили, символически умывая руки после сходней. Обратно они возвращались лишь после затяжных переговоров и оплаты упущенных часов. В теории, они принадлежали к покоренной нации, а верфь, древесина, такелаж и парусина могли принадлежать королю Георгу, но непредвзятый наблюдатель об этом вряд ли бы догадался. А исключительно предвзятая главная их жертва — постаревшая, в морщинах и серая от раздражения — по два–три раза в день вопила: «Измена… мятеж… ад и смерть… выпороть их всех по флоту».
— Полагаю, флотские джентльмены вроде вас всецело против коррупции, — заметил Раффлз.
— Коррупция, сэр? — воскликнул Джек, — Обожаю это слово. Со своего первого командования я подкупал всякого офицера на верфях, в арсеналах и снабжении, которые выказывали хотя бы тень намека на пожелание традиционных подарков и которые могли помочь мне вывести корабль в море чуть быстрее и чуть в лучшей форме. Я подкупал всех, на кого только у меня хватало средств, а иногда даже для этого брал взаймы. Не думаю, что серьезно развратил кого–нибудь. И думаю, это окупилось и для флота, и для команды, и для меня. Если б только знать, за какие концы здесь потянуть, или будь со мной казначей и писарь, оба эксперты в таких делах на низовом уровне, я бы то же самое проделал бы и в Батавии, сохраняя уважение к вам, сэр, и проделал бы это в гораздо большем масштабе, поскольку сейчас средств у меня гораздо больше, чем тогда.
— Жаль, что ни одного из наших «индийцев» не ждут еще пару месяцев. Их капитаны в этих делах разбираются прекрасно. Но даже так, думаю, если мой производитель работ перекинется словечком с суперинтендантом, что–нибудь может из этого получиться. Конечно, ни меня, ни вас упоминать нельзя, и я безусловно не могу использовать официальные фонды. Но неофициально я сделаю всё, что в моей власти, чтобы помочь вам выйти в море так быстро, как только возможно. Я порицаю необходимость смазки шестеренок, которые должны крутиться сами, но признаю этот факт, особенно в данной части света. В случае с «Мускатом» готов предоставить всю возможную поддержку.
— Премного вам благодарен, сэр, и, если благодаря вашему достойному клерку удастся узнать примерную цену вопроса, постараюсь выплатить ее из имеющихся средств. Если не хватит — может быть, какие–нибудь конторы примут лондонский вексель.
— В чьем банке вы держите деньги, Обри?
— У Хоарса, сэр.
— Вы его не сменили, как бедный Мэтьюрин?
— Нет, нет, слава Богу, — воскликнул Джек, стукнув кулаком по ладони. — Худший поступок в моей жизни. Проклинаю тот день, когда рассказал ему о «Смит энд Клоуз». Сам я ради удобства поместил у них несколько тысяч, но все остальное оставил в «Хоарс».
— В таком случае наш с Мэтьюрином друг Шао Ян окажет вам эту услугу.
Шао Ян услугу капитану Обри оказал, и различные гильдии оказались так тщательно убеждены отбросить на время свои старинные традиции, что в течении тридцати шести часов корабль заполонили старательные рабочие, включая всех «мускатовцев», которые могли найти место. Джеку и его офицерам очень часто приходилось подгонять команду — Филдинг был особенно хорош в этом, да и Краун тоже не бездельник. Но ни разу им не приходилось требовать такой сдержанности, умолять матросов не перенапрягаться в сыром, нездоровом климате или не рисковать так. Ютовые и им подобные, не имеющие обязанностей, требующих высокой квалификации, красили корабль. За ними на расстоянии присматривал Беннет, чье выздоровление оказалось самым большим сюрпризом. Он скользил по воде в ялике, покрикивая «Еще полдюйма под нижней кромкой порта» — «Мускат» красили в нельсоновскую клетку, по мнению Джека Обри, единственную схему покраски боевого корабля. Нужную краску в огромных количествах нашли в Батавии — несмотря на то, что сейчас присутствие королевского флота ограничивалось одним лейтенантом, парой клерков и матросами, недавно здесь базировалась весьма внушительная эскадра, и она вполне могла вернуться, так что оставили огромное количество припасов, в основном трофейных. Этим богатством Джек Обри и оснащал «Мускат», расхаживая, словно по пещере Алибабы. Точнее по пещерам — огромный выбор новых канатов хранился отдельно от защищенных хранилищ с порохом. Всё на месте, всё, что только может пожелать сердце истинного моряка.
Капитан уже давно решил, что единственный шанс при встрече с «Корнели» (если Стивену не удастся его нечистоплотный заговор) — бегство или ближний бой. С двадцатью девятифунтовками «Мускат» не мог обмениваться залпами издалека с французским фрегатом, вооруженным тридцатью двумя восемнадцатифунтовками, особенно если французские орудия будут наводить с обычной точностью. Но если навязать бой рей к рею и вооружиться тридцатидвухфунтовыми карронадами, то можно довести вес бортового залпа до 320 фунтов вместо 90 и в дыму взять противника на абордаж.
Значит, карронады. Джек и главный канонир с помощниками бродили по тускло освещенному складу позади артиллерийского причала, изумляясь открывшемуся перед ними богатству и свободе выбора (губернатор позволил капитану Обри полную свободу), почти неспособные мыслить связно, переходя от орудия к орудию, проверяя совершенную гладкость каналов стволов. Окончательный выбор двадцати «крушилок» сопровождался поспешной мучительной радостью. А потом встал неприятный вопрос ядер — карронады, в отличие от длинноствольных пушек, были очень чувствительны к сносу снарядов ветром и для достижения чего–то хоть немного похожего на точность требовали почти идеально круглые сферы. Каждое ядро весило тридцать два фунта, каждой карронаде требовалось их очень много (нужно было иметь запас для тренировок — матросы гораздо больше привыкли к пушкам бедной «Дианы»). Должно быть, они перекатили по пыльным полам и сквозь пробные кольца многие тонны чугуна.
Но при всех своих добродетелях (малый вес и заряд, небольшой расчет, огромная убойная сила) карронады — неуклюжие бестии. Они такие короткие, что даже если их полностью выкатить, язык пламени от выстрела иногда поджигает такелаж, особенно если орудия повернуты. Опять–таки, они легко перегреваются, начинают подпрыгивать и срываться со станков. Так что раз Джек определил «Мускат» в карронадный корабль (хоть и сохранил свою старую бронзовую девятифунтовку и еще одну очень похожую длинноствольную пушку как погонные орудия), он и все имеющие к этому отношение потратили кучу времени, чтобы приспособить орудийные порты для коротких, коренастых, буйных скотинок и убедиться в том, что рядом с их жерлами не окажется снастей при любом угле наводки. Более того, за чудовищную взятку голландцам, он нанял на работу команду превосходных китайских плотников, дабы те для компенсации отдачи сделали полозья орудийных станков наклонными.
Это оказалось не единственной его экстравагантностью.
— Какой толк быть почти богатым, — спрашивал он у Раффлза (Стивен где–то пропадал), — если не можешь при случае швыряться деньгами?
В данном конкретном случае он швырялся деньгами в удивительных масштабах, когда речь зашла о парусах (паруса для любой погоды, от капризных зефиров до тех, что бушуют к югу от мыса Горн) и такелаже (лучшие манильские канаты почти везде, особенно в стоячем такелаже — Джек настаивал, что ничего не может быть лучше этого дорогого трехпрядного троса кабельтовой свивки).
Все это вместе с поисками плотника, казначея, писаря и двух–трех способных юношей на вакансии мичманов (Рид и Беннет, пусть и исполненные благих намерений, не могли карабкаться на мачты или стоять ночные вахты в плохую погоду) означало, что он мало видел Стивена. Последний, с учетом того, что выжившие пациенты успешно выздоравливали, большую часть времени проводил с Раффлзом — в цитадели или в Бейтензорге, загородном убежище губернатора, где и находились большая часть его садов и коллекций, доступные для внимательного изучения и обсуждения.
Жарким, предвещавшим дождь утром, вскоре после того, как на борт поднялись китайские плотники, Стивен собирался в Бейтензорг. Он в задумчивости стоял рядом со своей лошадью, прелестной мадуранской кобылкой, пока Ахмед терпеливо держал ее голову. Стоит ли везти свернутым за седлом большой, тяжелый, не слишком–то водонепроницаемый плащ и оказаться одновременно мокрым и запарившимся, если погода испортится, или же мудрее будет рискнуть и промокнуть насквозь, но остаться в относительной прохладе? Может, дождя вообще не будет. Пока Стивен оценивал эти возможности, он заметил приближающегося к нему Соуэрби, странно нерешительного, иногда вообще останавливающегося. Наконец тот подошел ближе, снял шляпу и поздоровался:
— Доброе утро, сэр.
— Доброе утро, сэр, — ответил Стивен, ставя ногу в стремя. Несмотря на этот жест, Соуэрби приблизился и продолжил:
— Я собирался оставить вам это письмо, сэр. Но раз сейчас я имею счастье встретить вас, надеюсь получить возможность лично выразить признательность за ваше великодушие. Его Превосходительство рассказал, что своим назначением я обязан вашей рекомендации, что я назначен по вашей рекомендации.
— Право же, — ответил Стивен, — вы мало чем мне обязаны. Мне показали бумаги, представленные различными кандидатами. Ваши я счел наилучшими, и так и сказал. Ничего больше.
— Даже так, сэр, я премного благодарен. И в знак моего уважения, надеюсь, вы позволите назвать в вашу честь неизвестное ранее растение. Но мне не следует вас задерживать, вы собираетесь в путь. Пожалуйста, примите это письмо. Оно содержит образец и полное описание. Хорошего вам дня и приятного путешествия.
К этому моменту Соуэрби почти ослеп от нервного напряжения. Он то краснел, то бледнел, постоянно запинался. Но все же каким–то чудом он вручил письмо не уронив, благополучно прошел мимо норовистой лошади Ахмеда, надел шляпу, на полдюйма разминулся с каменной колонной сбоку от дороги и стремительно ушел прочь.
Монотонная поездка, монотонный дождь. Время от времени дорогу пересекали пресноводные черепахи — то шли, то плыли, всегда следуя строго на юго–восток. После первого часа гораздо чаще и в гораздо большем количестве стали встречаться толпы крупных краснобрюхих жерлянок, они также ревностно стремились на юго–восток. К этому времени лошади, брыкавшиеся при виде черепах, слишком отчаялись, чтобы отскакивать в сторону при виде даже великого множества жаб. Они все брели и брели, их уши поникли, а по спинам стекала теплая вода.
По спине Стивена между сюртуком и кожей тоже текла вода — он все–таки решил отказаться от плаща. Вода текла бы и по образцу Соуэрби, если бы одно из проявлений скупердяйства Стивена не касалось париков. Удобство, статус дипломированного врача и чувство должного требовали носить парик, но платить за него он упорно не желал. У Мэтьюрина остался всего один — короткий докторский. Поскольку цены постижеров в Батавии он считал заоблачными, то единственный выживший парик носил повсюду. Сейчас его защищала круглая шляпа, закрытая в свою очередь от ливня аккуратным съемным брезентовым чехлом, привязанная под подбородком двумя кусками белого марлиня и закрепленная прочной булавкой. Ценный парик был прикреплен к голове владельца не хуже собственного скальпа. Именно под тульей круглой шляпы и лежало письмо Соуэрби.
Сидя в синей маленькой столовой Бейтензорга в одном из халатов губернатора (его собственные вещи где–то сушились), он держал в руках хрустящий сухой пакет:
— Я близок к бессмертию. Мистер Соуэрби собирается назвать в честь меня неописанное растение.
— Вот миг вашей славы, — воскликнул Раффлз. — Можем взглянуть на него?
Стивен сломал печать и извлек из нескольких слоев тонкой бумаги цветок и два листа.
— Никогда такого не видел, — признал Раффлз, глядя на грязно–буро- пурпурный диск. — Внешне похоже на стапелии, но, разумеется, должно принадлежать к совершенно другому семейству.
— И пахнет, как некоторые из зловонных стапелий, — признал Стивен. — Наверное нужно убрать образец на подоконник. Соуэрби обнаружил его паразитирующим на местном лютикоцветном. Клейкие пухлые листья с заворачивающимися внутрь краями наводят на мысль, что это насекомоядное растение.
Они в тишине рассматривали растение, дыша в сторону. Потом Стивен поинтересовался:
— Вам не кажется, что у джентльмена могли быть какие–то сатирические намерения?
— Нет, нет, ни за что. Ему такое никогда в голову не придет. Он крайне методичный и совершенно лишен чувства юмора. Классификатор, не дающий оценок.
— Господи, Раффлз, — воскликнула его жена, входя в комнату, — что это за невероятно дурной запах? Что–то умерло за стенной панелью?
— Моя дорогая, — объяснил губернатор, — это новое растение, которое назовут в честь доктора Мэтьюрина.
— Что ж, — признала миссис Раффлз, — уверена, лучше, чтобы в честь тебя назвали растение, чем болезнь или перелом. Только подумайте о бедном докторе Уарде и его водянке. Разумеется, это великолепное и любопытное растение. Но может лучше попросить Абдула отнести его в садовый сарай. Дорогой доктор, мне сообщили, что ваша одежда высохнет где–то через полчаса. Так что пообедаем мы рано. Вы, должно быть, умираете с голоду.