Стивен ожидал этого, особенно потому что Ахмеда замечали гуляющим с суматранской красоткой. На прощание он дал слуге небольшой кошелек иоганнесов, этих широких португальских золотых монет, и написал прекрасную характеристику на случай, если он снова захочет к кому–нибудь наняться. Расстались они на прекрасной ноте, и Стивен надел тщательно напудренный парик на обед у губернатора.
Трапеза шла приятно. Хотя Джек и Стивен оказались единственными приглашенными мужчинами, миссис Раффлз пригласила четверых голландских леди составить им компанию. Голландки неплохо говорили по–английски и сохранили свой нежный цвет лица даже в батавском климате. Их веселость тоже не уменьшилась, равно как и пышность. Впервые в жизни Стивен обнаружил, что он думает одинаково с Рубенсом, особенно когда щедрые декольте и просвечивающие платья открывали перламутровую рубенсовскую плоть, столь озадачивавшую его ранее. Перламутровая плоть действительно существовала и источала желание. Мысль о том, чтобы оказаться в постели с одной из этих жизнерадостных полных дам, на мгновение довольно сильно обеспокоила его. Он даже пожалел о сигнале миссис Раффлз, по которому они все ушли, а мужчины собрались у края стола.
— Обри, — начал губернатор, — рискну предположить, что Мэтьюрин сообщил, как он встретил мое предложение отправить с вами «Кестрел» до пролива, когда он прибудет?
— Да, сэр, именно так, — улыбнулся Джек.
— Я уверен, что он прав. Но говорил он как человек, озабоченный в основном политическим аспектом дела. Я бы хотел услышать мнение моряка, боевого капитана.
— Что ж, сэр, с чисто тактической точки зрения буду сожалеть, если окажусь в компании шлюпа. Его присутствие может привести к тому, что боя не будет вовсе. «Корнели», заметив наши паруса при плохом освещении и не видя корпусов, скрытых за горизонтом, может легко преувеличить мощь «Кестрела», он ведь, в конце концов, несет корабельное парусное вооружение, и скрыться, после чего мы ее больше никогда не увидим. Но важнее всего, шлюп не придет еще несколько дней, а потом ему наверняка потребуется пройти переоснащение, принять воду и припасы. Каждый день при текущих ветрах означает потерю ста пятидесяти миль или около того. Что до остального, политической или даже, можно сказать, духовной стороны, я полностью согласен с Мэтьюрином. Чем больше удастся убедить французский флот, что они всегда будут биты, тем меньше у них шансов когда–нибудь победить. Так что с вашего разрешения, сэр, я планирую сняться с бочек через пять минут после того, как мы распрощаемся с миссис Раффлз. И как только суша скроется из виду, отправлюсь на восток под всеми парусами, которые смогу поднять.
— Дорогая моя, — сказал губернатор в гостиной, — нам не следует задерживать капитана Обри дольше, чем на традиционную чашечку кофе. Он уже достаточно топтал землю, и теперь рвётся к востоку, убеждать французов, что они неизбежно будут биты.
— Быть может, до отъезда он скажет нам, как поступил с теми несчастными молодыми людьми, — отвечала миссис Раффлз. — Когда я видела, как они болтаются по китайскому рынку, такие грустные, бледные и оборванные, у меня просто сердце кровью обливалось. Это безумно огорчило бы их матерей.
— Я взял их на борт, мэм, но не к себе на квартердек — простыми матросами.
— Среди простых матросов? Ох, капитан Обри, это так жестоко! Они — сыновья джентльменов.
— Как и я, мэм, когда был разжалован в простые матросы. Было тяжко и трудно, и в ночную вахту, когда никто не видел, я рыдал как девчонка. Но это пошло мне на пользу, и уверяю вас, мэм, что в целом «простые матросы» — весьма достойные люди. Мои товарищи с нижней палубы были добры ко мне, насколько возможно, кроме одного. Конечно, они иногда грубоваты, но я знал и мичманов, да и офицеров куда более грубых.
— Думаю, было бы нескромно спрашивать, как вышло, что вы стали простым матросом, — сказала голландская леди, которая лучше всех понимала английский.
— Что ж, мэм, — с хитрой улыбкой ответил Джек, — отчасти причиной стала моя чрезмерная увлечённость сексом, но больше потому, что я украл капитанский рубец.
— Секс? — ахнули голландские леди. — Рубец?
Они зашептались между собой, покраснели, сделались очень серьёзными и умолкли.
В наступившей тишине Джек обратился к миссис Раффлз.
— Возвращаясь к вашим несчастным молодым людям. Думаю, из них получатся моряки, но собираюсь испытать их на нижней палубе в течение нескольких недель. Если я не ошибся — заберу их наверх. Я как раз собирался повысить одного замечательного юного матроса. Он вместе с ними перейдёт на корму, и, став мичманом, не будет чувствовать себя рядом с ними ни чужим, ни потерянным. А я пока сделал так, чтобы они были в одной вахте и за одним столом.
* * *
«Мускат» принял своего капитана без церемоний — тот просто поднялся на борт из своей гички. Корабль выбрал швартовы и под «Прощальную песнь» {11} в исполнении своего маленького оркестра (трумшайт, две скрипки, гобой, два варгана и, разумеется, барабан) отошёл от причала с последними минутами отлива и попутным, но очень слабым ветром. Хотя всю стоянку моряки были чрезвычайно заняты, они всё же находили время завести друзей на берегу, и небольшая группа молодых женщин — яванок, суматранок, мадурок, голландок и метисок — махала платками до тех пор, пока корабль не скрылся из вида и смутным пятном не растаял в дымке за мысом Караванг.
Но шлюп оставался там же в пятницу, субботу и воскресенье. Муссон, сильно и стабильно дувший все время пребывания в Батавии, уступил место столь непостоянным ветрам, что «Мускат» никак не мог обойти проклятый мыс с наветренной стороны. Джек попробовал все, что может прийти в голову моряку. Он вставал на якорь на трех сращенных канатах, дабы воспользоваться силой отлива. Отправлялся искать подходящий ветер среди Тысячи островов. Лавировал галс за галсом так, что «Мускат» шел так быстро, сколько можно было из него выжать, но без толку — масса воды, по которой корабль, затаив дыхание, скользил, двигалась на вест с равной или даже большей скоростью.
Иногда во время штиля Обри пытался грести — «Мускат», пусть и гораздо крупнее большинства прибегающих к большим веслам судов, не был слишком заносчивым и выигрывал милю–другую в сторону мыса ценой тяжкого и иногда бесславного труда. Иногда все шлюпки тянули корабль на буксире так, что у гребцов чуть сердца не разрывались. Но большую часть времени воздух все же был в движении, и корабль шел под парусами. Джек никуда не продвинулся, но многое узнал о судне. В бакштаг «Мускат» не был ни проворным, ни ходким, но в бейдевинд — быстр и способен идти так круто к ветру, как только можно пожелать, почти как «Сюрприз», но без тенденции последнего рыскать и не слушаться неумелых рулевых. Во время частых и столь нежелательных штилей Джек и штурман меняли дифферент до тех пор, пока неожиданно не подобрали наиболее подходящий — полпояса по корме, с которого начинали. Теперь «Мускат» сам держал курс.
Но даже с идеальным дифферентом корабль не мог вопреки природе идти одновременно против ветра и течения. Во время воскресного завтрака Джек пожаловался:
— Я очень редко поступал из принципа, а в тех немногих случаях, когда я делал так, заканчивалось все несчастливо. Как–то раз одна девушка спросила: «Поклявшись вашей честью, мистер Обри, не думаете ли вы, что Кэролайн милее меня?». Исходя из принципа, что честь свята, я заявил, что да, возможно, немного. Она невероятно разозлилась и в общем–то прервала наши отношения, понимаешь? А теперь, из чистого принципа, я остался до обеда у губернатора в четверг — я не виню тебя, Стивен, нисколько, хотя тебе взаправду не дано понять, что время и волны людей не ждут — но как только я думаю о пропущенном сильном марсельном зюйд–весте, который мог бы нас отнести уже на сто двенадцатый градус восточной долготы, то заявляю: к черту принципы.
— Мармелад еще есть? — поинтересовался Стивен.
Джек передал его и продолжил:
— Но религия — это совершенно другое дело, если ты меня понимаешь. Планирую сегодня оснастить церковь. Интересно, не будет ли неуместным помолиться о попутном ветре.
— Совершенно точно допускается молиться о дожде, и, насколько я знаю, так довольно часто делают. Что же до ветра… не окажется ли это оскорбительно похожим на твои нынешние языческие практики? Не будет ли это выглядеть лишь чем–то ненамного бóльшим, чем ваше царапанье бакштагов или свист до посинения? Или, не дай Бог, католическим обрядом? Мартин бы нам объяснил, как это делается в англиканстве. Мы, католики, конечно, в таких случаях просим о заступничестве своего небесного покровителя или, возможно, более подходящего святого. В своих личных молитвах я непременно так и сделаю. Но даже без Мартина я думаю, что ты спокойно можешь сформулировать и даже пробормотать свое страстное желание.
— Как я хочу, чтобы Мартин был с нами, или, точнее, чтобы мы были там, к востоку от пролива. Как у них сейчас дела? Что было? Выдержат ли они время рандеву? Господи, как же я беспокоюсь.
— О каком Мартине говорят в кормовой каюте? — поинтересовался у Киллика его новый помощник, военный моряк из Уопинга, вместе с шестью сослуживцами с «Тандерера» оставленный поправляться от батавской лихорадки и единственный, кто выжил. Он не только имел на руках должные документы и рекомендацию от капитана, но и несколько раз за последние двадцать лет выходил в море вместе с Джеком и Килликом, так что на борт его приняли сразу же. Не то чтобы он оказался вымуштрованным или вежливым стюардом (по грубости превосходил даже Киллика) или особенно талантливым моряком (в матросы первого класса его зачислили скорее в виде одолжения), но характер у него был веселый и любезный, а превыше всего оказалось то, что он старый соплаватель.
— Ты че, не слышал о мистере Мартине? — Киллик, полировавший серебряную тарелку, замер.
— Не, приятель, ни слова, — ответил помощник Киллика. Звали его Уильям Гримшоу.
— Никогда не слышал о преподобном мистере Мартине?
— Даже и о преподобном.
— Так он же одноглазый, — объяснил Киллик, а потом задумался, — ну да, конечно, это уже после тебя было. Он служил капелланом на «Сюрпризе» в Южном море, будучи закадычным другом доктора. Они ловили диких зверей и бабочек на Мейне, собирали змей, копченые головы, засушенных младенцев — курьезы всякие — а потом их в спирт клали.
— Я однажды видел пятиногого ягненка, — поделился Уильям Гримшоу.
— А потом с капитаном произошло несчастье, и он стал приватиром. Преподобный Мартин тоже отправился с нами, у него тоже случилась неудача. Что–то там с женой епископа, говорят.
— У епископов нет жен, приятель.
— Ну с его дамой, любовницей, значит. Но на борт он поднялся как помощник хирурга, а не как священник — на каперах священников не любят.
— Да и на боевых кораблях тоже.
— Так что сейчас он хирург на «Сюрпризе», режет соплавателей. Сейчас он ножом орудует без страха, понаделав–то столько чучел из крокодилов, бабуинов и прочих гадов. И ждет нас, дай Бог, у каких–то островов за проливом. Тихий, добродушный господин и не слишком гордый — всегда готов написать письмо для матроса или петицию для команды, да еще и помолится за них. Они отправились на восток, а мы на запад, дабы встретиться на краю земли, вот как. Капитан хотел бы, чтобы преподобный оказался сейчас здесь, чтобы спросить — можно ли молиться о ветре или это будет папизм.
— Бедные несчастные ублюдки, — прокомментировал Гримшоу, не обращая внимания на тему молитвы.
— Это ты с чего взял? — Киллик прищурил глаза.
— Потому что если ты постоянно идешь на запад и пересекаешь черту, где дата меняется, то, предположим, если пересекаешь ее в понедельник, то завтра тоже понедельник. Теряешь жалование за день.
Киллик со злобным, разочарованным и подозрительным видом обдумал эту идею. Потом лицо его прояснилось, и он рассмеялся:
— Но если мы постоянно идем на восток, то пересекаем ее в понедельник, а завтра среда, и получаем жалование за вторник просто так. Не так ли, приятель?
— Верно, как сушеный горох, приятель.
— Храни тебя Бог, Уильям Гримшоу.
Прекрасная новость распространилась по всему кораблю, вызвав продлившуюся до следующего дня кипучую радость. Так что во время церковной службы Джек заметил отсутствие обычной безмятежной, спокойной, прям–таки коровьей внимательности. После нескольких гимнов и псалма он закрыл молитвенник, сделал значительную паузу и объявил: «Все, кто хочет, могут вознести смиренную и искреннюю, но не заносчивую молитву о благоприятном ветре». Ответ оказался неожиданно громким: бормотание и шум, обычные в церквях (большинство матросов из западных графств принадлежали к нонкоформистам), всеобщее «Есть», что–то вроде «Слушайте» — смутная волна одобрения, но столь громкая, что он остался недоволен.
* * *
Многие из команды «Муската» тоже оказались недовольны, и открыто возлагали на своих товарищей ответственность за тот потрясающе ужасный шторм, который им пришлось переживать, казалось бы, бесконечно, и совершенно беспричинный. Обе вахты большую часть ночи на палубе, теплое, фосфоресцирующее буйное море заливает шкафут корабля, от носа до кормы протянуты спасательные леера.
До того Джек изучил поведение «Муската» при слабом ветре, штиле и встречном ветре. Теперь ему удалось выяснить, как шлюп ведет себя при шквалах, сильном ветре, очень крепком ветре, буре и при таких ветрах, что корабль на достаточном расстоянии от берега несся по ветру под одним лишь наглухо зарифленным фоком, в то время как команда с предельным рвением высматривала не нанесенные на карту рифы, а вблизи берега, как, например, среди страшных рифов и многочисленных островов Макасарского пролива, изящно дрейфовал под грота–стакселем, оставаясь сухим будто утка. «Мускат» не только восхитительно дрейфовал круто к ветру, но и при очень сильном ветре мог идти меньше шести румбов к нему практически без сноса. Такое довольно часто случалось, когда впереди неожиданно возникал остров и приходилось круто перекладывать руль, чтобы уйти на ветер от нежелательного берега.
Стоит признать, что за исключением трех–четырех неестественных шквалов, отнесших шлюп за Сулавеси, бури формально были благоприятными — они с ревом налетали на пенящееся белым море с зюйда или зюйд–веста. Стоит признать и то, что, когда на почившей «Диане» шли на ост через высокие южные широты, все «мускатовцы» повидали и ветры посильнее и волны повыше, еще и осложненные обмороженными руками, обледенелыми палубами и опасностью ночью наткнуться на айсберг размером с собор. Но теперь наступление плохой погоды матросы считали нечестным, поскольку та оказалась совершенно неожиданной. Неестественно менять все паруса три раза, дойдя в конце концов до грубой и чудовищно тяжелой парусины, обычно используемой для прохода к югу от мыса Горн. Более того, все труды оказались почти напрасными: хотя ветры дули с нужного направления, «Мускат» едва мог ими воспользоваться в этих опасных, почти неизученных водах.
Только когда они почти достигли экватора, муссон хоть немного пришел в себя, и на корабле удалось снова установить брам–стеньги. Случилось это в пятницу. Весь этот день и большую часть следующего заняла смена парусов, их просушка и уборка, пока «Мускат» плавно скользил на четырех узлах по гладкому морю, а дозорные заняли все возможные возвышенные места. Вечерний покой разорвал рев карронад и более низкие одиночные ноты погонных орудий.
Во время предыдущих штилей матросы успели напрактиковаться с небольшими аккуратными орудиями (каждое всего–то семнадцать английских центнеров), и расчеты даже смогли их полюбить.
— Хорошие стрельбы, мистер Филдинг, — смог признать Джек совершенно искренне, и добавил: — Но были бы еще лучше, будь у нас больше мичманов. Нам нужно еще минимум двое здесь и один на квартердеке.
— Вполне согласен, сэр, — ответил Филдинг. Заметив, что капитан Обри не собирается ничего уточнять, он спросил: — Планируете завтра оснастить церковь, сэр?