— Ух ты, — вырывается, когда Роджер приоткрывает невысокую арочную дверь в самом углу, и я делаю шаг в маленькую комнату, где стоит круглый стол на странной ножке причудливой витиеватой формы. Кажется, что это нога исполинского чудовища, увитая плющом и покрытая толстым слоем мха.
— Нравится? — спрашивает Роджер и обводит помещение рукой, а я вздрагиваю, вся во власти необычных эмоций и странного вдохновения.
— Не то слово…
В комнате полумрак, но газовые горелки в форме старинных уличных фонарей, искусственным светом разукрашивают комнату в тёплые оттенки охры. Замечаю на стене картины с самыми фантастическими сюжетами: косматый леший, нимфы и прекрасные девы, ожившие деревья и златогривые кони… В углу стоит сундук, под тяжёлой крышкой которого кто-то, возможно, некогда хранил дорогие сердцу вещи.
— Отличное место, — кивает и опирается плечом на дверной косяк, следя за моими перемещениями по залу. А мне хочется рассмотреть каждую деталь, каждый штрих интерьера, где живёт ожившая сказка. — Там есть и общие залы, но мне подумалось, что ты захочешь увидеть это.
Снова широким жестом обводит помещение, а я смеюсь.
— Мне иногда кажется, что ты видишь меня насквозь, — замечаю, а Роджер хмурится и шею потирает.
— Глаз-алмаз, тут уж ничего не поделаешь, — усмехается, а у меня вырывается нервный смешок. — Посидишь пока здесь? Схожу, заказ оформлю и кое с кем поговорю. Я не долго.
Киваю, и Роджер скрывается за дверью, а я остаюсь совершенно одна в окружении переливающихся чёрным теней и отсветов огня на стенах. Касаюсь рукой тёплой деревянной обшивки одной из стен, и это кажется таким умиротворяющим, что хочется остаться здесь навсегда. Лишь бы эту, текущую по венам, энергию не расплескать, гармонию, так внезапно обретённую, не разрушить.
Дверь тихо открывается, но я не поворачиваюсь, потому что и так знаю, кто пришёл. Так странно чувствовать другого человека, безошибочно угадывая его присутствие рядом.
— Скоро еду принесут, — произносит, оказавшись совсем рядом, а мне зажмуриться хочется, потому что внутри эмоции и ощущения сплетаются в тугой узел, и от этого слегка не по себе.
Он молчит, а я задерживаю дыхание, когда он рукой касается моих волос.
— Ева-а… — протягивает, а в голосе то ли боль, то ли мольба, сразу и не разобрать. — У тебя есть последняя возможность прямо сейчас развернуться и уйти. Я отвезу тебя домой, подожду твоего брата, чтобы одна не оставалась, и уеду. Больше ты меня не увидишь, обещаю. Подумай хорошенько, минут пять у тебя есть, потому что второго шанса на побег я тебе не дам.
Медленным каким-то тягучим движениями собирает мои волосы в пригоршню и перекидывает через плечо, а мурашки табунами принимаются скакать вдоль позвоночника. Снова вздрагиваю, когда ближе подходит, касаясь моего тела своим, а я шелохнуться боюсь, потому что всё это впервые… и забота, и медленная мука, когда изнутри горишь жидким пламенем. И расплескать страшно и не выплеснуть невозможно.
Тем временем Роджер проводит пальцами по обнажённому участку шеи, совсем легко, невесомо, а после касается губами. Он точно знает, что делает, потому что от каждого прикосновения внутри разливается приятное тепло, стекает вниз живота, сжимая изнутри так сильно, что колени дрожат. Мамочки, что вообще происходит?! Нет, я слышала, что так бывает, книги читала, подруг слушала внимательно, но ни разу даже мысли допустить не могла, что сама такое почувствую.
— Одна минута прошла, — шепчет на ухо и проводит языком вдоль шеи, где под кожей пульсирует синяя жилка.
Он говорит о каких-то минутах, а у меня в глазах темнеет и мысли плывут. Опираюсь руками на стену, чтобы не упасть, настолько ослабели ноги, а Роджер обнимает меня за талию, крепче к себе прижимая. Вторую руку ставит рядом с моей, а сильное тело настолько близко, что дышать трудно. Даже сквозь одежду ощущаю, исходящее от большого тела, тепло, каждой порой впитываю его, себе забираю. Ладонь, лежащая на моём животе, широкая и тяжёлая, поглаживает кожу сквозь ткань, не стремясь задрать футболку или влезть в трусы. Просто гладит, медленно… мучительно медленно.
А я и сама не знаю, хочу ли большего, готова ли пройти этот путь до конца, не испугавшись, но точно понимаю лишь одно: если сейчас отпустит, словно в ледяной воде окажусь.
Чуть выгибаюсь в спине, когда снова губами касается, чуть прикусывая кожу, и этот сладкий контраст между лёгкой болью и сокрушающей нежностью дарит какие-то уже совсем запредельные ощущения.
— Вторая минута прошла. Ты меня слышишь?
Киваю, а он тяжело вздыхает, словно ему больно. Я хочу сказать, что никуда не денусь, пусть хоть сто минут на раздумья даёт, но слова застревают в горле, и лишь воздух из лёгких стремительно исчезает. В ушах стучит кровь, льётся по венам обжигающей рекой, а ноги становятся ватными, совсем не слушаются и в любой момент норовят подкоситься. Ещё немного и упаду, провалюсь в тёмный колодец неизведанного. Ну и пусть, главное, чтобы Роджер не выпускал. Почему-то именно это кажется самым важным.
— Три минуты, Ева... Убегай, золотая девочка.
Ага, сейчас.
Роджер издаёт сдавленных хрип, когда отрываю руки от стены и назад запрокидываю, за шею его обнимаю. Зарываюсь пальцами в волосы на затылке, ерошу их, а Роджер в объятиях сжимает до боли и целует уже напористее, до красных следов и меток на коже. Мир вокруг плывёт, растекаясь мутным киселём, а мне настолько в этот момент хорошо, что не выдерживаю и поворачиваюсь к нему лицом.
Он так близко, такой большой и сильный, с красивой улыбкой… В следующий момент делаю то, чего совершенно от себя не ожидала: становлюсь на носочки и целую его в губы, почти невинно. Просто касаюсь своими — чистый всплеск эмоций, неконтролируемый и первобытный.
— Зачем ты это сделала? — Вглядывается в моё лицо, а губы сжаты в тонкую линию. — Всё ведь можно было прекратить.
— Я не знаю, — говорю и снова приподнимаюсь на носочки, а Роджер резко прижимает к себе, рукой затылок фиксирует и впивается в мои губы поцелуем.
Когда мягкие губы касаются моих, обрушиваются сверху, поглощая весь мир, разрушая все выстроенные стены вокруг меня и между нами до основания, а язык врывается в мой рот, совершенно забываю, кто я и где, а самое главное, никакая борода уже не волнует. Вся вселенная сужается до микроскопических размеров, становясь яркой точкой на краю сознания.
Сказать, что у меня огромный опыт в этом вопросе — соврать, потому что целовалась в этой жизни с одним единственным мальчиком, с которым и переспала по глупости. Совершенно дурацкая история, о которой совсем не хочется вспоминать. Поцелуи в тот вечер были робкими, секс — неуклюжим, а сожалений на утро столько, что хоть в вагоны загружай. Тем более, даже не могла никогда представить, каково это — целоваться с мужчиной, у которого на лице есть растительность.
Мне всё в этот день кажется необычным, нереальным, но правильным. Крепче обнимаю за шею, прижимаюсь всем телом, а Роджер гладит мою спину, посылая через тонкую ткань разряды электричества, пронзающие всё естество насквозь. Никогда ещё не чувствовала себя такой наполненной, сильной и слабой одновременно. Будто, выпусти он меня из своих объятий, рассыплюсь на сотни атомов и воедино уже собраться не сумею.
Поцелуй Роджера глубокий и жадный, властный и стремительный. Им он заявляет права на меня, клеймит, а мне ничего не остаётся, как подчиниться, потому что в этот момент всё окончательно решаю для себя. Мне неинтересно, что будет дальше, неважно, чем всё закончится, я просто хочу быть счастливой.
Вдруг раздаётся какой-то слабый стук и скрип. Роджер отрывается от моих губ, оборачивается на звук и тяжело вздыхает. Смотрю через его плечо и замечаю стоящего в дверях официанта с большим подносом в руках.
— Чего тебе? — Роджер кладёт подбородок мне на макушку, не выпуская из объятий, а его широкая грудь вздымается в такт дыханию, тяжёлому и прерывистому.
— Ваш заказ, пожалуйста, — произносит официант мягким голосом, отводя взгляд.
— Поставь на стол. — Голос хриплый, а руки, обнимающие меня за талию, слишком напряжены, почти причиняют боль.
Официант шустро выполняет просьбу, выгружает на стол содержимое подноса и, глядя куда-то в сторону, поспешно удаляется, словно не он разрушил такой волшебный момент. А может быть, правильно сделал, возможно, именно это и нужно было? Мысли путаются, и я всё никак не могу привести в порядок дыхание, лишь утыкаюсь носом в грудь Роджера и вдыхаю аромат зимнего леса, табака и тёплой кожи. Надышаться бы, пока вся магия этого вечера не рассеялась окончательно.
— Извини, совсем забыл, что должны еду принести, — говорит Роджер и пальцем приподнимает мой подбородок, заставляя в глаза смотреть. — Кстати, пять минут, кажется, давно прошли.
А я смотрю на него и понимаю, что вовсе перестала замечать его недостаток, который, уверена, сильно тяготит самого Роджера.
— Вот и хорошо, что прошли.
— И что ты решила?
В его голосе сталь и полная готовность принять любой мой ответ, а мне даже прислушиваться к себе не нужно, чтобы знать его. Неужели он на самом деле думает, что после всего, что он сделал для меня, смогу просто развернуться и уйти? И ведь не потому, что обязанной себя чувствую, а потому, что он единственный человек, которому за долгие годы вообще было до меня дело. А ещё у него потрясающая улыбка.
— А ты до сих пор не понял? — Провожу пальцем по выемке на горле, ключицам, а Роджер вопросительно заламывает бровь, чуть ухмыляясь.
— Мало ли, что я понял, — произносит, целуя меня в макушку. Мне нравится этот невинный жест, от которого чувствую себя в особенной безопасности. — Ты сама скажи, вдруг я ошибаюсь.
— Уважаемый Родион Викторович Мещерский, — начинаю, вытягиваясь по струнке, — торжественно заявляю: никуда вы от меня не денетесь. И вообще, пошли есть, я голодная.
14. Роджер
И она смеётся, целует меня в щёку и направляется к столу, на котором официант — будь он неладен — расставил наш заказ. Услужливый какой, исполнительный, чтоб ему там икалось и не спалось.
Хотя, с другой стороны, я, наверное, должен быть ему благодарен, что завалился сюда. Вовремя он, потому что иначе не знаю, что случилось бы между нами с Евой. Вернее, знаю, но думать об этом нужно поменьше. Чёрт, чуть глаз последний не лопнул от напряжения, когда сдержаться всеми силами пытался и не разорвать её футболку. Это точно было бы лишним. Если уж и начинать что-то, то точно не здесь и не после того, что она пережила, потому что только последние козлы способны воспользоваться расстроенными чувствами девушки. Но, мать их за все места, как же удержаться и снова не начать её целовать?
— Вот это да, — произносит Ева, осматривая тарелки с провизией. — Зачем много-то столько?
Если бы я сам знал ответ на этот вопрос, цены бы мне не было.
— Не смог выбрать. — Пожимаю плечами, и отодвигаю назад стул, помогая ей присесть.
— А с несъеденным, что делать будем? Тут оставим? Или не выйдем, пока тарелки не опустеют? — смеётся, обводя рукой уставленный провизией стол.
— Разберёмся.
Присаживаюсь напротив, а Ева берёт расписную яркую салфетку и принимается её крутить в руках: то на палец намотает, то снова разгладит. Волнуется, здесь без вариантов. Да и у самого нервы, что те оголённые провода, в любой момент заискрить могут, угробив меня к чертям.
Чтобы хоть чем-то руки занять и абстрагироваться от пошлых мыслей, привстаю и начинаю накладывать в тарелку Евы всё, что кажется наиболее привлекательным: салат из морепродуктов, ещё какая-то ерунда, но выглядит неплохо. В меню я не смотрел, когда заказ делал, просто попросил принести всё, чем их повар больше всего гордится. Как оказалось, повар здесь — ещё тот самохвал.
— Хватит! — протестует, когда её тарелка наполнена до краёв, разве что не высыпается. Ева хохочет, глядя на гору еды и закрывает покрасневшее лицо руками. — Мне столько за всю жизнь не съесть!
Снова смеётся, и этот высокий чистый звук весенним ручьём внутри разливается. Только бы и делал, что слушал… С ума сойти можно, не иначе. Ева смотрит в свою тарелку расширившимися глазами, а я накладываю и себе ароматного, исходящего паром, рагу. Нужно отвлечься, потому что невозможно терпеть эту муку, когда она сидит напротив, вся такая юная и невинная, как майское утро. Зубы сводит от желания снова поцеловать её, но нет, не сейчас. Пусть поест хоть, а то светится вся, кости одни да бледная кожа.
Ева молчит, ковыряясь вилкой в тарелке. Смотрю на её кисти, обмотанные бинтами, а внутри ярость закипает, от которой никак избавиться не могу, как не пытаюсь. И, вроде бы, никакого дела до этого быть не должно, но вот, гляньте-ка, злюсь, точно мне снова пятнадцать.
Никогда мне, наверное, не избавиться от той проклятой памяти, когда бледные ноги под столом увидел и испытал острое желание убивать. И если бы меня не оттащили тогда от Урода, я бы живого места на нём не оставил, но точно бы свёл в могилу. Потому что мы оба тогда ступили за грань. Он — скотства, я — жажды справедливости.
Когда отец сообщил, что мать умерла, чётко увидел перед собой цель: отомстить Уроду. Только этими мыслями и жил, ведомый первобытной жаждой крови. Найти, где бы ни прятался, и уничтожить, на клочки разорвать собственными руками, но эта мразота сдохла раньше, чем я успел освободиться. Надеюсь, его душа гниёт без надежды на спасение, больше мне надеяться не на что.
Откладываю вилку в сторону и сжимаю пальцами переносицу. Злюсь на себя, что снова эти воспоминания всплыли на поверхность так не вовремя. Проклятие какое-то.
Тянусь рукой к бутылке минеральной воды, стоящей чуть левее от центра стола, и наливаю себе полный стакан. Когда выпиваю половину одним глотком, перевожу взгляд на Еву.
— Ешь, — говорю, глядя как портит еду, так ничего в рот и не положив.
С таким богатырским аппетитом она точно скоро растает.
— Не хочется. — Пожимает плечами и смотрит на меня, как будто сказать что-то решается, но никак не соберётся с духом. — Я вообще очень мало ем. То некогда, то забываю.
“То нечего”, — продолжаю за неё мысль, но вслух не высказываю, чтобы гордость ненароком не задеть. И ведь умом понимаю, что не имею права настаивать, насильно еду запихивать, но как же бесит, что она до конца расслабиться не может.
— Ева…
Так много сказать хочется, но не знаю, с чего начать.
— Роджер? — В глазах — вопрос, на который не знаю, что ответить.
Надо встать, найти в себе силы, чтобы схватить её в охапку и отвезти домой, но малодушничаю, потому что действительно сдохну, если отпустить решусь. Что-то такое есть в этой рыжей худой девушке, что покоя не даёт и внутри всё вверх дном переворачивает. С ней живым себя чувствую, способным на любое безумство, снова молодым.
Вдруг Ева встаёт и, стремительной походкой обойдя стол, оказывается совсем рядом. Даже сообразить ничего не успеваю, а она волосы мои с лица убирает и по скуле пальцами проводит, вычерчивая линии.
— Посмотри на меня, — тихо просит, и я слушаюсь. — Что тебя тревожит?
В глазах — зелёных, что майская трава — тепло и свет. А ещё искренность, которой давно уже не видел. Не в женских взглядах так точно. И от этого мозг взрывается, оставляя лишь чистые инстинкты, от которых невозможно укрыться, их нужно лишь удовлетворять.
Одним рывком встаю, а Ева ахает, когда ладонями её лицо зажимаю и в губы впиваюсь. Наплевать на всё в этом грёбаном мире, когда она так близко и так отзывчиво отвечает на поцелуй. Забываю обо всём, когда её язык сплетается с моим в диком танце, который длится и миг, и вечность одновременно, изматывая и опьяняя. Сжимаю Еву в объятиях, прижимаю к себе, а тело моё уже готово к бою, хотя ведь нельзя, не должен. Но тонкие пальцы уже задирают мою футболку, касаются кожи на спине, а я орать готов, до какой степени это приятно. Проводит короткими ногтями вдоль позвоночника, а внутри меня плотина рушится, и чистые эмоции накрывают с головой.