В движении жизнь, правильно? Иду к двери, но когда распахиваю, натыкаюсь на Аню. Она смотрит на меня, потом переводит взгляд на Еву, сглатывает и улыбается. Вот за что ещё её уважаю: она всегда делает вид, что всё в порядке вещей. Сколько разного видела за прошедшие годы, а всегда сохраняет невозмутимость.
— Родион Викторович? Всё готово, можно начинать.
— Замечательно, — говорю и прохожу мимо. — Я прогуляюсь по территории, меня не ищите, хорошо?
Аня кивает, прижимает к боку толстую папку и убегает, а я веду Еву к стоянке мотоциклов. У нас не обязательно иметь свой, вполне допускается взять в аренду на время. Почти как каток в Торговом центре. Окидываю взглядом собравшихся участников, но Артёма среди них не вижу. Где же он?
— Расскажи, что случилось? Почему ищешь его так настойчиво?
Надо о чём-то поговорить, потому что у меня стойкое чувство, что легко могу наступить на горло своим принципам и затащить Еву в особенно тёмный угол. А уж там держите меня кто-нибудь, да покрепче, потому что контроль потеряю мгновенно. А этого допустить никак нельзя, я же не животное.
— Мне нужно с ним очень серьёзно поговорить. Это очень важно, — тихо произносит, напряжённо глядя вперёд.
В глазах решимость и злость — эмоции, которых раньше не замечал. Что сделал этот Артём, что Ева согласилась поехать поздним вечером в совершенно незнакомое место? А ещё меня волнует один вопрос, сводящий с ума, навязчивый.
Останавливаюсь, выпускаю руку Евы и беру за плечи. Наверное, слишком крепко, потому что морщится, но упорно молчит, лишь обжигает изумрудной зеленью. Но мне нужно узнать ответ, и для этого на многое готов.
— Ева, скажи мне, — начинаю тихо, чтобы не спугнуть, — какого чёрта твой брат позволяет тебе пахать на трёх работах?
Замирает испуганной птицей, но вырваться не пытается, уже хорошо. Вглядываюсь в лицо, выражение глаз прочесть пытаюсь, но ничего не получается. Ева закрылась от меня, словно одно случайно сказанное слово прорвёт плотину.
— Не скажешь?
— Нет. Он не виноват ни в чём, просто немножко непутёвый, но старается.
Ничерта он не старается! Прийти на ночные гонки — это хрень моржовая, здесь не так просто заработать, как кажется, особенно новичку. Я пытался объяснить это Артёму, но он и слушать не хотел, а сейчас у меня одно желание: схватить гадёныша за шкирку и заставить одуматься. Вспоминаю, что говорила Аня: о непогашенных кредитах, а внутри гнев кипит, что и эти долги тоже, наверняка, помогает выплачивать Ева.
Мать их, она должна в свои девятнадцать ходить в клубы, встречаться с подружками, с парнями — хорошими, юными — на велосипедах кататься, а не мыть подъезды кверху задом. Труд — вещь хорошая и почётная, если только не вместо оболтуса брата.
— Ладно, пошли в центр.
Мы направляемся к центральной площадке, куда стекаются все любители острых ощущений и желающие сделать ставки.
— Сейчас наш новенький стартанёт, — улыбается Аня, завидев меня. На Еву она старается не смотреть, чтобы не смущать лишний раз.
— Мать твою, тормози заезд! — ору, а на меня озираются все, кто рядом находятся.
Понимаю, что этот придурок — Артём — в любой момент может пропахать пузом всю трассу, разбить себе голову или вообще сдохнуть. Не хочу, чтобы Ева видела это.
— Но уже поздно… — растерянно говорит Аня, разводя руками. — Ты сам просил его в график поставить, вот и решила первым пустить, чтобы долго не тянуть.
Впервые в жизни готов придушить Аньку за её обязательность и исполнительность.
— Чёрт!
— О, вон он, — говорит Аня, указывая рукой на трассу.
Опираясь двумя руками на заграждение, сжимаю его с такой силой, что почти больно. Никогда так ни за кого не волновался, честное слово, даже за своих друзей. Ева становится рядом и следит за виражами гонщиков широко распахнутыми глазами, в которых плещется страх. Она что-то бормочет себе под нос, будто молится. Не удерживаюсь и обнимаю её за плечи, а она вздрагивает, когда соперник Артёма очень некрасиво подрезает его на повороте. Но здесь не место честности, на этой трассе побеждает сильнейший. И хитрейший. Ева зарывается носом мне в грудь, а мелкая дрожь сотрясает хрупкое тело. Чувствую себя последним козлом, что допустил этот заезд, но ведь никто не знал, что так получится.
Визг шин, тормозов, рёв толпы, грохот музыки — всё сливается воёдино. Крепче прижимаю к себе дрожащую Еву и шепчу, что я здесь, рядом. Пусть не боится, всё будет хорошо. Пусть Артём только попробует разбиться, придушу. Аня то и дело косится в нашу сторону, усмехается. Ловлю на себе периодически и другие заинтересованные взгляды, но наплевать, пусть делают, что хотят и как угодно смотрят.
Никогда ещё заезд не казался мне настолько бесконечным, но, слава всем подряд, раздаётся финальный сигнал и моторы затихают.
— Всё в порядке, — говорю, отпуская Еву. Уже нет повода обнимать, и от этого как-то грустно. — Живой твой братец, вон улыбается даже.
— А парень неплох, — замечает Аня, а в голосе сквозит уважение. — В сопли уделал соперника.
И убегает, а я смотрю на улыбающегося Артёма, на его самодовольное лицо, и злость вспухает уродливым нарывом. Так и подмывает схватить за тонкую шейку и тряхнуть несколько раз хорошенько, чтобы мозги на место стали, но нельзя, потому что дал себе слово не пугать Еву, а избиение брата вряд ли обрадует её. Почему-то мне очень важно её мнение обо мне, как будто что-то изменит. Сцепляю зубы так, что скулы сводит, а в горле дерёт.
Тем временем Артём идёт в нашу сторону и по мере приближения меняется в лице: самодовольная ухмылка сползает с губ, а в глазах недовольство.
— Что ты здесь делаешь? — спрашивает сестру. Он выше примерно на голову, тощий и угловатый, а она кажется сейчас совсем маленькой.
— Это я что здесь делаю? Это ты! Ты обещал, что перестанешь искать неприятности! — С каждым сказанным словом её голос всё выше и выше, и в нём прибавляется щедрая порция злости. Она совсем не замечает взглядов, обращённых в её сторону, обо мне напрочь забыла. Сейчас есть только она и её злость. И да, это выглядит восхитительно.
Артём берёт её за локоть и тащит в сторону, где посторонних глаз и ушей меньше, а я слежу за ними, готовый в любой момент прийти на помощь, если больно сделает. Понимаю, что им нужно поговорить, потому не лезу, но уходить далеко не собираюсь, мало ли.
А толпа, минуту назад приветствующая победителя, уже переключила внимание на новых игроков.
— Тебя опять искали, понимаешь? — шипит Ева, а я стою в темноте, скрытый от их глаз, и ловлю каждое слово. — Окно нам выбили. Это же не шутки!
Однако. Зря я не сломал ему шейку, когда хотелось.
— Систер, прекрати, я же сказал, что разберусь, значит, разберусь.
— Сколько раз я это уже слышала? — выплёвывает Ева, а меня изнутри от гордости распирает, что не плачет и не причитает. — Ты каждый раз говоришь одно и то же, но сейчас это уже перешло всякие границы.
— У меня был тяжёлый период, — бурчит Артём, а Ева хмыкает. Как жаль, что не вижу её лица в этот момент. — Но сегодня я выиграл. Заберу бабки и расплачусь с долгами, и нас в покое оставят.
— Выиграл он… Повезло просто. Сколько ты им должен?
— Тридцать тысяч.
— Рублей? — удивлённо переспрашивает Ева, а я напрягаю слух. Самому интересно стало, сколько этот сосунок назанимал.
— Сумасшедшая? — фыркает Артём, у меня челюсть от его тона сводит. — Зелёных.
Тридцать тысяч? И этот дебил думал, что здесь заработает столько? Да кому он нужен, такие деньги ставить на новичка?
Отхожу в сторону и быстро иду к своему ангару. Всё, что мне было нужно, услышал, об остальном буду думать после. Достаю телефон, набираю Аню и влетаю в помещение, где, слава святым покрышкам, никого нет. Через минуту приходит Аня. Отдаю ей тридцать тысяч, а она при мне исправляет сумму выигрыша на нужную мне, кивает и уходит.
Вот теперь пусть только попробует не решить все проблемы.
8. Роджер. 90-е годы
Много лет назад
— О, Ро-ди-он вернулся, — противным голосом протягивает Урод и достаёт из пачки сигарету. — Имя-то какое мерзкое.
Суёт в рот сигарету, прикуривает, а мне так отчаянно хочется воткнуть ему её в горло, до задницы пропихнуть, чтобы подавился. Урод, настоящий, высокопробный.
— Мать где? — задаю единственный важный для себя вопрос. В этот проклятый дом возвращаюсь только ради матери, каждый раз опасаясь, что могу не успеть.
В своих попытках доказать, бросившему нас, отцу, что она ещё кому-то нужна, мама нашла себе вот это… человека, способного только разрушать.
— В магазин попёрлась, бесполезная клуша, — выплёвывает, точно вонючего жука случайно проглотил, а у меня снова кулаки зудят, так ударить его хочется. — Хоть на что-то сгодится.
“Когда-нибудь я убью тебя, кусок дерьма, вот увидишь”, — проносится в голове, и снова сжимаю кулаки, чтобы успокоиться.
— Чего это тебя перекосило-то так, сынок? — кривляется, попыхивая сигаретой, даже, наверное, не представляя, каким идиотом выглядит со стороны. — Подрастёшь, сам поймёшь, что баб нужно держать в ежовых рукавицах, а на шее — строгач, тогда они на людей похожи становятся.
Срываюсь с места и хватаю Урода за грудки. Он меньше меня, пятнадцатилетнего, и слабее, потому, если захочу хорошенько приложить его головой о дверной косяк, вряд ли сможет оказать сопротивление. Только мама умоляла не трогать его, чуть не в коленях ползала.
— Что, Родя, кишка тонка на папку руку поднять? — издевательски смеётся, когда отпускаю его. — И правильно, уважай меня, тогда и от армии откосить помогу и на работу устрою.
Да лучше на войне оказаться, чем его терпеть. Ненавижу, ненавижу!
— Да пошёл ты, понял?
Он снова ржёт, и смех его мерзкий болью в затылке отдаётся. Разве можно кого-то ненавидеть ещё больше?
Самое ужасное в этом всём то, что иногда ненавижу и мать. За то, что не слышит меня, выгонять его отказывается. И только из-за страха оставить её наедине с Уродом не ухожу из дома. Давно мог бы перебраться в спортивный интернат, как сто раз уже предлагал тренер, но нет. Не тогда, когда “папаша” бьёт мать.
— Не ерепенься, Родя, — отмахивается Урод, снова берёт в зубы сигарету и, сделав глубокую затяжку, стряхивает пепел в мраморную пепельницу в виде льва. — Вы у меня с матерью на шее сидите, с вас и спрос. Кто кормит, поит, одевает, кружки и секции всякие оплачивает, тому и правила диктовать. Это жизнь, по-другому её только идиоты проживают.
— Да подавись ты своими деньгами! Я плаванье брошу, в ПТУ пойду, в общаге жить буду. И мать заберу, понял?
Урод щурит карие глазки, точно впервые видит меня, а потом снова смеётся.
— Да ты без своего плавания жизни не представляешь, ничего ты не бросишь, — поднимает вверх указательный палец и криво улыбается, словно всё про меня знает. — А мамаша твоя слишком привыкла к красивой жизни, чтобы уехать там куда-то. Мал ещё о таких делах рассуждать. Так что уймись.
Обида душит, а ещё злость. На себя, на мать, отца, что бросил нас и из-за этого всё рухнуло.
Выбегаю из квартиры, сбегаю по лестнице, лишь бы быстрее убраться отсюда. Мне мало воздуха, внутри всё горит и клокочет, а больше всего на свете хочется проломить кому-то череп. В последнее время слишком часто стал срывать злость подобным образом, разбивая кому-то носы и получая по рёбрам в ответ. Как оказалось, драки очень успокаивают.
— Эй, Родь, ты куда? — раздаётся голос Витьки, стоящего возле мусорного бака и что-то там рассматривающего. — Постой!
Срывается с места и бежит за мной, но я быстрее. Я всегда быстрее него, как бы ни пыжился и не тряс на ветру платиновой чёлкой, от которой все девчонки в школе с ума сходят.
— Родя, что случилось? Снова Урод? — останавливается в шаге от меня, сгибается пополам и пытается отдышаться.
— Он самый, — киваю и убираю упавшие на лицо рыжие волосы. — Убью гада!
— Ага, и в тюрягу сядешь, — ухмыляется Витька. — Знаешь, что там с такими смазливыми лапочками делают? Я в кино видел.
Отмахиваюсь от него и направляюсь в дальний двор, где на огороженной площадке можно повисеть на ржавых турниках и переключить мысли на что-то другое. Витька идёт следом, потому что мы всегда вместе. Однажды от нечего делать даже сочиняли на пару рыцарский роман в стиле “Айвенго”, и нашего главного героя звали сэром Родвиком. Просто соединили вместе имена — Родион и Виктор. В итоге та ещё героическая личность получилась.
До сумерек тренируемся, пока мышцы не начинают ныть, а тело — нещадно болеть.
— Хочешь, у нас переночуй? — предлагает Витька, искоса поглядывая на горящие окна моей квартиры. — Мать в ночную ушла, а отец спит. Пошли, а?
— Хорошо, приду, — киваю, а друг радостно скалится. — Только мать повидаю, предупрежу и приду. Замётано?
— Ещё как!
Пожимаем друг другу руки как самые настоящие взрослые, истинные самцы, и расходимся по разным подъездам. Вхожу в свой и чем выше поднимаюсь, тем сильнее тревога. Чувствую, что в квартире что-то происходит, потому что даже сквозь двойную дверь на лестничную клетку просачиваются приглушённые голоса матери и Урода. Она вскрикивает, о чём-то умоляет, Урод орёт дурниной, а у меня сердце в пятки соскальзывает.
Вставляю дрожащими руками ключ в замочную скважину, а когда распахиваю дверь, меня встречает полная тишина. Не разуваясь, бегу на кухню и сначала вижу только Урода, стоящего ко мне спиной и выпускающего кольца дыма в распахнутое окно. Он какой-то окаменевший, не шевелится почти, и я перевожу взгляд с него на стол, под которым кто-то лежит. Знакомые ноги, шёлковый халат задрался, обнажая гематомы разной степени свежести, порезы и ссадины. В горле пересыхает, когда подхожу чуть ближе и понимаю, что мама не дышит.
Присаживаюсь рядом, дотрагиваюсь дрожащими пальцами до плеча, а жгучие слёзы текут по лицу. Перед глазами всё плывёт из-за радужной плёнки, а в груди, будто нож проворачивают, настолько больно. Огромный нож, ржавый, с сотнями зазубрин, он впился под рёбра, чтобы вечно мучить.
— Мама, мамочка, очнись… — вырывается вперемешку со всхлипами, но она никак не реагирует. Лишь из большой раны на голове течёт кровь, пачкая светло-рыжие волосы, делая их огненно-красными.
— Да не рыдай ты, смотреть противно, — раздаётся совсем рядом, в у меня в мозгах плотина рушится, накрывая мир чёрным саваном ярости.
Не соображаю, что делаю, когда бью его смачно, со вкусом. Я убью его, убью. Мир вокруг кружится, превратившись в монохромное мутное полотно, где яркие пятна — чужая уродская кровь.
— Караул! — доносится до слуха, а я всё бью и бью, не в силах остановиться.
— Мальчик, стой, отпусти его, — кричит кто-то на ухо, а я рычу и вырываюсь, как пойманный в силки дикий зверь.
Дальше всё видится как будто через грязное стекло. Урода увозят в реанимацию, но самым важным оказывается простая фраза: “Не переживай мальчик, мама жива”.
Со всех сторон доносятся голоса и это ласковое “мальчик” чужим хриплым голосом, хотя внутри что-то сломалось и меньше всего ощущаю себя ребёнком. Ещё вчера хотел быть взрослым, сейчас в один миг им стал, разрушив свою жизнь. Меня увозят, а я бьюсь в кузове бобика, озверев, требую доказать, что мама жива, но меня никто не слушает, а ответом на все мольбы — лишь лязг замка и чей-то смех.
Этот смех ещё долго преследует меня, когда стылые ночи наполнены беспросветной тоской. Витька пишет мне письма, посвящая во все новости, что происходят в нашем дворе, с общими знакомыми. А потом приезжает отец, вытребовав свидание. Он хмурый и сосредоточенный, глаза отводит, а я смотрю на него и понимаю, что стали отчаянно чужими, хоть он этого, наверное, пока ещё не понимает.
— Мама умерла, — произносит отец, впервые за свой визит глядя прямо мне в глаза. — Вчера похоронили.
Внутри окончательно что-то надламывается, и весь будто лечу в пропасть и расшибаюсь, не успев сгруппироваться.
А в сырой камере есть Карл — альбинос с бешеными красными глазами, не способный смеяться, лишь кривить губы в презрительной усмешке, но моим остротам улыбается и это кажется почти невероятным. На прогулке он всегда идёт за моей спиной, словно защитить от чего-то пытается, хотя убью любого, кто решит, что я слабый, но Карлу позволяю эту вольность.