Я несколько раз мотнула головой, прогоняя наваждение, навеянное внешностью и поведением Германа. Он, несомненно, дал пищу моему воображению, но стоило ли думать о нём?
Вежливое равнодушие. Вот, как можно было описать отношение Германа ко мне.
*Улица Бьевр (Rue de Bievre). Бьевр (Бобровая) улица получила свое название от Бобровой речки, которая протекала в Париже. Река Бьевр берет свое начало в Версале и впадает в Сену, правда сейчас она ушла под землю. Раньше по этой речке через весь Париж спускали лес в небольшой порт.
ГЛАВА 3
Период с понедельника по пятницу прошел в рабочем режиме в офисе. Пятница — прекрасное время года! Повторяется пятьдесят два раза, это ли не счастье? Сегодня в тридцать восьмой.
С утра весь наш отдел выдохнул, когда проектную документацию в полном составе передали заказчику. Шеф был счастлив и решил осчастливить всех нас самым простым способом: после обеда офис уже пустовал.
Сентябрь внезапно расщедрился на тепло и открыл сезон бабьего лета. Я шла по старой липовой аллее, наслаждалась нежно-жёлтым бархатом листвы, ещё не успевшей опасть, и полной грудью вдыхала терпкий запах осеннего тлена. В голове роились мысли, какие посещают только осенью в парках, когда не стоишь планы, а погружаешься в воспоминания. Вот и я вдруг вспомнила или, скорее, осознала, что последние четыре года десять раз в неделю проходила по тихой, неприметной улочке, вытянувшейся параллельно аллее. На этой самой улочке уже много лет стоит старый аптекарский дом, но я никак не могла сообразить, когда в нём открылась антикварная лавка «Бродячий Пёс»!
На моей памяти дом пустовал, и почерневшие от времени венцы и наличники производили тоскливое впечатление. Да и его архитектура в целом наводила на мысль о чём-то, что давно отжило свой век. Рубленный двухэтажный сруб покоился на каменном цоколе. Прямоугольный угловой эркер второго этажа нависал над входом на массивных резных кронштейнах и завершался плоским фронтоном с гранёным куполом, увенчанным прозрачным фонариком. Правый угол дома уравновешивал ризалит, перекрытый таким же фронтоном что и эркер. Оба фронтона украшали акротерии в виде трёх перекрещивающихся шпилей. Входную дверь и высокие окна обрамляли скромные, но с запоминающимся силуэтом наличники.
Я присела на лавку напротив этого шедевра провинциальной деревянной архитектуры. На фасаде здания не было вывески, которая зазывала бы ценителей старины, но фонарь горел, даже днём. Правда, он удивил меня не так сильно, как дверь. Она не вписывалась в общий облик дома, выглядела чужой, но точно не была новоделом!
Отвлёкшись на телефон, я не заметно для себя просидела в сети до сумерек. Пришла пора уходить! Подняв голову, чтобы бросить прощальный взгляд на дом, я заметила мужчину на противоположной лавке. В сгустившейся синеве мне с трудом удалось разглядеть его черты. Это был Герман.
Он сидел, закинув ногу на ногу, и наблюдал за мной своим единственным глазом. Тёмный бушлат я запомнила с прошлой встречи, а брюки сменили джинсы, и вместо кожаных туфель появились брутального вида ботинки.
У ног племянника Елизаветы Петровны развалилось давешнее лохматое чудище и в нетерпении перебирало передними лапами. Губы Германа шевельнулись, отдавая команду, и собака трусцой подбежала ко мне. Усевшись рядом, она подняла правую лапу. Я квадратными от шока глазами посмотрела на Германа, тот лишь пожал плечами.
«Странная семейка», — подумала я, — «у них даже собака при встрече разводит приветственный церемониал».
После несмелого лапопожатия собака, довольная результатом, вернулась к хозяину и заняла прежнее место.
Честно, я не знала, что делать дальше. Герман не подавал никаких знаков и намёков. Он лишь кивнул небрежно, когда вернулась псина. Тогда я вспомнила, чему учила бабуля, и, кивнув в ответ, осталась сидеть на лавке. В такой ситуации мужчине следовало подойти и продолжить общение. При желании обеих сторон, разумеется.
Переглядывания с Германом продолжались ещё какое-то время. Конец глупой игре положила собака. Она встала и толкнулась носом в скрещенные ноги хозяина. Тот потрепал её за ухо, встал и отвесил прощальный поклон в мою сторону.
С открытым ртом я проводила парочку взглядом и закрыла его лишь после того, как хлопнула дверь антикварной лавки.
На то, чтобы прийти в себя после странной встречи, потребовалась неделя. Однако в следующую пятницу я решила повторить недавний променад. На этот раз я прихватила из дома альбом с открытками. Вряд ли приглашение Елизаветы Петровны потеряло свою силу!
В торговом зале было светлее, чем в прошлый раз. Хозяйка стояла у высокого стеклянного шкафа и сверяла его содержимое со списком, что держала в руках.
Мы приветствовали друг друга. Как и в первую встречу мне предложили занять кресло у камина. Я не стала противиться, передав альбом женщине, устроилась на облюбованном месте с антикварным каталогом на коленях.
Сегодня его содержимое увлекало не так сильно. Я с нетерпением ждала оценки Елизаветы Петровны, поэтому внимательно наблюдала за её реакцией, пока она рассматривала страницы семейной реликвии. Мне был приятен трепетный интерес, с которым она изучала наши «сокровища». Я не сразу сообразила, что женщина уже несколько минут не переворачивает страницы. Узкие очки в роговой оправе съехали на кончик носа, но Елизавета Петровна этого не замечала, невидящим взглядом уставившись на очередной разворот.
— Рада, — обратилась она ко мне в тот момент, когда я уже собралась сама её окликнуть, — вы случаем не знаете, как в коллекции вашей бабушки появилась эта открытка?
Женщина развернула альбом в мою сторону. Её указательный палец указывал на мою любимую открытку.
— Альбом достался бабушке от её матери, — пустилась я в объяснения, — но бабуля никогда не говорила мне, как открытки появились в альбоме. В детстве она рассказывала придуманные истории о тех людях, которые на них изображены, и каждый раз они оказывались разными.
— Вы позволите взглянуть на оборотную сторону открытки? — с какой то обречённость в голосе спросила Елизавета Петровна.
— Конечно, — я закивала головой.
Женщина не спеша направилась к рабочему столу. Присев за него, она надела перчатки из тонкой белой ткани и бережно вытащила открытку из прорезей в листе альбома. Перевернув открытку, Елизавета Петровна всхлипнула и прикрыла рот ладонью, позабыв про перчатку.
Поведение выглядело более чем странным, поэтому я поспешила к хозяйке лавки:
— С вами всё в порядке?
— Да… — прошептала она слабо и тут же продолжила уверенно: — Со мной всё хорошо! Ваша открытка выпущена в начале ХХ века. Тогда их называли «открытое письмо». Вот видите, на оборотной стороне нет поля для сообщения, только для адресата. Обычно здесь, — женщина обвела левую часть открытки указательным и средним пальцами, — размещали повторяющееся словосочетание «почтовая карточка» на разных языках. Ваша особенная. Заметили: надпись только на двух языках, французском и русском. Могу с уверенностью сказать, что её напечатали в России, жаль только, так и не отправили. — Елизавета Пертовны украдкой стёрла слезинку и указала на очевидный факт: — На ней нет марки.
Она вновь уставилась на лицевую сторону открытки с неподдающимся описанию выражением лица. Я не удержалась от вопроса:
— Скажите правду! Вы знаете эту женщину и мальчика? Я же вижу, что вы расстроены. Вряд ли такое впечатление на вас произвели бы незнакомые люди!
Елизавета Петровна подняла глаза, полные слёз. Капли одна за другой катились по её бледным щекам.
— Да, Рада, — ответила она бесцветным голосом, — мне они знакомы. Женщина приходится мне сестрой. Её звали София. А мальчик, — она промокнула уголки глаз всё ещё надетыми на руки перчатками, — мальчик — это Герман.
— Герман?
Тошнота подкатила к горлу. Да не может этого быть! Так, стоп!
— В смысле, ваш родственник, который когда-то жил? — я решила уточнить и вернуть здравый смысл нашей беседе.
— Нет, это мой Герман… точнее её Герман… — женщина продолжала всхлипывать и говорила словно в бреду.
Я огляделась в поисках воды. Графин нашёлся на кофейном столике у окна.
Я подала совсем расклеившейся Елизавете Петровне стакан и, дождавшись пока она сделает несколько глотков, сказала:
— Вам нужно успокоиться, а лучше — прилечь. Вы ведь живёте на втором этаже? Давайте я вас провожу!
Женщина закивала поднимаясь:
— Простите меня, Рада. Мне действительно лучше отдохнуть.
Я проводила её до спальни, помогла снять платье, надеть теплый стёганый халат и улечься в кровать. Елизавета Петровна заснула почти мгновенно. Видимо, нервное потрясение оказалось слишком сильным.
Прикрыв за собой дверь, я спустилась на первый этаж. На улице давно стемнело, а многочисленные часы, находившиеся в лавке, показывали десятый час. Давно стало ясно, что Герман отсутствует, поэтому я посчитала правильным остаться в магазине и дождаться его возвращения. Не бросать же всё открытым и без присмотра!
ГЛАВА 4
Ночь поглотила липовую аллею. Лишь изредка проезжающие автомобили рвали светом фар тёмное нутро. Улица спала. Ярга выглядела неуместно в этом сонном царстве трепещущих теней и неясных силуэтов. Она бежала впереди, высоко подпрыгивая, хватала падающие листья на лету. Такая беспечная и беззаботная. Совсем ещё щенок… Щенок, который прекрасно видит во тьме. Лучше, чем какое-либо животное из существующих или когда-либо существовавших.
Свет, горящий в лавке, я заметил издали. Он путеводной звездой освещал путь домой, в не зависимости от того, где находился дом, и как он выглядел.
Ярга, наигравшись, шла рядом, тычась холодным, мокрым носом в ладонь, выпрашивала ласку. Теперь ламассу (1) могла быть ласковой. Теперь, когда служба оставлена, можно не думать о фатальных последствиях, к которым приводит проявление чувств. Ярга — не первая моя защитница, но последняя. У меня были и шеду (2). В совокупности я потерял шестерых.
Если бы не умерли они, погиб бы я. Однажды я понял, что больше не могу принимать, как должное гибель, своих хранителей. Это стало одной из причин, заставивших меня уйти. Одной, но не главной! Главная заключалась в том, что я не хотел потерять самого себя окончательно.
Каждый хранитель погибая, в обмен за свою жизнь уносил частицу моей души. Таким, каким я был, поступая на службу, мне не стать никогда, и не потому, что люди меняются со временем, а потому, что из меня извлечены чувства и эмоции. Первый хранитель забрал страх. Второй — гнев. Третий — жалость. Четвёртый — предвкушение. Пятый — надежду.
Ещё год назад в моей жизни было то, о чём я всегда втайне мечтал, — моя возлюбленная, Зуэн. Я не встречал девушки прекрасней, чем она. Мы познакомились в Лараке (3), в ювелирной лавке, принадлежащей её отцу. Уже пару месяцев спустя всё было готово к свадьбе, но внезапно город атаковали сотни лаббу (4) и мушхуш (5). Ларак перестал существовать.
Очнувшись, я долго не мог понять, где нахожусь. Глаза были открыты, но ничего не видели. Меня окружала абсолютная тьма. Единственное, что мне было доступно это чувства. Нет, не так! Мне было доступно чувство. Одно единственное. Казалось, моё сердце вырвали, а вместо него вложили кусок льда. Шестая лимассу забрала с собой любовь.
Когда уходит хранитель, мы, Воины, в каком бы из миров и времён не находились, всегда возвращаемся в родной. В моём случае — на Землю, а в тот момент — в Россию. И я вернулся. И снова тётя Лиза выходила меня, и снова попыталась привести в чувство. Надо ли говорить, что с последней задачей ей справиться не удалось?
Я потерял глаз и сердце, в определенном смысле, конечно. Когда-то мой отец сказал: «Сердце требует одной женщины, чувства — многих, тщеславие — всех» (6). Моей возлюбленной не стало. Не стало сердца, не стало и любви.
Пропустив Яргу вперед, я вошёл в лавку. В помещении оказалось темно. Фонарь над дверью освещал лишь небольшой клочок пространства. Я снял пальто и бросил на вешалку у входа. Естественно, пальто бухнулось мимо, пришлось подходить и вешать аккуратно. Потянувшись к плечикам, на причудливо изогнутых крючках, я заметил смутно знакомую голубую куртку.
До плечиков дело не дошло. Я повесил пальто на первый попавшийся под руку крючок и обернулся, чтобы осмотреть комнату. Мне катастрофически не хватало боевого транса: без него я не мог видеть в темноте, как Ярга. Зато Ярга уже нашла нашу гостью. Это я понял, приметив серый силуэт у кушетки рядом с камином. Собака еле слышно поскуливала, а её хвост глухо и ритмично стучал по ковру, выбивая дружественный мотив.
Я подошел к столу и зажёг настольную лампу. Да, на кушетке, свернувшись калачиком, лежала Рада. Её бледное лицо ярко контрастировало с тёмными волосами и одеждой неопределённого, но тоже тёмного цвета.
Ярге надоело ждать. Она сунула свой нос к лицу девушки и, видимо, задела её, потому что та открыла глаза и часто-часто заморгала. Не иначе как, приняв спросонья мою ламассу за чудовище, Рада подтянула к себе ноги, сгруппировалась и забилась в угол между подлокотником и спинкой. Схватив бархатную подушку, на которой спала, она закрылась ей, как щитом.
Ярга обидевшись на такое приветствие, повернула свою голову ко мне, ожидая участия.
— Доброй ночи, — сказал я и с изрядной долей иронии поставил в известность пугливую гостью: — Собака уже ужинала.
— Доброй, — отозвалась Рада чуть сиплым голосом, в котором не было слышно ни намёка на облегчение или улыбку. — Елизавете Петровне стало нехорошо. Я отвела её наверх. Я подумала: неправильно оставлять женщину одну, да и лавка открыта…
Сам не знаю почему, но мне было неприятно слышать эти слова, да ещё произнесённые так быстро и сбивчиво. Я не видел нужды в её оправданиях.
Зато стало ясно, почему моя шутка, — к ним я, кстати, прибегаю, нечасто, — оказалась без ответа.
— Спасибо за заботу, — ответил я, стараясь, чтобы собеседница не почувствовала недовольство в интонации. — Я вызову вам такси.
А ещё завтра отправлю букет и коробку конфет. В знак благодарности — ничего больше!
Рада перевела взгляд на Яргу, потом снова обратилась ко мне.
— Вы серьезно? — мне показалась, будто она ошеломлена моим предложением. — Собираетесь отправить меня домой ночью?
— Вы желаете остаться здесь? — теперь мой голос звучал надменно. — Могу предложить вам только эту кушетку. Свободных спален нет.
— До вашего прихода я вполне уютно себя чувствовала на кушетке.
Мне показалось, или в её голосе прозвучал упрек? В этом стоило разобраться.
Я занял кресло напротив кушетки. На кофейном столике, в пределах досягаемости нашёлся штоф с коньяком и пара стаканов. Плеснув себе немного, я сделал глоток.
Наблюдая за моими действиями, Рада пыталась расплавить меня взглядом своих зелёных глаз. Ярга, как всегда, приняла сторону хозяина, растянувшись у моих ног и громко засопев.
Хотите посоревноваться в язвительности, барышня? Пожалуйста:
— Намекаете, что я своим присутствием разрушаю уют?
Вместо ответа, Рада одним гибким движением, какого я от неё совершенно не ожидал, поднялась с места и подошла к столику. Я ещё находился под впечатлением от увиденного, потому позволил ей хозяйничать: налить себе коньяка без спроса.
Забравшись на кушетку с ногами, она отгородилась от меня подушкой, совсем как от Ярги недавно, и принялась мелкими глотками цедить алкоголь.
Какая вызывающая поза, абсолютно неуместная… Хотя… если бы на девушке отсутствовала одежда… Хм! Попробуем ещё раз. Какая неприятная девица! Видно позабыла, что она тут гостья!
Пока я старался придумать, в каких грехах её ещё обвинить, Рада потянулась к пуговицам кардигана и принялась их расстегивать. Методично. Одну за другой. Расправившись с последней, она стянула его с себя, продемонстрировав белую футболку, ткань которой оказалась до того тонкой, что я отчётливо, безо всякого транса видел каждый плетёный завиток кружевного бюстгальтера.