Генрих не знал, каким он станет потом, в конце жизни, когда рассыплется на искры и пепел. Сейчас, покачиваясь на ласковых волнах эйфории, какой-то частью он даже желал этого. Наверное, так чувствует себя мотылек, упрямо летящий в огонь.
— Огонь… — повторил он вслух, катая во рту ватный язык. — Вы знаете… почему бабочки летят на огонь? — и, не дожидаясь ответа, продолжал, запинаясь и время от времени проваливаясь в беспамятство: — Они принимают лампы… за небесные светила… и используют их как… навигационную константу. Но внутренний компас сбивается… и они кружатся… кружатся часами… пока не подлетят ближе и не… опалят крылья. Разве… не прекрасная смерть?
— Вы правы, ваше высочество, — лейб-медик поклонился, словно переломился надвое, и поднял с пола чемоданчик. — Запас брома и морфия оставляю, как обычно, у Томаша. Соблюдайте рекомендации, набирайтесь сил и поменьше думайте о смерти, меланхолия вам не к лицу.
Генрих не ответил и отвернулся. Стало не больно, совсем легко. С письменного стола беспечно улыбался череп, в его глазницах зияла манящая пустота.
[1] род дневных бабочек, семейства Парусники.
2.5
Ротбург, зимняя резиденция кайзера Раскат грома вытряхнул из забытья.
Свежо, зябко. Гроза будет. В грозу сам Господь бродит по миру и кого тронет огненным пальцем — тот обратится в пепел.
— Томаш, закрой окно!
Генриху бояться нечего. На сердце — безмятежная тишина. Течение мыслей ровное, свежее, лишь изредка нарушаемое далекой суетностью голосов. А еще шепотом: «…спасти… даже одну жизнь…»
Что-то важное, насущное. Вспомнить бы…
— Томаш, подойди!
Камердинер аккуратно прикрыл рамы и отвернулся от окна: свет золотил пушок на лысине и уложенные — волосок к волоску, — кончики бакенбард.
— Да, ваше высочество?
Снова гром. Так странно: гроза и солнце!
Генрих приподнялся с подушек и обнаружил себя лежащим на кушетке, заботливо накрытым шерстяным пледом. На бархатной обивке — черные проплешины.
— Я сорвался, Томаш?
— Перенервничали, ваше высочество. С кем не бывает.
В голосе камердинера выученная вежливость, но глаза тревожны. Такие же были у женщины…. баронесса-как-ее-там?
Генрих рассеянно пробежался взглядом по влажно поблескивающему паркету, новому — с иголочки, взамен прожженного — кителю на спинке стула, собственной забинтованной руке. Сморщившись, потянул за край бинта.
— О, нет, нет! — камердинер в два шага очутился возле кушетки. — Доктор не велел…
— Плевал я на доктора!
Бинт поддался и, извиваясь белым червем, сполз с обожженного плеча. Не страшно, вполне терпимо. Волдыри сойдут, оставив после себя оспенные отметины.
— Ты помнишь ее имя?
— Чье, ваше высочество?
Вот — снова раскат! И суета за дверями.
— Баронессы со славийским акцентом…
— Фон Штейгер, ваше высочество.
«Мой брат такой доверчивый… Вспомните его… дайте показания… какой же вы Спаситель!»
— Именно, — Генрих сел, опираясь на кушетку, и поморщился от короткой прострелившей плечо боли, но все-таки окончательно сорвал бинты и швырнул под ноги. — Она получила протекцию Дьюлы. Узнайте, что их связывает. И работает ли баронесса на тайную полицию.
— Да, ваше высочество. Может, перевязку?
— Пустяк! — отмахнулся Генрих, и Томаш поклонился, умудряясь одновременно поднять бинты и протянуть перчатки. — Запомните еще одно имя: Родион Зорев. Выясните, существует ли такой человек и действительно ли его арестовали вчера ночью после облавы на Шмерценгассе.
В памяти — угловатая фигура, беспокойные руки и ломкий юношеский голос: «Мы, студенты, встанем плечом к плечу рядом с вами! Только дайте знак!»
— Вот и проверим, — пробормотал Генрих, медленно натягивая перчатки. — Такой человек может быть или наивным дурачьем, или талантливым актером. Ставлю на второе: с начальника тайной полиции станется сперва подсаживать шпиков к моему столу, а после и подкладывать в мою постель…
Он не договорил: за окном снова раздался грохот, только теперь Генрих понял, что это никакой не гром.
— Который час, Томаш? — спохватился он. — Никак полдень?
— Четверть второго пополудни, ваше высочество.
— Как? — Генрих обратил встревоженный взгляд к окну: там голубело чистое августовское небо. — Отчего же палят пушки? И, кажется, меня ожидает портретист…
— Я взял на себя смелость отменить его. Ваша матушка…
— Что…?
Генрих замер, и сердце тоже замерло, а потом оглушительно и радостно стукнулось в грудную клетку, вторя последнему пушечному залпу.
— Ее величество прибыли в Авьен полчаса назад, — закончил Томаш, снимая со стула китель. — И уже спрашивали о вас.
Генрих рывком поднялся с кушетки.
— Так что же медлишь?
Пуговицы снова заскользили по лайковой коже перчаток, но на этот раз Генри нетерпеливо отвел руки камердинера, вскричав:
— Сам! Я сам! Открой пока окна, тут невыносимо дышать, и ужасно тянет гарью! Радостное возбуждение покалывало изнутри, к щекам приливал жар.
— Отмени на сегодня все дела. Кучера вели отпустить, сегодня останусь дома. Мебель заменить и срочно! Нельзя, чтобы матушка увидела и растревожилась! Она отдыхает теперь?
— Направилась в императорские конюшни, ваше высочество.
Томаш раздвинул портьеры, и ворвавшийся ветер принес запах акаций: Генрих с наслаждением вдохнул его полной грудью и заулыбался.
— Узнаю ее величество. Должно быть, соскучилась по своей сноровистой липизанке[1] Зизи.
Последняя пуговица — у воротника, — послушно и бойко скользнула в петличку. Вот, чего не хватало утром: укола морфия и радостной новости. И не было бы ни мигрени, ни мучительно тяжелого разговора с отцом, ни встречи с наглой баронессой, ни срыва…
Солнце, перевалив через полдень, горело над крышами, облизывая их теплым золотистым языком. Небо синее-синее, глубокое, как крылья МогрИо сНсНиз[2], как прогулочное платье ее величества, выделяющееся на фоне белых конюшен и бледно-желтого песка тренировочной площадки.
— Не тяни! Не тяни! Отдай поводья!
Покрикивания старого Йоганна хорошо слышны в прозрачном воздухе. Сам старик, учивший еще маленького Генриха, грозил хлыстом и щурил слезящиеся глаза сквозь белую пыль, поднимаемую копытами лошади — не менее старой, чем конюх, нагловатой, но подходящей для обучения. Сейчас в дамском седле напряженно восседала малышка Эржбет, а ее величество, облокотившись о перила загона, смеялась так звонко, беспечно и хорошо, что Генрих замер, не в силах сделать и шага.
Он видел лишь ее спину — гибкий и стройный стан, обтянутый ярко-синим атласом. Темные локоны, убранные в высокую прическу и крупными завитками падающие на плечи: в волосах то вспыхивали, то гасли жемчужные искры.
Генрих страстно желал, чтобы она обернулась, но в то же время робел.
Они расстались на прошлое рождество, и с тех пор императрица странствовала беспрерывно: весну провела в Туруле, потом держала путь в Балию, к старшей дочери Ингрид, потом — в Костальерское королевство, к средней Софье, оттуда — на острова. В редких письмах, пахнущих морской солью и магнолиями, рассказывала о собственном самочувствии и погоде, в конце сухо интересовалась делами семьи, и никогда — империи.
Для Марии Стефании Эттингенской помпезный и шумный Авьен тоже казался золотой клеткой, из которой, однако, она находила возможность сбегать, а Генрих — нет.
— Хлыстом по крупу, ваше высочество! Не бойтесь! — продолжал надрываться старик Йоганн. Кобыла упрямилась. Малышка Эржбет боязливо похлопывала кнутом по лоснящимся бокам.
— Смелее, милая! — императрица помахала дочери.
Игла ревности кольнула сердце. Генрих сжал зубы, чувствуя, как вслед за щеками загорелись уши. Наверное, со стороны он выглядел совершенно комично, когда стоял тут — растерянный, неловкий, пылающий, как рождественская свечка. Эржбет повернулась в его сторону и засмеялась.
— Генрих! — радостно крикнула она, нетерпеливо подпрыгивая в седле. — Смотри, как я могу!
И выпустила поводья.
Почуяв свободу, кобылка потащила. Эржбет пискнула и взмахнула руками, пытаясь удержать равновесие, ухватиться за ускользающие поводья, но успела лишь вцепиться лошади в шею. Кобылка дернула шкурой и перешла на рысь.
Оцепенение отпустило мгновенно. Генрих сорвался с места, хотя слишком хорошо понимал, что не успеет. Видел, как подол платья скользнул по мышастому боку, как старый Йоганн негромко крикнул:
— В седло, ваше высочество! Держитесь! Скажите: ти-хо шаг…!
Не договорил. Пискнув, Эржбет соскользнула в пыль. Шляпка закувыркалась, подхваченная ветром.
К калитке они с матушкой успели одновременно.
Генрих дернул сухие доски, раздался треск, а потом истеричный крик Марии Стефании:
— Не трогай! Ради Бога!
Толкнув его плечом, императрица выбежала на площадку, подметая подолом песчаную муку. Генрих остановился, обидчиво раздувая ноздри, и только следил, как сестру с одной стороны поднимает Йоганн, с другой — Мария Стефания.
— Эржбет, милая! Ты ушиблась?
Девочка подняла чистые, залитые слезами глаза.
— Немного…
И тут же спрятала лицо на груди матери, вздрагивая от тихого плача.
— Прошу прощения, ваше величество! — заговорил, оправдываясь, Йоганн. — Шарлотта послушная кобылка, но порой бывает своенравной. Ее высочество достаточно уверенно держалась в седле, и я решил…
— Отныне решать буду я! — нервно перебила Мария Стефания и поцеловала дочь в спутанную макушку. — Не плачь, мое сердце… Пусть у меня отобрали сына, но тебя я никому не отдам!
Ее беспокойный взгляд скользнул над плечом малышки Эржбет, на миг задержался на Генрихе… по спине тотчас разлился зябкий холодок, и он небрежно оперся о загон и заметил:
— Девочке необязательно учиться ездить верхом.
— Вздор! — ответила императрица. — В семь лет я уже отлично держалась в седле, и очень рассчитываю, что Эржбет переймет мою страсть к верховой езде!
Она поднялась, опираясь на учтиво подставленную руку Йоганна и помогая подняться дочери, оттерла ей мокрые щечки.
— Вот так, моя хорошая. Ты ведь продолжишь завтра, да?
— Да, мамочка, — отозвалась Эржбет, совсем не по-королевски шмыгнув носом. — А ты не уедешь?
— Нет, милая. Я останусь надолго, — снова мягкий поцелуй в щеку, ласкающее прикосновение к волосам. Девочка потянулась, обняла императрицу за шею, и Генрих задержал дыхание.
С тех пор, как его отметил Господь, Генриху не позволялись объятия. О, это было настоящей пыткой, ведь матушка была красива, так красива и недоступна, что он — даже отчаянно того желая, — не мог дотронуться до ее лица.
Подкожный огонь, подогретый ревностью и обидой, злобно куснул изнутри. Генрих прикрыл глаза, выравнивая дыхание.
Считай, золотой мальчик.
Один… два… четыре…
Как в детстве велел учитель Гюнтер.
Эржбет окончательно повеселела и, опередив матушку, подбежала к брату.
— Генрих, ты видел? Я ехала верхом! И махала тебе, а потом упала! Так здорово!
Девочка захлебывалась эмоциями, ее глаза восторженно сверкали, улыбка — до ушей. И ни следа слез.
Внутреннее пламя поворчало и улеглось.
— Да ты настоящая всадница, и вся в матушку, — улыбнулся Генрих, неосознанно протягивая руку, чтобы потрепать сестренку по волосам.
— Генрих! — испуганный окрик возвратил в реальность. Он уже и сам испугался неосторожности и спрятал руки за спину.
— Я не причиню ей вреда, — ответил, будто оправдываясь. — Скажи, я разве когда-нибудь обижал тебя?
— Не-а! — протянула Эржбет. — А покажи, как огоньки пляшут?
— Только не здесь! — Мария Стефания мягко отстранила Эржбет. — Ступай с Йоганном, милая. Увидимся за ужином.
— А ты не бросишь нас больше? — встревоженно спросила малышка.
— Нет, — вымученно улыбнулась императрица. — Обещаю.
Эржбет поверила. Как верил и Генрих, и его старшие сестры — давно замужние и разъехавшиеся одна в Костальерское королевство, другая — в Балию, — верили и всегда обманывались в ожиданиях.
— Вы ведь не продержитесь более двух недель, — с тоской заметил Генрих, наблюдая, как Йоганн уводит принцессу, а конюхи загоняют кобылку, явно повеселевшую после маленькой победы над всадницей.
— Разве ты не рад меня видеть?
Приблизившись, матушка дотронулась до его лица. Генрих глубоко вздохнул, ощущая, как по телу прокатывается теплая дрожь.
— Я рад, — ответил он. — Конечно, рад. Я слышал, как в честь вашего возвращения палили пушки…
— Тебя знобит?
— От волнения.
Она заглянула в его глаза — улыбчивая, все еще красивая высокомерной, зрелой красотой. Щеки подсвечены фарфоровым румянцем, нос тонкий, правильный, в глазах отражено атласно-синее Авьенское небо.
— Тогда, может, поцелуешь мать?
Генрих шагнул вперед, ткнулся губами в матушкины губы — сладкие, хранящие вкус свежесобранной вишни, — она засмеялась и ответно поцеловала в щеку. Голова поплыла от запаха ее волос, цветочных духов, пыли чужих дорог, морской соли, детства, нагретого луга…
— Нет, нет! Не обнимай, — сказала она, отстраняясь, и Генрих стыдливо отвел руки.
— Ты знаешь, я этого не люблю, — а сама дотронулась до его виска. — Ты как будто еще повзрослел с нашей последней встречи.
— А вот вы нисколько не изменились, — улыбаясь, ответил он.
— Не льсти мне, дорогой. Имея четверых детей нельзя не измениться. Но я прощаю,
— ее рука порхающе прошлась по волосам. — Кто причесывает тебя? Томаш? Ведь знает, что я люблю, когда у тебя волосы зачесаны слегка на правую сторону, а не назад. Это ужасно старомодно!
— Я доверяю вашему вкусу, матушка.
Хотелось поймать ее ладонь, почувствовать пальцами бархатистость кожи, приникнуть к плечу, как в детстве…
— И вот, скоро оторвется петличка, — расстроенно заметила императрица, поправляя Генриху воротник. — Сегодня же велю пришить покрепче. Вообрази! Балиийская королева сама штопает мужу и детям белье! — она засмеялась, но сразу же посерьезнела. — Пропадете без меня. И что тут, Генрих? — Мария Стефания дотронулась до его шеи, и Генриха бросило в краску. — Боже, какой конфуз! Пора бы остепениться.
— Вы говорите, как его величество, — смущенно ответил он.
— Я знаю о вашем разговоре, — императрица осуждающе качнула головой. — Ты был не очень-то сдержан.
— Вот как! Похоже, у вас есть собственные шпионы! Кто они? Мои адъютанты? Томаш?
Императрица рассмеялась и погладила Генриха по плечу.
— Томаш любит тебя, дорогой. И его величество тоже. Возможно, по-своему. А тебе не мешало бы извиниться за дерзость.
— Вы правы, — нехотя согласился Генрих, кривя рот. — Я принесу отцу извинения, но исключительно ради вас.
— Ты все такой же упрямец, — вздохнула императрица, подхватывая Генриха под локоть и увлекая прочь от загонов по вымощенной дорожке. — И так же вспыльчив. Меня это тревожит. Надеюсь, выполняешь предписания лейб-медика?
— Не хочу лгать вам, матушка. Но и расстраивать тоже.
— Не хотел, а расстроил. Генрих, ты знаешь, как я тебя люблю и как тревожусь за тебя, даже находясь вдали от Авьена.
— Тогда, возможно, вам стоит бывать тут чаще?
— Мне душно здесь, дорогой.
— Мне тоже.
— Я ищу свободы.
— Все мы.
— Но у Спасителя есть определенные обязательства перед империей.
— Как и у ее величества императрицы.
Мария Стефания рассмеялась, показывая ровные, выложенные в жемчужный ряд зубы.
— С тобой невозможно спорить, мой мальчик.
— Я ищу поддержки, а не спора, — вздохнул, снова почувствовав волнующий аромат цветов и моря. — Но обещаю сделать все, что в моих силах, если это порадует вас.
— Даже жениться?
Они остановились. Беленые конюшни остались позади, по левую руку — постриженные шарами кустарники. Острое желание взять матушку за руку нахлынуло вновь, заставив Генриха до хруста сжать челюсти.
— Отец поставил условие, — выцедил он, глядя исподлобья. — Приурочил помолвку ко дню моего рождения.