— Чья же та земля? — не утерпел кто-то в толпе.
— Божья, мил человек, божья… — отчеканил тенорок и добавил: — Люди не русского рода, с косами длинными и глазами узкими, на той земле обосновались и живут… Да-а!
— Гнать! — рявкнул бородатый мужик в рваной шубейке. — Гнать!
Тенорок не унимался:
— Река та превеликая Амуром прозывается, сплошь та река Амур народцами не русских кровей засижена, как мухами. И они нам, Руси сынам, угрожают.
Мужики зашумели:
— Боем идти!
— Войной!
Потерял терпенье Артамошка: уж очень захотелось увидеть рассказчика. «Может, это человек диковинный», — подумал он и решил пойти на хитрость. Забрался на забор, что стоял недалеко, но ничего не было видно. Тогда он сложил ладони трубочкой и прокричал по-петушиному:
— Ку-ка-ре-ку!..
— Проклятая птица! — вытянул шею высокий мужик и посмотрел по сторонам.
— Худая примета, — согласился бородатый в желтой поддевке.
Все глядели, подняв головы, но петуха не обнаружили.
Мужики стали расходиться. Ничего интересного не оказалось. Артамошка даже сплюнул от злости.
— Зря мыкался, — сказал он. — Хоть бы что чудное али медведь живой, а то рыжий лопочет, и все уши развесили — слушают.
— Тать! [3] — загрохотало по площади.
Артамошка мигом бросился туда. Пестрая, шумная толпа заливала площадь. Бежали бабы в длинных цветных юбках, в расписных шалях и платках, бежали мужики в армяках, шубках, кафтанах, вертелись под ногами мальчишки, визжали собаки. Все галдели, торопились, толкались. На этот раз Артамошке посчастливилось: стоял он впереди всех. У лавки купцов братьев Парамоновых били перепуганного до смерти парня. Украл он в лавке крендель. Парамоновы старались: били татя кулаками, приговаривая:
— Вот те крендель, вот те два!..
Из толпы купцовы подпевалы ревели:
— В бок его, в бок! С подсадом!
— Наддай пару, поддай жару!..
Заметил Артамошка, что у вора голубые-голубые глаза, будто небо ясное, а волосы — пенька желтая с отливом, и катились из голубых глаз его слезы, смешивались они с грязью и кровью на посиневшем лице. Ни одного звука не проронил он, только хрипел, вздрагивал всем телом. А Парамоновы братья топтали его коваными сапогами, с разбегу били, потешались.
«Эх, жаль, мал я! — сердился Артамошка. — Посворачивал бы я скулы Парамоновым!»
В это время прибежал сам купец Парамонов с огромной дубиной. Вскинул он дубину, а из толпы закричали:
— Бей насмерть, купец! Татю один конец!
Выскочил Артамошка к месту побоища и волчком завертелся подле купца.
— Пни щенка! Пни! Ишь, куда лезет! — зашумели на него.
— Пшел! Не мешай, щенок, дело делать!
— Батюшка, да никак это Лузинов мальчонка?
— Он и есть!
— За ухо его, озорника, за ухо да к матери!
Но Артамошка вытянул шею, заложил два пальца в рот и засвистел клестом, да так звонко, да с такими чудесными переливами, что толпа ахнула, замерла.
— Родненькие, — заголосила румяная женщина в цветном платке, — как есть пташка, полная пташка…
— Доподлинный клест, слов нету, — скороговоркой бросил сосед и приложил руку к уху, чтоб слышнее было.
Артамошка заливался птицею: свист его то затихал, слышался словно в отдалении, то нарастал и переливчато рассыпался нежной трелью.
— Складно поет мальчонка, за сердце хватает, — смахнула слезу румяная женщина.
Купец Парамонов и его сыновья бросили вора, смешно расставили ноги, удивленно смотрели в рот Артамошке.
Тем временем вор, с трудом приподнявшись с земли, пополз на четвереньках, оставляя за собой пятна крови. Про вора забыли. Только Артамошка изредка поглядывал на него, замирая от радости.
Вор скрылся.
Купец Парамонов первый заметил, что вора нет. Он с досадой ударил о землю дубиной, да так, что толпа шарахнулась в сторону. Размахивая кулаками перед самым носом перепуганного сына, купец гремел:
— Упустил татя! Убью!
Разъяренный, всклокоченный и потный, он шагнул к Артамошке, но тот вмиг отскочил, сделал ногами несколько смешных вывертов, взмахнул по-птичьи руками и юркнул в толпу. Сыновья Парамонова бросились за ним, но плотное кольцо людей преградило им путь.
Стоявший впереди мужик в высокой татарской шапке, рваной ситцевой поддевке протянул:
— Ну-у…
— Вот те и «ну-у»! — передразнил его мужик с важным видом, с широкой, как лопата, бородой. — Птичье горло у парнишки, птицей должен бы родиться, а получилась ошибка — в человека вышел. Вот те и «ну-у»!
С площади уходили медленно. Долго еще судачили бабы, спорили мужики — все удивлялись Артамошкиному птичьему уменью.
Артамошка вспомнил про дом, про Палашку — затревожился.
Разбрасывая брызги грязи босыми ногами, мальчик летел домой. «Кабы не пришла мамка! Забьет!» — думал он.
Мать еще не пришла. Палашка с распухшими от слез глазами сидела посреди избы. Горшка с квасом на лавке не было, валялись вокруг лишь мелкие черепки. Полкаравая черного хлеба — единственный дневной запас всей семьи — лежал в ногах у Палашки. Мякиш она выколупала, как мышь, досыта наелась, остальное раскрошила, разбросала по полу. Она толкала грязную ногу в середину каравая и неудержимо хохотала. Вспомнив наказ матери, Артамошка похолодел:
— Ой, беда, горе!..
Палашка сидела в квасной луже и тянулась руками к Артамошке. Артамошка выхватил каравай, и слезы брызнули у него из глаз. Из середины каравая посыпались сор, черепки горшка, грязная тряпка. Палашка превратила корки каравая в склад для своего незатейливого имущества.
Артамошка с кулаками кинулся на Палашку, но руки опустились. Палашка, смешно оттопыривая губы, смотрела на него большими ласковыми глазами.
Мать пришла поздно. Не успела она откашляться и отдышаться, как Артамошка виновато сказал:
— Палашка горшок с квасом разбила… Мыши хлеб слопали. — Он исподлобья взглянул на мать, и по спине у него забегали мурашки.
— Артамошка, сынок… — тяжело кашляя, сказала мать.
Как громом ударило его. Бросился он к ногам матери, обнял ее колени и притих.
— Артамошка, в люди тебя хочу отдать.
— Кому?
— Либо в кузню, либо к плотникам и корабельщикам Сомовым.
— Страшно мне, маманя, как же я…
— Не страшись, сынок. Видишь, до могилы мне два шага, не могу я…
— А Палашка с кем?
— Палашку тетка Романиха берет…
Мать заплакала и ничего больше не сказала.
Воеводский служка
Тем временем в доме воеводы Ивана Гагарина дело большое вершилось. Новость птицей облетела государев двор, перелетела за толстые стены острога и дошла до горожан. Пришел государев указ: воеводу Ивана Гагарина сменить, на его место поставить воеводою Афанасия Савелова.
Писец Алексашка с караульным казаком, сидя на бревне возле поварни, разговаривали шепотом:
— Какого-то бог даст воеводушку? Строг был воевода Иван Гагарин… ох, строг! — вздохнул писец.
Казак посмотрел хмуро:
— Неумное болтаешь, Алексашка. Всяк воевода строг. Трудами же нашего воеводы новая крепость возведена, работные людишки да пашенные мужики в повиновении живут, мирно…
— Худой жир — горше хрена! — воскликнул писец. — Только вчера работные мужики похвалялись: мы-де до воеводского добра доберемся…
Прошел письменный голова, и Алексашка умолк.
…Новый воевода прибыл тихо, сел на воеводство тихо. Не прошло и месяца — застонали воеводские людишки: тяжела рука воеводы, крут и зол Афанасий Савелов, своенравный управитель. Не писаны ему указы государевы, вор и разоритель — всем насолил, всех обидел. Письменного голову поносит, приказчика ругает, поп на глаза ему боится показаться. Казакам жалованье не платит, гребет в свои карманы, угрожает в жалованье совсем отказать.
В субботний день собрал казаков воевода у своего дома, поднялся на крыльцо и сурово начал поучать:
— Вы, казаки — железные носы, сами себе добытчики. Из государевой казны вам платить разорительно.
Насупились казаки, разошлись молча.
Многих людей воевода с государевой службы выгнал. Письменного голову и приказчика поставил из своих близких людей. Приказал спешно служку сыскать, чтоб мальчонка был послушный, быстрый на побегушках — резвый служка, достойный его воеводского нрава.
Прослышали про это соседи Маланьи, научили ее пойти к приказчику.
— Иди, Маланья, — твердила тетка Романиха. — Ни в кузне, ни у плотников, ни у корабельщиков мальчонке дел нет. Какой он стройщик — дитя. Приказчик сиротские, вдовьи слезы услышит, возьмет Артамошку в служки. Мальчонка ногами быстр, умом не обижен. Пусть бегает, сыт будет…
Долго ходила, маялась Маланья, стояла у приказной избы, ждала, когда приказчик позовет. Дождалась, вошла в приказную избу. Сидел за тесовым столом рыжебородый мужик в синей поддевке. Лысая голова блестела, словно маслом облитая. Глаза у мужика черные, колючие, чуть с раскосиной, как у татарина.
— Ну! — громко сказал он.
Маланья перепугалась, едва выговорила:
— Мальчонку своего хочу в служки отдать.
— Ого! — загремел приказчик. — Ты что ж, глупа или хитра? Где ж твой мальчонка? Может, он у тебя кривой, хромой, горбатый!
— Бог с тобой… — вздохнула Маланья.
— Где проживаешь?
— В Работных рядах.
— А-а… — протянул приказчик и разгладил бороду. — Вдова?
— Одна бедствую.
— Завтра приводи мальчонку, погляжу.
На другой день мать на работу не пошла, хлопотала по избе, прибралась, приоделась. Артамошке чистую рубаху дала.
В полдень вошли они с Артамошкой в приказную избу. У матери дрожали губы.
— Вот парнишка, его отдаю.
— Вижу… Вороват? — обратился приказчик к матери.
— Избави бог!
— Не дураковат?
— Бог миловал.
— Не ленивец, не сонлив?
— С петухами встает, послушный.
— А ну-ка, подойди… Не бойсь, не бойсь! — командовал приказчик и тянул к себе Артамошку. — О, да я тебя, малайка, где-то видел. По базару бегаешь?
— Где ему, с Палашкой день-деньской водится! — ответила за Артамошку мать.
Мужик подозрительно скосил глаза, но ничего не сказал:
— А какая работа? — тихонько спросил Артамошка.
— Хо-хо-хо!.. Работа?.. Ну просмешник! — захохотал приказчик неудержимым смехом. — Какой же из тебя работник! На побегушки берем, в услужение мелкое.
Артамошка хотя и не понял, но кивнул головой.
— Плату какую же за парнишку положите? — чуть слышно спросила мать.
— Деньга — не ворона, с неба не падает. Мужикам служилым, бабонька, и то не всем платим.
— Был бы сыт, — забеспокоилась мать.
— Сыт, сыт будет: где блюдо подлизнет, где крошки подберет — вот и сыт. Много ли ему надо.
— Оно конешно! — вздохнула мать.
Приказчик ушел. Осталась Маланья с Артамошкой в приказной избе. Стояли они долго, ждали. Приказчик вернулся хмурый и сказал Маланье:
— Оставляй, берем.
Потом почесал лысую голову, добавил:
— Ладно, веди домой, завтра в полдень пришлешь.
Мать с вечера начала готовиться к проводам сына: заняла у соседей все что можно. Богатым показался Артамошке стол: черные лепешки, квас, лук, каша и даже сметана. Он сидел на отцовском месте, а мать говорила с ним, как со взрослым. Артамошка держался важно, думал: «Жаль, что Петрован с отцом в далекий торг уехал: пусть бы теперь шапку передо мной ломил! Я теперь не простой Артамошка, а воеводский служка».
Помолчав, он деловито сказал:
— Клеста Данилке на прокорм отдам.
На воеводском дворе
Отмахиваясь от назойливых мух, воевода сидел и дремал. Артамошка пристроился на кончике лавки у дверей и тоже дремал. Оса ударилась в слюду оконца, отскочила и шлепнулась о воеводский лоб.
Воевода смахнул осу рукой, приподнялся и вновь сел на лавку, протирая глаза:
— Артамошка!
Мальчонка вскочил.
— Беги за лекарем! Тяжко мне…
Артамошка бросился к дверям.
Прибежал лекарь воеводского двора. Воевода поднял красные, заплаканные глаза:
— Плачу я.
— Отчего так, батюшка воевода?
— Скушно мне.
— Отчего же скушно, батюшка воевода?
— Не мучь, брехун, лечи!
— Лечу… — И лекарь виновато заюлил, развязывая торопливо свою лекарскую сумку.
Воевода вздохнул:
— Старею я…
— Все мы стареем, батюшка воевода. Мышь — и та стареет.
— Не я ли мышь? — взревел воевода. — Не я ли?
Посинел от страха лекарь:
— К примеру я молвил, батюшка воевода, к примеру.
— Артамошка!
— Я тут.
— Кликай писца, живо!
Явился писец Алексашка и, почесывая за пазухой, остановился у двери. Воевода вкрадчиво спросил:
— Алексашка, не похож ли я на мышь?
— Что ты, батюшка воевода! Отчего же на мышь! Ты царский воевода.
— Слышал? — посмотрел воевода на лекаря.
— Слышал.
— Артамошка, кликай казачьего сотника живо!
Пришел казачий сотник Панфил Крутов.
— Панфилка, — обратился к нему воевода, — не похож ли я на мышь?
— Гы-гы! Едакие-то мыши? Да ты что, батюшка воевода, в уме? У нас в избе во какие мыши — махонькие, и то все пожрали, а ежели такие…
Воевода махнул рукой, встал и отправился наводить порядки — учить неразумный народишко уму-разуму.
— Посох! — приказал он.
Артамошка подал воеводе посох.
— В какую руку суешь посох?
— В правую.
— «В правую»! — передразнил воевода. — Какая это рука?
Артамошка молчал.
— Это та рука, которая поучает, воеводская рука. Понял?
— Понял. Воеводская рука.
— То-то, заяц лупоглазый! То-то!
…Целый день вертелся Данилка то у приказной избы, то у воеводского дома. Еще вчера Артамошка обещал ему показать аманатов — заложников. Они уже давно сидят в караульной избе, потому что злодей-воевода наложил на бурят непомерный ясак [4] соболями и лисицами; это сделал он против государева наказа, в свою пользу. Аманатам придется сидеть под караулом, пока принесут буряты сполна ясак воеводе.
Слышал Артамошка, как разговаривали старые казаки: «Не доведут до добра воеводские злодейства — война будет…»
С утра и до самого обеда ждал Данилка, но Артамошка не показывался. Лишь после обеда, когда в воеводском доме и в избах казаков послышался сонный храп, прибежал запыхавшийся Артамошка. Он рад был другу. Данилка нетерпеливо спросил:
— Аманатов покажешь?
— Покажу.
— Чудные?
— Чудные.
Артамошка вдруг вспомнил о клесте.
— Птица какова? Голосиста?
— Не поет.
— Как не поет? Мой клест и не поет?
— Не поет.
Артамошка запечалился. Данилка оправдывался:
— Крошки подберет, зерно тоже, а не поет!
— Молчит?
— Даже клюва не открывает.
Артамошка перебрал все: может, клест зажирел, может, больной, а может, голос потерял… А какой был певун!
Артамошка дал Данилке множество советов, просил завтра же сказать, запел ли клест.
— Не могу отсюда сбежать, а то бы он запел, — уверенно сказал Артамошка.
Данилка виновато молчал.
Караульная изба, где сидели три аманата, находилась в самой глухой части двора. Небольшая, крытая драньем избушка с маленькими оконцами лепилась у самой стены. Тяжелая дверь была обита толстыми полосами железа, на ржавых петлях болтался огромный замок.
За избушкой чернела полянка, на середине которой стояла кобылина с железными скобками и кожаными веревками.
— Пытошная, — прошептал Артамошка. — Вора, али беглого, али разбойника — все едино привязывает к этой кобылице казнитель Иван Бородатый. Вон могилки-то! — Артамошка махнул рукой.
Данилка похолодел. Артамошка сердито свел брови:
— Как окончит эту работу Иван Бородатый, то таскаю я ему квас. Хошь два ушата принеси — до дна выпьет и орет: «Мало»!
Данилка молчал. Друзья завернули за угол и, боязливо оглядываясь, подкрались к караульной избе. Артамошка подполз к маленькому оконцу.
— Тут сидят, иди! — торопил он Данилку.