Николай Кузьмин
КОРОТКИЙ МИГ УДАЧИ
Повести, рассказы
ПОВЕСТИ
КОРОТКИЙ МИГ УДАЧИ
В твоем последнем стремительном
повороте не было чувства страха,
через несколько секунд после него
ты встретил неизбежную судьбу,
такую же холодную, как снег на
твоих лыжах, и тебя не стало.
Твои глаза закрылись навсегда.
Но в свете близкой победы они
уже видели высшую цель.
У того, кто шел впереди, на спине громоздился большой, тяжело набитый рюкзак. Второй тащил две пары горных лыж, увязанных ремнями. Они шли молча, сильно согнувшись, ступая след в след. Двое других поднимались налегке. Журналист, собираясь в горы, взял у знакомых туристские ботинки и нарядную теплую куртку с капюшоном. Поднимался он неумело: часто перебегал с одной обочины на другую, перепрыгивал грязь и ручьи и скоро стал задыхаться. Четвертый, хирург, шел экономно, как человек, который не первый раз в горах.
Двое впереди, с рюкзаком и лыжами, свернули с раскисшей дороги на узкую тропу, глубоко протоптанную в сыром оседающем снегу, и пошли куда-то в сторону. Не оглядываясь, они продолжали идти размеренно. Журналист остановился и подождал, пока подойдет товарищ. Надоевшую куртку он все чаще откидывал: с плеч, подальше от горевших щек и страдальчески вертел головой, стараясь вздохнуть поглубже.
— Подъемчик… — проговорил он, унимая вздымавшуюся грудь. Он оглянулся вниз, на далекий, застланный туманом город, и перевел глаза вверх, куда уходила черная грязная дорога.
— Устал?
Журналист, держась обеими руками за грудь, покрутил головой.
— Колет немного.
— Еще два поворота, — сказал хирург, не останавливаясь.
На тропу за лыжниками он не свернул, а пошел по самому краю размокшей дороги, ступая в натоптанные следы. Журналист, балансируя руками, побрел через дорогу, выбрался на снег и принялся топать и елозить ботинками, счищая налипшую грязь.
Когда они поднялись на базу, лыжники, свернувшие на тропу, были уже там. Разувшись, ребята сидели на низенькой лавке у стены домика и с наслаждением шевелили пальцами босых ног. На солнцепеке земля подсохла, ноги лыжников с закатанными до колен штанами покоились на валявшихся ботинках. Рядом, на лавке, сохли носки. Когда хирург и журналист, оступаясь в талом, взявшемся водой снегу, проходили мимо, лыжники лениво повернули головы, но глаза почти не открыли: разомлели. Журналист, удаляясь, раза два оглянулся.
База состояла из десятка маленьких, обитых шифером домиков. Кое-где были открыты настежь окна, и на подоконниках, ногами внутрь, замотав головы майками, сидели парни, подставляя солнцу здоровенные голые спины.
Из крайнего домика, куда направлялся хирург, вышел высокий, очень загорелый и очень седой, совсем белоголовый лыжник в ярко-голубых брюках, сильно натянутых штрипками.
— Вадим Сергеевич! — обрадовался он. — Почему же не позвонили?
— Здравствуй, Сережа, — устало проговорил хирург, пожимая ему руку. Он глубоко вздохнул, впервые за всю дорогу, и снял большие темные очки.
Журналист, отдыхая, выжидающе стоял поодаль. Хирург сделал ему знак подойти.
— Познакомься, Сережа. Хочет написать о последних соревнованиях.
Стремясь поскорее завязать сердечные отношения, журналист осклабился и долго тряс седому лыжнику руку. Ни улыбка, ни затянувшееся рукопожатие не понравились Седому. Он бесцеремонно высвободил руку и насмешливо спросил:
— Конечно, напишется что-нибудь капитальное: с выводами и прогнозами?
— Может быть, может быть, — с наигранным радушием отвечал журналист, профессионально не замечая неприязни.
Седой отвернулся от него и тронул хирурга за локоть:
— Удивительно, но почему-то именно в спорте каждый считает себя глубочайшим специалистом. Ни в одной области нет таких эрудитов, как в спорте!..
Они подошли к домику, и Седой стал ждать, пока гости соскребали грязь с ботинок.
— Он что, псих? — украдкой спросил обидевшийся журналист.
— Потом, — обронил хирург и пошел в домик.
— Сюда, — показывал Седой. — Прямо и направо. Да вы же знаете.
На крылечке, часто поплевывая в баночку с кремом, сидел на корточках и яростно чистил огромные горнолыжные ботинки парень с могучими руками, в майке и вязаной шапочке. Он привстал и посторонился, давая журналисту пройти. Помпончик на его шапочке свешивался до самого плеча. Журналист залюбовался богатырским торсом парня.
— Голиаф! — восхищенно проговорил он в коридоре. — Вадим, ты обратил внимание?
Седой толкнул ногой тонкую фанерную дверь.
— Позвонили бы заранее, я бы все приготовил. Ну, комнату мы вам сейчас организуем. Вот, нравится? Потом скажу ребятам, чтобы принесли постели.
— Как снег, Сережа? В городе совсем сухо.
— Утром подмораживает. Самое лучшее с одиннадцати до двенадцати.
— Жеребьевки не было?
— Вечером.
— Желаю счастливого номера.
Седой скоро ушел, предупредив, что зайдет перед ужином. Гости остались устраиваться. В комнате стояли три пустые койки. Вадим Сергеевич зачем-то проверил, надежно ли стоит койка, снял куртку, постелил и лег. Потом, морщась, завозился и положил ноги в ботинках на спинку. Журналист некоторое время смотрел, пригнувшись, в окно. Прямо от домика начинался отлогий, бесконечно белый склон Далеко вверху виднелись опоры канатной дороги. Солнце заливало склон, горы и ущелье, тянувшееся, как можно было разглядеть, мимо базы и дальше вниз. На самом верху склона, где начиналось яркое, густых и свежих красок небо, сверкал гребень перевала. Снизу, из города, из окна прокуренной редакции, журналист часто заглядывался на его далекое, недосягаемое сверкание. Отсюда перевал казался близким, он был хорошо виден, весь закрытый вечным снегом. Оттого что можно было отчетливо разглядеть, какой это нетоптанный, тысячелетний снег, перевал еще больше, чем снизу, казался недосягаемым. Журналист подумал, не распахнуть ли окно, однако открыл только форточку. Сухой воздух приятно покалывал в горле.
В домике стоял крепкий запах лыжной мази и сапожного крема. Видимо, так пахло во всех комнатах, во всех домиках. Запоминая все это как начало будущего репортажа, журналист сел на койку и, расставив толстенькие ноги в неуклюжих ботинках, привалился спиной к горячей батарее.
— Смотри, здесь еще топят.
Его спутник, не открывая глаз, лежал молча.
— Слушай, Вадим, это не тот ли, случайно, Сергей Максимов, который выступал в Италии? Я помню, что-то писал о нем и… об этом… австрийце, что ли? Ну, который все золотые медали на Олимпиаде собрал.
— Тот самый, — сквозь дремоту ответил хирург. — Седой тогда был в сборной. В Италии ему не повезло — сломался. Австриец подарил ему свои очки и шапочку.
— Это когда Илио Колли разбился?
— Примерно…
— Ага, теперь вспомнил. А очки эти еще у него?
— Конечно. Прекрасные очки. Штучная работа. Таких нет ни у кого.
— Хорошая деталь для нашего брата, — записывая что-то в блокнот, заметил журналист. — Ты меня вообще-то просвещай, старик. А то я во всем этом… слабовато. Кое-что почитал, правда, поднахватался, но — мало. А у меня, признаться, одна мыслишка проклевывается. Антуражу не хватает, специфики, деталей. Понимаешь?
— Завтра нахватаешься, — сонно отозвался Вадим Сергеевич, недовольно дернув щекой.
Журналист заметил это и обиделся.
— Ладно, ладно, дрыхни. Психи вы все тут какие-то!..
Сырой туман, поднимавшийся каждую ночь из долины, остановился на полдороге к базе. Над городом внизу висела плотная пробка тяжелых испарений, горы же оставались чистыми всю ночь, четко обозначаясь своими изломами на аспидном безоблачном небе. Низко над домиками горели крупные ясные созвездия. Далекий город угадывался отсюда по смутным россыпям огней.
— Постоим, если не возражаешь, — разнеженно предложил журналист, запахиваясь в куртку и натягивая на голову капюшон. С наслаждением вдыхая сухой морозный воздух, он не отрываясь смотрел на очень близкие звезды. Здесь, в горах, они казались крупнее, чем оттуда, снизу.
— Как дышится-то, а?..
Вадим Сергеевич без всякого интереса посмотрел вверх, потом раззевался и махнул рукой:
— Пошел я.
Огорченный журналист потащился следом.
— Ну, старик, — сказал он, — что-то ты совсем…
В клубе, откуда они вышли, не переставая играла радиола. Танцующие были в грубых тяжелых ботинках, толстых свитерах и туго натянутых брюках. Танцевали медленно, глаза в глаза. Не очень ярко светили две лампочки без абажуров. Табачный дым слоился под низким потолком.
Хирург, поглядывая на танцующих, разговаривал с Седым. Только что состоялась жеребьевка завтрашних соревнований, и Седой, пришедший в клуб прямо с заседания судейской коллегии, был недоволен. Судейская коллегия, боясь, что весеннее солнце быстро испортит подмороженный за ночь склон, разбила всех участников соревнований на две группы. В первую вошли те, от кого ожидались хорошие результаты. Они стартуют первыми. Седого включили во вторую группу.
— Чинуши проклятые! — ругался он. — К тому времени каша будет, а не склон. Пустить бы их самих по этой каше, посмотрел бы я!..
При тусклом свете лампочек лицо Седого казалось темным, словно у индейца, сильно обозначились скулы и белела, как неживая, сплошная седина на голове. Рассказывая, он поглядывал в дымную толчею тесного зала, где обращала на себя внимание красивая танцующая пара: стройная женщина в изящных брючках и молоденький парнишка, отчаянно жмурившийся от закушенной сигареты. Пышные волосы женщины перехватывала широкая лента, держалась она прямо и спокойно, руки ее лежали на узеньких мальчишеских плечах партнера. Вадим Сергеевич дружески помахал женщине и потом несколько раз ловил ее нетерпеливый озабоченный взгляд, направленный в их сторону.
— С кем это Марина? — спросил Вадим Сергеевич, наблюдая за танцующей парой. — Я его что-то не знаю.
Седой вгляделся.
— Зверь малый. В прошлом году на Чегете попал в десятку. Через пару лет он многим накатит.
— Растут, выходит, пацаны?
— Ого, еще как! Вот посмотришь завтра.
— Ну, завтра я болею за тебя.
— А! — снова расстроился Седой. — Толку-то!..
Ласково разглядывая индейское, сожженное на горном солнце лицо немолодого лыжника, Вадим Сергеевич не заметил, как подошли, оставив танец, женщина со своим молоденьким партнером.
— Сережа, я тебя совсем потеряла! — заявила женщина, приветливо кивнув хирургу. — Как сквозь землю провалился!
— Чего ты выдумываешь? — терпеливо возразил Седой. — Никуда я не проваливался. Просто был на жеребьевке.
— Ну и?.. — она вопросительно умолкла.
Седой помялся.
— Да так… Неважно, в общем.
Женщина неожиданно рассмеялась и, взяв Седого под руку, прижалась щекой к его плечу.
— Расстроился? Все к лучшему, милый, все только к лучшему. Просто бог услышал мои молитвы. Пора ведь и о нас с Максимкой подумать. А то он скоро тебя дядей будет называть. Слышишь? — дядей.
— Глупости ты говоришь, Марина! — с досадой упрекнул ее Седой, быстро взглянув на хирурга. Мальчишка, стоявший в сторонке, почувствовал себя совсем лишним.
— Почему глупости? — обиделась Марина и, словно призывая их в свидетели, посмотрела на молчавшего хирурга и на своего партнера по танцам. — Нет, милый, откатался свое, и хватит. Хватит, хватит и хватит! Сколько можно? Вадим Сергеевич, скажите хоть вы ему — до каких же пор? Устала я. Устала, как раб, как… не знаю кто. От одного массажа устала. Взгляните на мои руки. Это что — разве это женские руки? Грабли…
— Марина… — с нажимом в голосе остановил ее Седой.
Некоторое время они гневно смотрели друг другу в глаза. На них оглядывались танцующие в зале.
— Может быть, мы все-таки обойдемся без семейных сцен? — произнес вполголоса Седой.
Марина взялась за виски и легонько потрясла головой.
— Ах, как мне все это надоело!.. Идемте, — вдруг обратилась она к смущенно дожидавшемуся мальчишке и, схватив его за руку, потащила в круг танцующих. — Идемте, идемте. Я хочу танцевать. Веселиться так веселиться!
Увлекаемый ею мальчишка несколько раз умоляющими глазами взглянул на расстроенного Седого, и скоро они затерялись в толчее зала. Вадим Сергеевич украдкой посмотрел на своего собеседника. Седой, опустив голову, покусывал губы.
Внезапно в углу, где стояла радиола, возник шум и привлек внимание Седого и хирурга. Шумели зрители, державшие пари. Кто-то из лыжников затеял спор, что сделает сто сорок приседаний на одной ноге. На эту удочку обычно попадались малоопытные люди, не знавшие, что для тренированного горнолыжника такое упражнение не представляет трудности. Вадим Сергеевич увидел издали мелькающую голову спортсмена. Руки на бедрах, с ногою на весу, вихрастый парень без усилий, словно мячик, садился и подскакивал, садился и подскакивал, — счет перешел уже за сотню…
Понаблюдав, что там происходит, Вадим Сергеевич дружески стиснул плечо Седого, призывая его забыть неожиданную выходку Марины. Седой признательно вздохнул: «М-да, такие вот дела…»
Чтобы переменить разговор, он окончательно повернулся спиной к залу и спросил о журналисте, спутнике хирурга.
— Вот не люблю братию! — признался он, как бы извиняясь за свою неприветливость при знакомстве. — Ничего не могу с собой поделать.
Вадим Сергеевич молча прикрыл веки, в знак того, что все помнит и понимает его. Речь шла о давнем случае, когда один газетный корреспондент, писавший о соревнованиях за рубежом, объяснил хроническое отставание советских горнолыжников не чем иным, как трусостью на сложных альпийских супертрассах. Вадим Сергеевич читал этот отчет и знал, с какой обидой восприняли спортсмены несправедливый тот упрек. Он считался завсегдатаем соревнований горнолыжников, несколько раз вызывался быть врачом на базе и превосходно знал этих отчаянных людей, по существу играющих своим здоровьем, своей жизнью. Каждый учебный спуск, любая рядовая тренировка могли окончиться тяжелыми увечьями, если не гибелью, — ведь скорости на склонах, крутых, ухабистых, порой обледенелых, превосходили сотню километров в час. Бывая на соревнованиях, Вадим Сергеевич сам много раз спешил к месту падения и наспех, на живую руку накладывал повязки с шинами. Сломавшихся спортсменов спускали быстро в город, и там, в операционной, он долго, скрупулезно собирал изломанные кости, — тяжелый инвентарь, как правило, вел к сложным переломам.
Корреспондент, писавший о соревнованиях, конечно же, судил поверхностно и скороспело. И все же как сознавал Вадим Сергеевич, в отчете был затронут профессиональный недуг горнолыжников. Неторопливый и спокойный наблюдатель, он много раз бывал свидетелем того, к каким психологическим последствиям ведут жестокие падения на трассе. После лечения спортсменам приходилось убивать немало времени и сил, чтобы преодолеть в себе мучительный барьер и снова обрести свободное и вдохновенное владение умом и телом на самом трудном склоне. И часто, слишком часто он наблюдал, как слаб оказывался человек — страх был сильнее всех его усилий.
Перед глазами у него всегда была погибшая судьба Максимова, теперь немолодого и потрепанного неудачами, а некогда счастливого соперника самых известных, самых именитых. Седой сломался на знаменитой Стратофане, итальянской супертрассе чемпионов и самоубийц, сломался накануне зимних Олимпийских игр, когда в командах всех без исключения стран проводилась селекция окончательного состава участников.