Он небрежно махнул рукой.
— Увидимся позже.
— Да, — ответила я, мой голос был странным, хриплым, будто я собиралась заплакать. — Да. Увидимся.
Он изучал меня еще секунду, потом коротко кивнул, повернулся и пошел по дорожке, тоже неровной, кое-где инкрустированной интересными кусочками стекла, окаймленными толстыми линиями белого известняка.
Я стояла и смотрела на его походку, на то, как комфортно ему было в своем крупном теле. Я также полностью осмотрела его одежду.
Он был пожарным.
В этом не было ничего удивительного.
Тут меня осенило, что я стою в дверях и наблюдаю за ним, и если он меня за этим поймает, то что он скажет, тогда я быстро отпрыгнула назад и закрыла дверь.
Я повернулась к своей гостиной.
Приехав в Магдалену за день до этого, я взяла ключи и пульт от ворот гаража и сделала первый обход по своему дому.
Я была взволнована, обнаружив, что он оказался даже лучше, чем на фотографии. Это было новое здание, построенное удостоенным наград шотландским архитектором Прентисом Кэмероном. Я знала его работы, потому что он спроектировал дом в Ла-Хойе, который мне так нравился, что я сделала то, чего никогда не делала раньше. Я поискала в Интернете, и обнаружила, что все его проекты были захватывающими.
Все они были современные, но не выглядели как из космоса, а казались вечными. Необычными. Многоуровневыми. Просторными. Открытыми. С щедрым использованием окон, в моем случае одна сторона дома — та, что выходила на Атлантический океан — была от пола до высоких потолков сплошь стеклянной. С таким видом вы почти парили над морем.
Он был потрясающим.
Поэтому, когда Конрад, Мартина и дети переехали из Ла-Хойи в маленький прибрежный городок Магдалена в штате Мэн и мой мир рухнул, после чего я приняла решение переехать, то к своему ликованию обнаружила, что этот дом Кэмерона продается. Вот я его и приобрела.
Ему было всего пять лет, но пара, построившая его, развелась. Это было не мирное расставание (о, как я их понимала), и они жестоко ссорились из-за дома. В конце концов, судья вынудил их продать его.
Их потеря.
Мой выигрыш.
Так я думала вчера.
Именно тогда, глядя на то, что уже выглядело ошеломляющим, и надеялась, что с моей стороны я могла бы сделать его изысканным, я была взволнована.
Я беспокоилась, правильно ли поступила, последовав за Конрадом и Мартиной и переехав в Мэн. Беспокоилась, что мои дети так же злы, как и Конрад. Волновалась, хватит ли у меня сил показать им, что я изменилась. Я волновалась, смогу ли вернуть своих детей. Беспокоилась, смогу ли создать для них безопасное место; уютный дом, счастливую, большую семью.
Я беспокоилась, смогу ли сделать то, что должна была сделать три года назад, но не сделала.
Отбросить горечь, потерю, гнев. Дать своим детям мать, которую они могли бы любить, гордиться, не стыдиться и не ненавидеть. Построить новую жизнь для себя и найти хоть какое-то удовлетворение.
Я боялась, что во мне этого нет. Я переживала из-за всего, что натворила — зная, даже когда делала это, что это неправильно — что я не смогу отколоть ту часть себя, которая была Хэтуэй чистой воды. Эгоистичной, бездумной, мрачной и мстительной.
Я не верила в себя. Я потеряла все. Своего мужа. Опеку над детьми, за исключением выходных раз в месяц, до того, как Конрад и Мартина переехали в Мэн. Свое самоуважение.
Черт возьми, я даже не знала себя, как же я могла в себя верить.
Эта мысль заставила меня завернуть в гостиную, мои босые ноги бесшумно ступали по красивому блестящему деревянному полу. Я прошла в дверной проем и направилась по короткому коридору к четырем ступеням, которые вели вверх, возвышая меня над склоном утеса, по которому тянулся одноэтажный дом. Одна сторона коридора состояла сплошь из окон, выходящих на море, с другой стороны был гараж на три машины.
Я прошла по коридору и поднялась еще на две ступеньки в огромную хозяйскую спальню. Такую большую, что в ней бы поместились кровать, комоды, тумбочки, шкафы для одежды и предметы декора, а также диваны, кушетки, клубные кресла, телевизор — все, что я решу. Был даже роскошный, выложенный камнем камин, стоящий отдельно, огораживающий то, что я предполагала, когда-нибудь будет спальней (и в настоящее время она там была, в виде моей королевского размера кровати) от гостиной (которую предстоит создать).
Я прошла через нее в ванную, занимавшую всю ширину комнаты. Она включала в себя две гардеробные и большую овальную ванну, с окнами в конце, выходящими на море, так что вы могли принимать ванну и смотреть на океан, чувствуя, что купаетесь и плывете. Еще там были раковины с двумя чашами (и это были красивые чаши). Вся комната была обшита панелями из богатого сучковатого дерева, что удивительно сочетало в себе деревенский и элегантный стиль.
Я ничего этого не видела.
Я прошла мимо огромного зеркала над раковинами и вошла в одну из гардеробных, где находились встроенные шкафы и стояли чемоданы и коробки.
Что-то внутри подтолкнуло меня прямо к коробкам. Я сорвала ленту с одной, и крышка открылась.
Я сунула руку внутрь и наугад вытащила одежду. Разбросав ее по ящикам, я вытащила еще и сделала то же самое. Некоторые из них приземлились в ящики. Некоторые на пол. Все бессистемно. Беспорядочно.
Это было неправильно. Это были дизайнерские вещи. Дорогие. Многие женщины всю свою жизнь лишь мечтали обладать хотя бы одной из тех вещей, которых у меня было в избытке, но не могли себе этого позволить.
И все они — каждая вещь — были тем, что надела бы моя мать.
Это должно было случиться. В глубине души я это знала. И не боролась с этим. Ни капельки. И я поняла это еще до того, как грузчики упаковали эти коробки.
Каждая мелочь должна была остаться позади. Продана. Отброшена.
Чтобы я могла начать все заново.
Я вышла из гардеробной и подошла к раковинам. На полу стояло несколько коробок с надписями «тщеславие». Я наклонилась к ним, разорвала и вытащила вещи. Укладывала что-то на пол, что-то на столешницу. Я делала это до тех пор, пока во второй коробке не нашла их.
Свои духи.
«У каждой женщины должен быть фирменный аромат», — говорила мне мать.
Моим были Шанель № 5. Они мне нравились. Они были всем, чем должна быть женщина.
Но у меня было неприятное чувство, что это не все, чем должна была быть я.
Потому что иногда я чувствовала себя больше в цветочных нотках.
А иногда — больше в мускусных.
Затем бывало, что я чувствовала себя больше в летних аккордах.
Меня учили, что это неправильно. Ты есть та, кто ты есть, только так, и ты застреваешь в этом.
Что касается меня, то я была дочерью Джея Пи и Фелиции Хэтуэй, что означало, что я была Хэтуэй. Высшим классом. С деньгами. Хорошо образованная. Одетая соответствующим образом. Консервативная. Манерная. Превосходная. Отчужденная. Из привилегированного класса. Элитой.
Вот кем я была, и у меня не было выбора быть кем-то другим.
Такой я и стала.
И таким образом похоронила тот факт, что иногда мне хотелось быть обычной Амелией, кем бы она ни была, и носить любой аромат, который определял ее в тот день.
А затем, в следующий раз, я могла бы стать кем-то другим.
Кем бы ни захотела.
Не такой, какой она хотела видеть меня. Не той, что они требовали от меня.
Я посмотрела в зеркало, но тут же отвела взгляд и вышла, прошла через спальню, по коридору, по ступенькам. Я повернула направо, в большую открытую кухню, выходившую в гостиную, на уютную лестничную площадку, откуда открывался вид на пенистое море. Я спокойно вскрывала коробки, пока не нашла их.
Свои тарелки. Керамика была очень красивой, но стоила сорок долларов за штуку.
Их выбрала моя мать. Она сделала это таким образом, что, казалось, выбор был мой. Но на самом деле ее.
Внезапно у меня возникло почти непреодолимое желание вытащить коробку на террасу и по частям выбросить все в море.
Я этого не сделала.
Это было бы пустой тратой времени, и эти тарелки можно было бы использовать с пользой.
Я начинала все заново.
Мне не нужно было делать это расточительно.
Я сделаю с этими тарелками что-нибудь еще.
Сделаю что-нибудь еще со всеми своими вещами.
Сделаю так, чтобы они чего-то стоили. Чего-то настоящего.
Потому что именно такой я и должна была стать. Я собиралась перестать быть той, кем была — выросшей мини-версией Фелиции Хэтуэй.
Я собиралась стать собой.
Совершенно не представляла, что это будет за «я».
Я просто знала, что кем бы она ни была, впервые в жизни она будет настоящей.
ГЛАВА 1
Они увидят
Вместо того, чтобы, как обычно, лететь в Калифорнию на одни выходные и провести со мной полтора дня, дети на этот раз прибыли в новый дом.
Я провела в Магдалине три дня.
К счастью, за это время я не видела Микки.
За это время я перерыла все коробки, в основном переупаковывая вещи, перетаскивая их к стенам и складывая.
У меня был план.
Но сначала я должна была начать работу над отношениями со своими детьми.
Я могла бы сказать, что из-за моих действий, с тех пор, как мы с Конрадом расстались, — совместная опека перешла от каждых выходных, которые затем судья присудил Конраду, когда он переехал через всю страну, к одному единственному раз в месяц, — в процессе чего встречи с детьми ухудшились.
В начале у меня была причина. Это было просто. Мой муж-нейрохирург изменил мне с медсестрой в своей больнице, женщиной на пятнадцать лет моложе меня. Затем он оставил нашу семью, разведясь со мной, чтобы они могли пожениться.
Мы с Конрадом подписали бумаги о разводе в среду.
В следующую субботу у Конрада и Мартины была большая свадьба на пляже, где мой сын был шафером у отца, а моя дочь — младшей подружкой невесты.
Затем, по мере того как месяцы переходили в годы, крайность моих выходок возрастала, моя причина перестала быть справедливой.
Нет, и не только потому, что мои выходки были запредельными, но и потому, что я сделала то, чего не должна была делать ни одна мать. Я тащила своих детей прямо за собой.
Я их не вовлекала в это, о нет.
Ничего такого.
Но я не скрывала этого от них.
Поэтому в ту первую пятницу в Магдалине, когда дети должны были вот-вот приехать, я ужасно нервничала.
За рулем сидел Оден, мой шестнадцатилетний сын. Через месяц после его шестнадцатилетия отец и мачеха купили ему машину. Подержанную. Она была хорошей, но не отличной. Из напыщенных докладов моего мальчика я узнала, что это за авто, и знала, что оно ездит (что все, что ему было нужно) и было относительно модным (это было все, чего он хотел).
Я бы купила ему то, что ему хотелось, даже если бы это был «Порше» или «Мерседес».
Конрад попытался бы мне объяснить, что если мы станем давать нашим детям всё, они станут избалованными и не будут знать, что для себя нужно трудиться.
Конрад был бы прав.
Но я все равно купила бы Одену машину, которую он хотел, совершенно новую со всеми прибамбасами. И если бы мы с Конрадом все еще были женаты, я бы сделала это без раздумий, без обсуждения, отдав ее Одену, так что у Конрада было бы два выбора: быть плохим парнем и забрать ее или сдаться и позволить ему владеть ею.
Теперь, когда у меня не было права слова в жизни моего сына, в три тридцать в пятницу, эта машина подъехала и припарковалась на моей подъездной дорожке.
Красная «Хонда Сивик».
Я стояла у открытой двери и смотрела, как из нее выходят мои дети.
Они не смотрели на дом. Они не смотрели на меня.
Оден и Олимпия Мосс просто похватали из багажника машины маленькие сумки и потащились к дому, будто шли сдавать экзамены в восемь утра в субботу.
Я смотрела, как они приближаются ко мне.
Оден был похож на своего отца — высокий, с прямым носом, светло-карими глазами и густыми слегка рыжеватыми каштановыми волосами. Мой сын был крупнее своего отца, возможно, на дюйм или два ниже, но он все еще рос.
Будто наши жизни были золотом, а удача идеальной семьи сияла нам своей улыбкой, Оден унаследовал внешность от отца, но Олимпия была такой же, как я, миниатюрной, но слегка соблазнительной (или в случае Пиппы ее изгибы были пышнее). Темные волосы, на несколько оттенков темнее, чем у брата и отца, без рыжеватого оттенка, но имели естественный блеск, который говорил, что кто-то там наверху любит мою девочку и меня. У нее также были мои карие глаза, контрастирующие на фоне темных волос.
Мой мальчик уже был красив, как Конрад.
Моя девочка была намного красивее меня.
Когда они подошли ближе, у меня перехватило горло, и я выдавила:
— Привет, милые.
Оден поднял голову. Мой прекрасный мальчик, получивший от отца всё, что я в нем любила (и даже больше), смотрел на меня глазами, в которых не промелькнуло ни единой эмоций, отчего мое горло сжалось окончательно.
Моя четырнадцатилетняя дочь Пиппа вздрогнула при звуке моего голоса.
Это пронзило меня насквозь.
Ощутив это всеми фибрами души, я отошла в сторону, и они прошли мимо меня, Оден отвел глаза, а Пиппа даже не взглянула на меня.
Я последовала за ними и закрыла дверь, увидев, что они остановились и осматриваются.
Надеясь, им понравится то, что они увидят, я подошла к ним, желая их обнять, прикоснуться к ним, поцеловать в щеки, вдохнуть их аромат. Я не видела их уже несколько недель.
Но я уяснила, что моя любовь никому не нужна. Больше нет. Так что я этого не сделала. Стоя ни далеко, ни близко, и сказала:
— Вот, ребята. Это наше новое жилье.
Оден скривил губы.
Олимпия выглядела скучающей.
Это тоже глубоко ранило, но я устремилась вперед.
Новая я.
Новые мы.
Независимо от того, какие раны они наносили, я должна была продолжать двигаться. Никогда не сдаваться. Никогда не отступать. Я не могла позволить ни одной из своих слабостей задержать меня в возобновлении отношений с моей семьей.
— Ваши комнаты вон там. — Я указала на противоположный конец гостиной, где находилась кухня. — Я велела грузчикам поставить вашу мебель в двух комнатах с видом на море. Если вы хотите другу…
— Без разницы, — пробормотал Оден, говоря мимо меня и направляясь туда, куда я указала. — Сойдет.
Олимпия молча последовала за ним. Я сделала то же самое, воскликнув:
— Я еще не распаковала ваши вещи. У меня возникла идея. Я тут подумала… новый дом, новое начало. Вы двое, возможно, захотите взглянуть на свои вещи. Решить, что хотите оставить. Мы можем избавиться от того, что вам не нужно, пойти и купить новые. Вы можете обстав…
— Моему барахлу всего два года, не стоит беспокоиться, — оборвал меня Оден.
Пиппа промолчала. Она просто последовала за Оденом по краю гостиной и прошла в коридор, что находился напротив комнаты на другой стороне дома, тянулся прямо вдоль ступенек, что вели вниз, а не вверх.
Для Пиппы я выбрала переднюю комнату с видом на море, а для Одена — заднюю, подумав, что, будучи мальчиком, ему захотелось бы больше уединения.
Я подумала, не разместить ли его в комнате, располагающейся в дальнем конце дома, она была большой и могла быть чем угодно: кабинетом или гостиной. Но решила этого не делать, потому что у двух передних комнат были собственные ванны, а у задней только туалет.
Две их спальни находились бы напротив, как у Джека и Джилл. Я хотела, чтобы мои дети видели океан, чтобы у них был доступ на террасу прямо из их комнат. Но я также думала, что они слишком взрослые для Джека и Джилл.
Я стояла у входа в коридор, пока они прохаживались по нему, и сказала:
— Можете оставить свои сумки в ваших комнатах. Затем я устрою вам полноценную экскурсию.
— Мы сами осмотримся, — ответил Оден, останавливаясь и заглядывая в первую комнату, а затем прошел дальше и исчез во второй.
Пиппа заглянула в первую комнату и скрылась из виду. Я стояла и ждала, думая, что все идет не так, как надо, но зная, что так и будет.