— Придётся жить совсем впроголодь, — нахмурилась Лиза, — Мне и продать то уже нечего. Пальто свое с меховым воротником я обменяла на хлеб ровно год назад, в революцию. Царь тогда отрёкся, присутственные места царской власти многие закрылись, и у меня работы не стало. Вот, остатки старого жалованья и пальто помогли. А сейчас из ценного осталась только "зингеровская" швейная машинка. Но очень не хочется её лишиться, я же шью, это большое подспорье, то себе перешьёшь из старого, то знакомым заказ выполнишь, вот как вчера…
— А люди нищенствуют и голодают, дезертиры с фронта с оружием, — тут я усмехнулся, имея в виду таких как я, — Каждую ночь десятки нападений и грабежей. Вот как вчера… И, Лиза, прошу тебя, не ходи вечером по городу, тем более одна.
— Но не все же солдаты — грабители, ты же не грабитель, — бросилась Лиза на мою защиту.
— Нет, далеко не все. Но и гражданских хватает. "Птенцов Керенского" вспомни. Власть ослабла, жандармерию и городовых разогнали, а народная милиция неумела, слаба и не справляется.
— Отчего же не справляется, что-то же получается, не всё сразу, — заспорила почему-то Лиза.
— Кроме продовольствия столица еще многое потребляет, — не стал спорить и продолжал я, — Вот топливо, например. Керосина уже нет, электричество почти не подают. На дрова дома разбираете. А когда они закончатся, чем топить прикажете? Ведь без топлива зимой замерзнуть насмерть можно. Не в эту зиму, так в следующую.
— И правда, у нас в округе бесхозных деревянных домов больше нет, — нахмурилась Лиза.
— И вот ещё — ты же видишь — улицы вовсе не убираются, мусор почти не вывозится, всюду грязь. Лекарств не хватает. Того и гляди, эпидемии начнутся, и не одна — а чем лечить? — убеждал я.
— Да, я слышала, что тиф в столице начался, но знакомых Бог миловал, — покивала Лиза.
— Тифом может не ограничится, — мрачно сказал я.
— Что же делать?.. — брови Лизы встали грустным домиком.
— Из столицы надо уезжать! — твёрдо произнёс я, — Да и столицей Петрограду не долго оставаться. Перенесут её, и новое правительство переедет.
— Да, слухи ходили, — задумчиво согласилась Лиза, — Говорили, в Нижний хотят. Но это же долго, пока решат, пока переезд будут готовить.
— Думаю, это случится совсем скоро, — уверенно произнёс я. Надеюсь, здесь разворачивается знакомый мне вариант истории, а не какой-нибудь параллельный с совсем другими событиями и новыми деятелями. А вот это, кстати, можно отчасти проверить.
— Лиза, а ты о ком из новой власти большевиков слышала, кто тут в Петрограде главные? — поинтересовался я.
— Недавно Председателем Петросовета Троцкий был, а сейчас Зиновьев, — начала перечислять она, — Председатель Всероссийского ЦИК — Свердлов, а председатель Совета народных комиссаров — Ульянов-Ленин. Все большевики.
— Ага, благодарю тебя, я тоже о них слышал, — сказал я. Что же, в этом здешнее время с моим знакомым прошлым совпадает. Буду надеяться, что и в остальном так же. И я продолжил предыдущую мысль, — Вот, о переезде: я уверен, что правительство скоро уедет из Петрограда. И тебе, Лиза, тоже хорошо бы покинуть город. Здесь будет очень тяжело.
— Знаешь, Саш, ты рассказываешь такие ужасные вещи, — Лиза выглядела очень опечаленной, — И не верится всему этому, и, в то же время, я тебе, почему-то верю. И сама я вижу, что становится всё хуже и хуже. Но мне трудно принять мысль, что надо уехать из моего старого Петербурга. Я здесь прожила всю свою жизнь. Саш, дай мне время привыкнуть к этой новости, прошу тебя. Давай вернемся к этому разговору позже? — попросила она.
Я согласился. Лиза, правда, всё равно засомневалась и возразила, что если уезжать, как же мы увезем все нужные вещи. Однако, при более тщательном осмотре своего гардероба, Лиза с огорчением философски заметила, что одно к другому складывается — и вещей то набирается всего на один узел, и немного посуды. И, конечно, "зингеровская" швейная машинка, как самая большая материальная ценность. Меблировка вся была домовладельца, да и с собой её не увезешь. А вот с продуктами другая беда, их почти и нет. Я предложил сходить на местный рынок, осмотреться.
— Да что мы там обменять то сможем? — удивилась Лиза. — У нас и нет ничего.
— Сходим, посмотрим, — пожал я плечами, — вдруг что получится.
…
На улице мороз слегка пощипывал лицо, при дыхании изо рта выходил пар. Петроград днём казался не таким мрачным и потусторонним, как этой ночью. Но запустение было заметно. Улицы действительно не убирались, снег поскрипывал под ногами. На дорогах попадались кучки замерзшего навоза от когда-то прошедших лошадей. По улицам за тот час, что мы шли, не проехало ничего, ни телеги, ни пролетки, ни тем более автомобили. Раз проходили мимо полузаметённых снегом узких рельс трамвая или конки. Людей было не так много, все шли быстро по свои неведомым делам, некоторые оглядываясь. Одеты все были бедно, в поношенные и обтрепанные вещи. Возможно, многие, как и Лиза, уже обменяли свой приличный гардероб на продукты, или опасались выходить в шубах и пальто с мехами, не рискуя их лишиться или привлечь внимание как "буржуи".
На самом рынке шевеление жизни было более заметно. Снег был истоптан и перемешан с грязью. Стоял шум разговоров, крики торговцев-разносчиков. Народ толкался, крестьяне меняли немного муки, крупы, пойманной рыбы на ткани, одежду, скобяные товары. Горожане побогаче отдавали накопленное имущество за возможность насытиться, рабочие выменивали какие-то промышленные товары у крестьян на еду. Среди всех этих крестьян и горожан выделялась небольшим черным пятном группка в морских шинелях, менявшая не увязывающиеся с матросским бытом роскошные вещи на продукты в больших количествах. Проходя мимо, я услышал в их речи мимоходом брошенную фразу: "Долой собственность, бабка, долой власть", а из карманов бушлатов торчали сложенные газеты "Буревестник" и еще одна с видимой частью названия: "… анархиста".
"Какая-то группа анархистов еще один особняк захватили, теперь роскошную обстановку распродают," — подумал я, — "Молодые, оружия почти нет, у одного только рукоятка нагана заметна." Я повернулся к девушке и попросил: "Лиза, будь добра, отойди вон к той арке и подожди меня. Не вмешивайся, пожалуйста, если что-то произойдет".
— Братишки! — обратился я к анархистам, — Как свободная торговля, идёт?
— Свободная, она завсегда лучше, — ответил один из них, — А ты, пехота, никак меховую манту на шинелку решил прикупить. Так подходи, поторгуемся, гы-гы-гы, — развеселился старший по возрасту матрос, а на лицах трёх остальных появились ухмылки.
— Манта мне эта без надобности, — ответил на шутку я, — у меня фасон не тот. А вот вам у меня чегой-то может и пригодится.
— И чегой-то? — прищурился анархист.
— Так вот, — я похлопал по висящей на плече трехлинейке, — нужна вам такая деталь туалета, приодеться не желаете?
— Ишь ты, разговорчивый! — удивился матрос, — Не врёшь, отдаёшь?
— Зачем врать, мне не нужно, а у вас, гляжу, один наган на троих.
— И почём отдаешь? — загорелись глаза у одного из молодых.
— Цыц, салага, — оборвал его старший, — на что меняешь? — это уже ко мне.
— Провианта, вижу у вас хоть заешься, отсыпьте всего понемножку, сочтемся, — закинул я удочку.
— Всего, даже понемножку, это тебе, брат, жирно будет, — возразил тот матрос, — три фунта сушеного гороху берёшь?
— Десять фунтов гороху, и десять пшенки, и в самый раз, — продолжил торговлю я.
— Куда столько гороху, обожрешься, знаешь, что после бывает, особливо в тесном кубрике, гы-гы-гы! Губа у тебя не дура. Пять гороху, и пять пшена, и баста! — заключил старший анархист.
— Ну, по рукам! — согласился я. Винтовка переместилась в руки матросов, а я получил два полотняных мешочка, глянул, да, горох и пшено, взвесил на руке, ну, может, по два кило каждый и будут, и положил их в свой мешок.
— Эй, а она без патронов, — сказал анархист, державший винтовку в руках и отодвинувший затвор.
— Точно, по патронам отдельный разговор, — сказал я, вынимая из мешка патроны, — вот пачка и пяток россыпью. Три каравая хлеба за всё.
— Один, — возразил анархист.
— Пускай один, и в довесок вон тот бумажный кулечек с сахаром.
— Ну держи, что ли, — мне протянули хлеб с маленьким пакетом кускового сахара и получили в обмен патроны.
— Не боишься, пехота, что у тебя теперь всё отнять могут, — поинтересовался один из матросиков.
— Опасения есть, конечно, только я ведь себе то же кой-чего оставил, — ответил я и показал револьвер, достав его из кармана шинели. Другой наган находился в это время во втором кармане.
— Ха, хитёр. Ну, бывай пехота, — хмыкнул старший из них.
— И вам не хворать.
Я подошел к ожидавшей меня в сторонке Лизе.
— Анархистам винтовку в обмен на продукты отдал, — сообщил я, — Эти спокойные оказались, и торговаться с ними не в пример проще, чем с крестьянами. А анархисты, видно, захваченный особняк обдирают, легко пришло, легко ушло, — и добавил, — Вот смотри, Лиз, у нас есть горох, пшено, хлеб и тебе немного сахару.
— Так мило, — зарделась девушка, — я так тебе благодарна, особенно за сахар, — она взяла меня под руку и прижалась головой к моему плечу.
Вдруг у другого конца торговой площади раздался истошный голос: "Облава!!!.." Всё вокруг пришло в суетливое движение, народ похватал товары, мешки. И даже не все схватили своё, как я понял по возмущенным крикам и воплям: "Держи его!.." Люди кинулись в сторону нашего конца, мы стояли у стенки, поэтому нас не затоптали. "Лиз, мы туда не побежим, с другого конца тоже охранение должно стоять. Давай лучше в эту арку." Мы вбежали в арку, рядом с которой стояли. Я огляделся. За ней оказался замкнутый дворик, почти со всех сторон окруженный домами. Можно забежать в открытый черный ход дома и попытаться переждать облаву. Однако с противоположной от арки стороны был кирпичный забор чуть выше человеческого роста, и я решил по другому. Я подбежал к забору, подпрыгнул, подтянулся на руках. Как всё-таки здорово опять ощущать в мышцах силу! Затем лег вдоль кирпичной стены, постарался закрепиться и протянул Лизе руки: "Держись за меня крепче." Она вцепилась в рукава шинели, я подхватил её подмышки и поднял на гребень. Затем уселся на стенке, спустил Лизу, придерживая руками, с другой стороны забора и спрыгнул сам.
Там оказался похожий дворик, и подворотня, выводящая на параллельную линию улиц. Отряхнувшись от приставшего снега, мы вышли на улицу и пошли по ней не привлекая внимания. Облава осталась позади, шум её скрылся за рядами домов.
— И зачем только облавы проводят, — возмутилась Лиза, — простым людям беспокойство, у торговцев товар отнимают, и я знаю, что даже у купивших могут отнять. Работающим людям тоже надо что-то кушать, а если жалованья не выдали, или дали товаром, тогда только на рынок.
— Я так понимаю, что новая власть думает, что борется с хищениями и спекуляцией, правда, бессистемно. Но на деле получается, что борятся с частной торговлей. Видимо, считают, что все должны покупать в государственных магазинах, — вспомнил я прочитанное когда-то.
— И покупали бы, там цены намного меньше, только там редко что удается купить, всего мало, — вздохнула девушка, — А с хищениями тоже надо бороться, знаешь, сколько со складов воруют. Центральная власть направит работникам продукты, а их в другое место переправят и продают.
— Догадываюсь, — сказал я, — Вот с этим бы и надо бороться, а не торговлю запрещать.
— Да, хорошо бы, — кивнула Лиза, — Только большевики, похоже, и сами не всегда понимают, что делать. То проведут облавы, то опять забывают и дают торговать.
— Это не удивительно, — кивнул я, — Сейчас во власти в основном большевики и некоторые левые эсеры. Все они боролись против властей, и сами никогда не учились управлять государством. И государство хотят построить своё, по новым принципам, не такое, как при царе или с Керенским. Вот и тыкаются наощупь, даже между собой, бывает, договориться не могут.
Мы спокойно дошли до Лизиного дома и поднялись в комнату. В квартирном коридоре мы встретились с одной из соседок, женщиной лет далеко за пятьдесят, если я правильно понял по внешнему виду. Лиза поприветствовала её, и я тоже вслед за девушкой, соседка поздоровалась в ответ, и с опаской оглядела меня. Мы зашли в комнату, сняли верхнюю одежду. "Это соседка," — пояснила Лиза, — "У неё муж рабочий был с фабрики, на германской погиб, она тоже на фабрике работает. Им, и соседке её, по сорок лет, вдовам, они вдвоем одну комнату в квартире снимают."
Лиза поставила замачиваться немного гороха на суп, только он будет готов к вечеру. А пока решила сварить нам пшенной каши на воде, живот уже подводило от голода после утреннего чая. После кухонных хлопот у нас опять завязался разговор о переезде.
— Саш, а как ты думаешь, уезжать именно за границу нужно? — спросила Лиза, ходя по комнате.
— А ты что скажешь, Лиз? Ты что сама хочешь? — поинтересовался я, сидя на стуле у окна и смотря на неё.
— Я вот что думаю, я же иностранных языков почти не знаю, — стала размышлять Лиза, — мы в женской гимназии учили греческий и латинский, ну куда с ними. Еще учили немецкий и французский, могу на них немного разговаривать и читать, и всё…
Я пораженно подумал, что если это "почти не знаю", то что такое мой единственный технический английский?
— С Германией сейчас война, туда уезжать не стоит, — продолжила вслух рассуждать Лиза, — Франция наш союзник, но до неё еще добраться нужно через Германию. Пароходы по Балтике сейчас не ходят. И у них тоже война, и разруха, наверное, и голод. Во французскую колонию уехать, в Африку или Индокитай?
— Не надо в Индокитай, — возразил я, помня, что по нему прокатится почти через двадцать лет Вторая мировая война и японская оккупация.
— Я тоже не хочу так далеко, — согласилась Лиза, — это же на другой конец земли. Туда и не доберешься сейчас. Там жарко, тропики, не привычно. В Африку тоже не хочу. А куда еще?
— Еще остаются Северо-Американские Соединённые Штаты, — напомнил я, желая до конца прояснить вопрос, — и страны Южной Америки.
— В САСШ надо английский знать, а в Южной Америке испанский, — возразила Лиза, — И потом, это чужая земля, там всё чужое. Говорят по другому, верят по другому. Кому мы там нужны?
— Да, тоже так думаю, — согласился я, — Будем мы там нежеланными гостями. И кем там мы сможем работать?
— Я не знаю, — растерянно сказала девушка, — У нас и сейчас то денег и продуктов на дорогу нет, а если приедем туда, на что жить? Саш, может, всё обойдется? Может, в Петрограде останемся, а? Может, не будет страшного голода, и тиф уйдет?
— Нет, Лиз, не обойдется, — мрачно сказал я, — Еще холера будет. И испанка. Всё этом году.
— Какой ужас, — Лиза прикрыла ладонью губы, — А ты откуда всё это знаешь?
— "Есть многое в природе, друг Горацио, Что и не снилось нашим мудрецам," — процитировал я, — Помнишь?
— Шекспир, "Гамлет", — ответила девушка.
— Вот и со мной подобная непонятная штука произошла, — грустно усмехнулся я, — Что раньше было — не знаю, а что будет — помню. Веришь мне?
Лиза расширенными от удивления глазами посмотрела на меня. Потом подошла ко мне, прижала мою голову к своей груди, взъерошила и погладила мне волосы.
— Бедный ты мой, — жалеюще произнесла она, — Детства не помнишь, родных не знаешь. И знание будущего — крест большой. За что с тобою так?
Меня чуть не до слёз тронули такие открытость и сочувствие. Я встал и обнял девушку.
— Ничего, Лиз, ничего. Выкарабкаемся. У меня есть ты, а это немало, сокровище ты моё. У тебя я. Не в одиночку будем.
Лиза кивнула и прижалась ко мне. Мы так и стояли обнявшись, за окном по зимнему рано наступили сумерки. Комната стала темной, лишь вытянутое вверх окно с перекрестием деревянных рам выделялось серым сумеречным светом. Я поглаживал Лизу по голове, по длинным волосам, заплетенным в косу, по хрупкой девичьей спине.