Поэкспериментировать с даром я решил на рынке — точнее, перед ним. Почему? Да бог меня знает, как-то неловко было вовлекать в это людей знакомых. По мне — это все равно что украдкой читать чужой дневник. А вот к незнакомым людям я такой щепетильности не испытывал.
Прямо на улице у рынка торговали всякими фруктами, замороженными куриными окорочками, рыбой и прочей снедью. Для опытов я выбрал колоритного кавказца, худого и маленького, но в огромной кепке — нет, не в «аэродроме», а черной бейсбольной кепке, но уж с очень гипертрофированным козырьком.
Торговал он прямо с асфальта, на который были выставлены многочисленные ящики с виноградом, бананами, яблоками, киви, сливами и прочими вкусняшками. Кавказец был последним в ряду прочих торговцев, и купить что угодно у него можно было с трех сторон: спереди, слева и даже сзади — расторопный продавец был универсален, если дело касалось удобства для покупателя.
Прямо напротив его точки находился киоск «Союзпечати», очень кстати предлагавший общему вниманию довольно смелые обложки глянцевых мужских журналов, которые нет-нет да и притягивали его взгляд. Он иногда даже наклонял голову — красотки на обложках были повернуты на 90 градусов, а обладатель безразмерного козырька привык наблюдать красоту в естественных положениях.
Я посчитал, что этот дядечка подходит для моих опытов идеально — ибо ничего более однозначного, чем визуальная реальность, быть и не могло. Всякие там тактильные ощущения вряд ли одинаково воспринимались его мозолистыми и моими изнеженными клавиатурой руками. Звуки, вполне возможно, тоже несли совсем разное содержание, ибо мы принадлежали к совершенно разным языковым группам.
О запахе говорить не приходилось — вьющееся вокруг рынка огромное количество запахов сводило с ума любую взрослую собаку, и никогда нельзя было с уверенностью сказать, чем сейчас пахнуло на твоего соседа: то ли свежестью зелени, то ли сырой рыбой. Вкус — это вообще чувство интимное, его я даже не рассматривал как возможный «переходной мост» в чужую голову. Оставалось только зрение, тем более с Колосовым такой способ однажды уже сработал.
Кучу времени простоял я рядом с Большой Кепкой, пытаясь спровоцировать «чудо», и все абсолютно безрезультатно. Ну, разве что присвоил торговцу заочное прозвище. Ожидаемого эффекта синестезии так и не наступало. Я старательно пялился на газетный киоск, когда тот привлекал внимание кавказца, даже наклонял направо голову, как и он.
Единственными достижениями стали: убитые насмерть сорок минут личного времени; купленная в киоске «Союзпечать» батарейка «Крона» (для электрошокера) и около дюжины осторожных взглядов продавца на подозрительно крутящегося возле торговой точки молодого человека. Еще килограмм черных слив, полкило желтых груш, полкило красно-зеленых яблок, пяток ярко-зеленых киви, огромная кисточка янтарного киш-миша, кисточка поменьше туманных дамских пальчиков, два солнечных лимона.
В этот день Штирлиц был особенно близок к провалу…
ГЛАВА 29,
в которой наш герой становится свингером
— Видимо, вы совсем не знали большой любви.
— Не знала бы — не хромала бы на правую ногу.
Дома, дурачась, я постучал — на всякий случай — в дверцу холодильника и, не дождавшись стандартного «Да-да, войдите!» (ну, или для холодильника нестандартного — «Никого нет дома!»), что уже само по себе было неплохо, попытался уместить в белое нутро вновь приобретенное вопиющее изобилие витаминов — результат неудачного самонадеянного эксперимента.
Взамен достал из прохладного друга палку «Московской» колбасы. Я намеревался сократить ожидание грядущего ужина поглощением этой копчености, которую люблю и уважаю — несмотря на то, что содержание канцерогенов в ней гораздо выше, чем в сигаретах. Бессовестно наплевал на имеющееся в моем распоряжении огромное количество скоропортящихся фруктов, которое легко бы заставило любого уважающего себя грызуна утонуть в собственной слюне. Что поделаешь — мужчины непоследовательны…
Покрошив в собственный рот хлеба и погрузив туда один кусок колбасы внушительных размеров, я взял второй кусок, ничуть не меньше первого, с собой и потопал в гостиную. Где с чувством выполненного долга собирался предаться ничегонеделанию у телевизора, как вдруг откуда-то снизу неожиданно раздался душераздирающий мяв, и внутри у меня похолодело — будто кто-то сорвал стоп-кран, прекратив все жизненные процессы, ходьбу и жевание в том числе.
Котенок перестал вопить практически сразу, как только я убрал с его лапы свою лапу, обутую в тапок, да и крик его, скорее всего, был вызван испугом, а не болью. Но кроху было жалко, я схватил зверя на руки и принялся его нянчить, гладя по жмурящейся лобастой башке и говоря что-то успокаивающее — насколько это возможно с набитым ртом.
Током меня прошибло после того, как я передал второй кусочек колбасы в фонд котов Юга России, пострадавших от ног хозяев. Когда Джин, зажмурив от удовольствия глаза, принялся жевать внушительных размеров деликатес задними зубами, начиная слегка тарахтеть от мурчания, а я, продолжая его гладить, дожевывал свою колбасу, почему-то потерявшую вкус, меня и прибило к линолеуму.
В буквальном смысле — было ощущение, что меня взяли и безболезненно вогнали по самый подбородок в пол, существенно изменив наблюдаемую картинку и лишив возможности чувствовать приглаживаемую шерсть четвероногого друга.
Электрическое освещение исчезло — свет падал из окон, хоть и было ясно, что в конце ноября, в восемь часов вечера, сие невозможно. Однако, несмотря на скудность такого освещения, все было видно просто великолепно — четко, как под лупой. Поле зрения расширилось. Красный цвет исчез вообще — его заменили оттенки серого, которых стало жуть как много.
Янтарный шарик, купленный мной для Джина, по цвету был практически не различим с моей синей спортивной курткой, висящей на кресле у компьютера. Но все это занимало меня мало — я в шоке услышал, как мужской голос произнес: «Единственное, нужно более внимательно относиться к своей работе и не делать досадных оплошностей. Ты же не будешь больше делать ошибки?.. Ты все… сделаешь… правильно?..» — и растерянно наблюдал, как становится на колени у кухонного стола Ира, расстегивая ширинку какому-то мужику.
Потом киномеханик в моей голове чего-то напортачил, и после секундной ряби я увидел, как мужчина, оказавшийся Колосовым, подхватил Ирину на руки. После чего я на собственной шкуре ощутил, как он пребольно оттоптал мне лапу, то есть ногу, за малым ее не сломав своей конечностью, размерами больше меня самого. После были еще два фрагмента с отличным звуком и такими интимными подробностями, от которых мне стало плохо.
Я не разделял свингерских взглядов, к физической измене относился так же, как и к любой другой. Измена — она и в Африке измена. Это предательство, унижение и боль. Я не позволял себе подобных поступков в отношении своих девушек и считал, что вправе рассчитывать на такое же отношение ко мне. Видимо, ошибался.
Но одно дело — узнать об измене, а совсем другое — стать ее невольным участником, не имея возможности это предотвратить или каким-то образом изменить вопиющие события. Ведь они уже произошли, они уже в прошлом, и это остается принять как данность.
«Ну что, накаркал? Затяжная позиционная война, никаких событий из ряда вон? На тебе, событие года! Событие десятилетия! Событие всей жизни!» — я отпустил ничего не понимающего кота на волю, а сам прошелся по комнате. В голове шумело. Казалось, что вокруг стоит с десяток старательно гудящих трансформаторных будок. Вернулось обычное человеческое зрение, но не до конца — перед глазами плавали несколько вращающихся огненных кругов и веселеньких розовых крестиков. В голове стучала кровь, которая хлынула носом, и я, запрокинув голову наверх, побрел в ванную, по дороге захватив какую-то тряпицу, чтоб не портить кровью белоснежные бамбуковые полотенца.
Я был зол, мне хотелось крови — и я почувствовал ее вкус, так как малая часть через носоглотку проникла на язык. Впрочем, долго наслаждаться вкусом крови мне не пришлось — он тут же сменился пошлым вкусом колбасы, а тряпица, которую я после промывки носа приложил к лицу, на ощупь казалась Джином.
Жрать колбасу и вытирать нос собственным котом было невыносимо, хоть это все и являлось галлюцинациями моего давшего сбой мозга. Особенно невыносимо это было в моем до предела расстроенном положении. Это выставляло постигшую меня трагедию в каком-то совсем уж несерьезном свете, превращая ее в водевиль или, того хуже — в анекдот.
Чтобы понять мои ощущения, представьте, будто на ваших похоронах вас с гробом дважды роняют, и вы оба раза вываливаетесь из своего последнего, самого скромного по размерам пристанища. Причем в первый раз с вас слетают штаны, и все скорбящие в прострации пялятся на ваши (хотя, конечно же, не ваши, а случайно на вас оказавшиеся) — огромных размеров — красные семейные трусы с черепашками в солнцезащитных очках. А второй раз, уже недалеко от собственной могилы, вы падаете в коленно-локтевую позу — как будто пытаетесь уползти с кладбища…
Звонить Ире в Москву я не стал. Во-первых, она сама мне звонила пару часов назад и, уложившись в одну минуту, похвасталась, что у нее все хорошо. На прощание пожелала всего наилучшего Джину с Толиком, как то: не съесть друг друга в отсутствие женщин и ни под каким соусом подобное отсутствие женщин без нее не исправлять. То есть не водить посторонних кошек домой. Меня еще тогда просьба насчет кошек несколько удивила — Ира никогда не шутила в таком ключе. Видимо, на воре что болит, то горит.
А если уж быть до конца честным — не стал звонить из элементарной трусости. Пока существовала возможность объяснить увиденное и услышанное мною каким-нибудь другим способом — кроме того, что все так и произошло в действительности — я цеплялся за нее, как правильный бультерьер за врага. Я старательно слюнявил эту возможность и сжимал в зубах, делая себе больно, а самой возможности — непереносимо больно.
Всю пятницу из головы не шло вчерашнее происшествие. По дороге на работу я дважды чуть не попал в аварию, причем оба раза — по своей вине. Машине нужно было дать отстояться пару дней, как я и делал иногда, даря своим мозгам легкую профилактику. Кстати вспомнилось о покраске, которую обещали провести на этих выходных — вот и отдохну.
Думать о том, что все показанное мне Джином — истина в последней инстанции, я не хотел, потому как это было чревато как минимум увольнением по собственному желанию. А как максимум — двойным убийством…
К счастью, в пятницу Колосова на работе я не видел — не знаю, просто ли мне повезло, или он там действительно не появлялся весь день. Этот факт по крайней мере избавил Толика Толиковича от избиения собственного шефа по причине, вполне достаточной для долгого принудительного лечения, ибо все галлюцинации нужно лечить, особенно такие яркие!
Положенное время на рабочем месте я «отбыл», никакой работой не занимаясь — рыскал по Интернету, шлифуя свои знания по синестезии и прочим актуальным для меня понятиям. Ничего особо ценного мною обнаружено не было, и это лишний раз подтверждало собственную уникальность — точнее, уникальное действие на родной организм всякой химической дряни вроде «Шизы».
После работы я сразу поехал в автосервис и оставил им машину. Обещали покрасить к понедельнику, ну и слава богу, эта грунтовка на капоте и крыле сильно раздражала. Примерно так же, как нечищеные туфли.
Когда я подходил к остановке общественного транспорта, меня ждал очередной сюрприз — прямо навстречу, распространяя отвратительный смрад, шла пустота и грязно материлась. Воняла она мочой и немытым телом, была довольно сильно пьяна и при этом чем-то раздражена — если вообще можно давать подобные характеристики пустоте.
Посторонившись, я пропустил это облако ненависти мимо и немного пробежался к стоявшему автобусу, заходя в который больно ушиб ногу о ступеньку. Уже собираясь зашипеть, втягивая в себя сквозь зубы воздух и тихонько ругаясь, я заплатил водителю и вдруг понял, что боль куда-то подевалась, а на меня прет, стремясь к выходу, жуткого вида бомж с измятым лицом в щетине, с симметричными лилово-синими фингалами под каждым глазом. В провале его ощерившегося рта чернел единственный видимый зуб — передний верхний, троечка где-то, а на правом рукаве, наиболее активно расчищающем себе проход в мою сторону, висела огромная сопля радикально зеленого цвета. Сказать, что меня это очень настораживало — значит не сказать ничего.
Опешивший от такой напористости (да кто его вообще в таком виде в общественный транспорт пропустил?), я хотел было голосом Наины свет Киевны поинтересоваться: «А зубом они не цыкают?» — когда монстр прошел сквозь меня и ссыпался по ступеням в сторону выхода из автобуса, отъехавшего от остановки… Я зажмурился, втянул в себя голову, было жалко это существо, выпавшее из салона на полном ходу…
ГЛАВА 30,
в которой все тайное начинает становиться явным
Измена есть измена. И не важно, будете ли вы прыгать в постель или медленно заползать.
Паренек лет семнадцати, вполне сформировавшегося неблагополучного вида, неопрятно чавкающий жевательной резинкой, с восхищением глазел на меня, пригибающегося и кривляющегося без всякой на то причины, бледного и откровенно испуганного. Для него, конечно, причина была абсолютно ясна — ему было не ясно, как ЭТО называется и у какого дилера ЭТО можно приобрести. Но уже готов был платить любые деньги за препарат с таким прикольным действием…
То, что у меня наступил приступ синестезии, понял не сразу. Не знаю, чувства там спутались или опять приоткрыл тяжелое похмельное веко мой третий глаз, но таких пакостей они раньше себе не позволяли.
Мало того что я с минуту осматривал куртку, ища зеленую соплю, так еще и собственные воспоминания, видимо, из врожденной вредности, через какие-то пять минут предъявили мне заснятую НАСТОЯЩУЮ сцену происходящего.
* * *
Оказывается, все было не совсем так, как показалось мне вначале. И был я не настолько молчалив и пассивен в отношении воображаемого бомжа. Все ближайшие пассажиры, имевшие честь путешествовать в тот вечер на том злополучном автобусе, лицезрели следующее действо.
Зашедший в салон молодой человек, достаточно прилично одетый, в процессе оплаты проезда отчего-то шипел и сжимал кулаки — как будто ему кое-что прищемили. Затем, удивленно подняв брови и округлив глаза в абсолютно свободный проход в глубь автобусного чрева, он заявил, ни к кому напрямую не обращаясь: «Да кто ж его сюда пустил в таком-то виде?» — и всем сразу стало ясно, что надо прижиматься к стенке и начинать опасаться этого волка в овечьей шкуре, ибо он имеет в виду исключительно себя. А то, что он делает это в третьем лице, только подтверждает диагноз.
Но потом люди испытали небольшое облегчение, так как странный парень никаких агрессивных действий не предпринимал, а, наоборот, застыл, оглянулся, втянул голову в плечи и, побледнев, зажмурился. После чего распрямился и, достав платок, стал лихорадочно осматривать собственную куртку, приговаривая: «Сопля, сопля, сопля… где же сопля делась?» И, в довершение этого представления, видимо, желая разъяснить некоторые непонятные моменты зрителям, обратился к стоящему рядом и увлеченно жующему парню с простыми человеческими словами, исполненными искреннего сожаления и непередаваемой боли утраты: «Она… она… зеленая была!..» — после чего смешался и прошел в глубь салона.
Ехать дальше с такой репутацией, пусть и среди абсолютно незнакомых людей, я не мог — и на ближайшей остановке вмиг выскользнул из злополучного автобуса. Шел по улице, понурив голову, и очень сильно надеялся, что никто из знакомых не стал свидетелем моей выходки.