Но меня опередили: один из нападавших метнулся к старику так быстро, что я попросту не успел среагировать. Он перескочил через опрокинутый нами стол и выбросил в длинном прыжке свой меч, угодивший Джонасу прямиком в шею. Старик вскрикнул от боли и попытался было отступить, но только бессильно повалился на пол, хрипя и захлебываясь кровью. В полутьме, царившей здесь, я, тем нее менее, совершенно отчетливо увидел лицо того, кто убил старика: блеклое, как у снулой рыбы, отрешенное, похожее на маску. Я запомнил его до мельчайших деталей, начиная с зелёных полуприкрытых глаз и заканчивая недельной щетиной с проплешинами. Время для нас двоих в тот миг будто остановилось. Он не успел окончательно развернуться в мою сторону, не успел поднять щит, поскольку я уже почти настиг его. Кровавая ярость затмила мой рассудок, и я так до сих пор не смог понять, спасло ли это мою жизнь, или едва не свело в могилу. Остался только один враг, но в исступлении своём я совсем позабыл о нём. Ошибка эта едва не стоила мне жизни. Дальнейшие события пронеслись передо мной одной кровавой вспышкой, за которой вскоре пришла чернильная тьма.
Очнулся я от страшной боли в животе. Непонятно, сколько времени прошло, поскольку было всё так же темно. В воздухе стоял невыносимый смрад крови и смерти, и в этих потемках, рассеиваемых лишь отдаленным светом звезд, я смог разглядеть только лежащее неподалёку тело. Ужасно хотелось пить, и во рту чувствовался привкус меди, голова кружилась невыносимо. Каждое мое движение отдавалось страшной болью в рассеченных внутренностях, но я боялся не то чтобы прикасаться к тому месту, где разорванная туника насквозь пропиталась кровью, стекающей теперь на доски пола подо мной, но даже смотреть в ту сторону. В голову лезла только всяческая ерунда, сумбурные сцены то ли из жизни, то ли из снов, и я никак не мог заставить себя преодолеть боль, чтобы хотя бы зажать вспухшую кровоточащую рану куском ткани. Перед глазами упорно вставало лицо убийцы Джонаса, и больше чем себя мне было жалко старика, погибшего за меня. Никогда прежде мне не доводилось ни убивать, ни даже наблюдать за смертью, и разум мой, пораженный зрелищем бойни, вынужденный защищать свою жизнь как никогда прежде, буквально отказывал мне. Очень не хотелось умирать, и волна паники, накрывшая меня с головой, не давала трезво мыслить: я, кажется, что-то кричал и звал на помощь, корчился от боли и отказывался верить в то, что после подобных ран обычно не выживают. Я не хотел смотреть, но всё-таки пришлось: рана оказалась куда хуже, чем я предполагал прежде. Между пальцами упорно продолжали вылезать сизые мотки кишок, никак не желавшие оставаться внутри.
С трудом собрав все оставшиеся во мне силы, я поднялся на ноги, едва не потеряв сознание от боли и ужаса, добрался до кухни и принялся жадно пить из бочки с холодной водой, придерживая вываливающиеся внутренности второй рукой с той же невозмутимостью, с какой дамы обычно придерживают длинные полы одежды, поднимаясь по лестнице. Затем кое-как замотал рану найденным тут же полотенцем, и с трудом опустился на пол, почти моментально потеряв сознание. Перед тем как меня поглотила непроницаемая тьма, я вспомнил о необъятной поварихе, видимо, сбежавшей едва всё началось. Почему-то я очень надеялся на то, что она меня обнаружит и, быть может, позовет гарнизонного лекаря.
Глава 6
На далёком юге Хвилеи путник может увидеть загадочное явление: возвышающуюся до самых небес стену абсолютной черноты, протянувшейся от одного края нашего мира до другого. Никто не знает, что она на самом деле из себя представляет. Кто-то говорит, что за нею начинается царство мёртвых, кто-то, что это врата бездны, через которые в конце времен пройдут полчища демонов, призванных сокрушить человеческий род. Никто из тех, кто уходил во тьму, назад не возвращался. Одно известно точно: тьма эта наступает, и с каждым годом пожирает до пяти футов пустыни. Когда-нибудь, возможно, она поглотит весь мир.
Приор фемы Альбайед Кирилл, История Хвилеи, том 3.
Дождь, бесконечный дождь и сырость, затянутое серой пленкой небо и запах дыма. Вот чем запомнилось мне моё пробуждение, вызванное жуткой, пронизывающей каждую клеточку моего тела болью. Я не знал, ни того, где я нахожусь, ни сколько прошло времени, а весь мир сузился для меня до полыхающей огнем раны на животе, искры от которой разлетались невероятно далеко, вызывая вспышки боли там, где их прежде не было. Повязка постоянно мокла и сочилась гноем, смешивающимся с болезненным потом, от которого вся постель постоянно была мокрой. Хотя я не ел, меня непрестанно рвало желчью и кровью, и от желудочных спазмов я готов был умереть на месте, лишь бы прекратить эту пытку. Какой-то человек, лица которого я никак не мог разглядеть за пеленой страданий, четырежды в день менял смердящие бинты, ковырялся в ране, полоскал ее чем-то невероятно жгучим, и уходил, а я снова погружался в пучину бредовых видений и кричал от боли и отчаяния, пытаясь забыться хоть на минуту.
Яркие и очень запоминающиеся образы, посещавшие меня в то время, остались со мной на всю жизнь. К примеру, один раз я обнаружил себя парящим высоко над башнями Демберга, отчего-то опустошенного и покинутого всеми. Время клонилось к закату, и я отчетливо видел каждую тень, пролегавшую под бастионами крепости, каждую трещинку и каждый камешек именно так, будто и в самом деле оказался на высоте птичьего полёта в соколином теле. Всё казалось до невозможности реальным, и оттого расползающаяся с запада тьма была еще ужаснее. Было в ее движении нечто противоестественное и жуткое, вызывающееся подсознательный страх. В следующий момент я заметил в окне одной из башен тусклый свет, ставший более заметным с наступлением странной темноты. Несмотря на то, что уходящее за горизонт солнце еще вполне радостно освещало раскинувшуюся вокруг долину, тянущаяся с запада темнота пожирала краски света, протягивая свои щупальца к застывшей в безмолвии крепости. Оглядевшись, я не нашел собственного тела, будто вместо меня в вышине парил неосязаемый и невидимый дух, а тело моё… тело моё лежало в маленькой комнатке той самой башни, где одиноко горела свеча. Взглянув на себя со стороны, я едва смог сдержать крик ужаса: от меня прежнего практически ничего не осталось, один только разлагающийся вспухший труп, покрытый паутиной иссиня-черных вен. Но в теле этом я к своему изумлению всё же смог разглядеть жизнь, едва теплящуюся, но отчаянно цепляющуюся за последние ниточки, связывающие ее с этим миром.
Обернувшись, я наткнулся на сплошную стену черноты, обступившую замок со всех сторон. Из нее, точно живые, выползали уродливые слепые щупальца, беспомощно рыскающие вокруг. Были они блестящими, точно натёртые животным жиром, и каждое из них сочилось отвратительной жидкой тьмой, таявшей в последних лучах едва пробивающегося сверху солнца. Я разрывался между желанием немедленно броситься в смыкающееся окно небес у себя над головой и надеждой на спасение того, что, возможно, являло моё последнее физическое пристанище в этом мире. Страх, как и смыкающаяся надо мной темнота, загонял меня в ловушку беспомощности, лишая воли и стремления к жизни. Моё неосязаемое сердце билось так остервенело, что, казалось, вот-вот выскочит из неосязаемой же груди. Я разрывался на части, но никак не мог решиться действовать, до тех пор, пока не стало слишком поздно: тьма сомкнулась, и свет померк, осталось лишь неясное пламя свечи. Едва лишь я оказался внутри маленькой комнатки, как черное лоснящееся щупальце ударило всей своей немалой силой по основанию башни, отчего та содрогнулась, заметно накренившись. Следующий удар пришелся заметно выше, и башня дала крен, а свеча, стоявшая на прикроватной тумбочке, упала и покатилась на пол, потухнув и уступив место абсолютной тьме. Не выдержав натиска, всё строение стало заваливаться на бок, и в следующее мгновение острая боль пронзила всё моё существо. Я хотел закричать от ужаса и боли, но вот рта у меня не оказалось…
***
Я обнаружил себя лежащим на прикрытом соломой полу. Окно, затянутое мутной, безобразного качества полоской стекла, распахнуто во всю ширь, и створка его отчаянно хлопает на пронизывающем осеннем (а может быть, уже зимнем?) ветру. Тупая ноющая боль в животе, острая и пронзительная — в ушибленных падением с кровати конечностях и затылке. Но я не чувствую, как взбухает на моей голове довольно-таки внушительная шишка, я весь сосредоточен только на моей смертельной ране, представляющейся теперь чудовищного вида багровый рубец, идущий от пупка к ребрам. Кожа вокруг него красная и воспаленная, малейшее прикосновение к ней болезненно, и кажется, будто во мне вскипает вулкан, а рубец этот — его зашитое жерло, сквозь которое, когда давление достигнет критической отметки, вырвутся облака пепла и лавы.
С трудом мне удалось найти в себе силы подняться на ноги. Не знаю, сколько недель и даже месяцев мне довелось провести на этом смертном ложе, однако за это время мышцы мои превратились едва ли не в кисель. Я сильно похудел, и, пожалуй, если бы мне довелось сейчас увидеть собственное отражение, не удержал бы вскрик ужаса. Кое-как, превозмогая тошноту и головокружение, я забрался на кровать и попытался прикрыть отворенное бушующей стихией окно, однако обнаружил, что задвижка на нем оказалась оторвана. Холод пробирал до костей и, хотя был весьма приятным для моей воспаленной плоти, всё же заставлял меня дрожать и искать тепла.
В мыслях моих пребывала странная пустота. Я будто смотрел на себя со стороны и думал: «Что же этот нелепый персонаж предпримет теперь?». Очень сложно было на чем-то сосредоточиться, кроме физических страданий, которые представляли собой какофонию различных неприятных ощущений, от которых хотелось закрыться, убежать, умереть, в конце концов. Душа моя отчаянно жаждала облегчения, прекращения мучений, длящихся, казалось, целую вечность, но я ничем не мог ей помочь, у меня не было ничего, кроме надежды на то, что в один прекрасный день я проснусь и буду чувствовать себя так же, как и прежде. Поэтому я не нашел ничего лучше, чем снова лечь в постель и укрыться изрядно попахивающим одеялом. Тьма заботливо окутала мой разум, и я будто бы исчез из этого мира.
Следующее моё пробуждение оказалось гораздо более приятным, чем все предыдущие. По крайней мере я больше не испытывал ощущения, будто живот мой набит раскаленными камнями. Тошнота, мой вечный спутник, почти ушла, и в мыслях моих поселилась отчетливая надежда на скорое выздоровление. Я наконец смог разглядеть того, кто всё время моей болезни терпеливо заботились о моих бренных костях.
Угрюмый иноземец, единственный, кто запомнился мне во время продолжительного пребывания в забытии, оттого, видимо, что образ его выделялся даже среди бредовых видений моих снов. Макушкой он доставал почти до потолка моей маленькой комнатки, до которого, по моим прикидкам, я сам мог достать рукой, лишь как следует подпрыгнув. Лицо его, черное и заросшее густым волосом, тем не менее, выглядело злым и обиженным. Лекаря звали Павлом, что, в общем-то, являло собой полную противоположность тому его росту. Не было у него ни фамилии, ни истории, которую он мог бы рассказать, поскольку был он совершенно нем. Зато дело своё он знал просто отлично, и, по всей видимости, именно благодаря ему я не отправился в тихие чертоги, а отделался, можно сказать, только лёгким испугом.
Когда я окончательно пришел в себя, меня навестил Августин. На угрюмом лице его читалась такая сосредоточенность, что, казалось, стоило ему хоть на мгновение расслабиться, и весь он тут же развалится на составные части.
— Я столько раз наблюдал, как умирают люди с подобными ранами, что уже сбился со счету. Но еще ни разу мне не довелось видеть выздоровления.
— Я чувствовал бы себя гораздо лучше, если бы не оказался запертым в этом замке с десятком не слишком дружелюбно настроенных по отношению ко мне убийц.
Слова давались мне достаточно тяжело, и после каждой произнесенной фразы мне приходилось брать паузу, будто после подъема на достаточно крутой взгорок.
— В том нет моей вины. Не тебе одному пришлось пострадать.
— Быть может, уже настало время всё рассказать? — с надеждой в голосе вопрошал я.
— Проверку твоих боевых навыков и выживания ты прошел блестяще, но вот сообразительности тебе явно не достаёт.
— Я уже понял, что внутри ордена произошел раскол. Не ясен мне лишь смысл всего происходящего
— Мне тоже. Но подсказка кроется в тех убийствах, которыми ты пытался заниматься. Я подчеркну слово «пытался», поскольку дальше досужих домыслов ни у тебя, ни у твоих приятелей дело бы так и не зашло. И даже не из-за того, что у вас мозгов не хватает, а просто потому, что вы не знаете, где и что искать, а также, у кого спрашивать.
— Убийца — человек из ордена?
— Он не один. Есть и те, кто с орденом вовсе не связан.
— В этом замешан главный дознаватель?
— Естественно. Пусть и косвенно.
— И что теперь?
— Теперь, когда переговоры не состоялись, время взывать к голосу закона. Старый Калокир, по мнению многих, перешел черту дозволенности.
— Не хочешь ли ты сказать, будто настало время избрать нового Великого магистра? — осторожно осведомился я.
— Разумеется. Но до этого еще далеко.
Я хотел было разразиться градом вопросов, но Августин вовремя пресек их. Во мне не более не осталось сил даже для злости, и потому я не стал настаивать, позволив Цикуте и дальше хранить свои тайны. Столько, сколько он пожелает.
— Набирайся сил, пока есть время. Скоро нам предстоит дальняя дорога.
— Куда же?
Но Цикута, как и прежде, не удостоил меня ответом. Он развернулся и ушел, оставив меня в тяжких раздумьях. Я так и не вытряс из малословного инквизитора причину совершенного на меня покушения, не смог даже вызнать ни единого факта о сложившейся ситуации, а всё, что мне оставалось — лишь покорно лежать в постели и ждать непонятно чего. Августин, как мне тогда казалось, просто использовал меня для получения поддержки одного из самых влиятельных патрицианских родов Стафероса и, возможно, хотел попросту спровоцировать покушение, дабы навлечь на убийц гнев моего дома. Отец, при всем его небрежении мною, не остался бы в стороне, и его влиятельность и силу Августин мог бы использовать против своих оппонентов. К такому умозаключению я пришел спустя многие дни, проведенные в безделье. Именно поэтому он не ответил ни на один из моих вопросов, именно поэтому игнорировал и водил за нос. И только много позже я смог осознать настоящие его мотивы, которые, от этого осознания, не стали менее странными, чем казались на первый взгляд.
Августин, как ключевая фигура не только моего повествования, но и целой эпохи в жизни ордена и империи, был человеком, несомненно, выдающимся во всех смыслах этого слова, однако методы его и даже ход мыслей в его голове могли свести с ума любого, кто попытался бы соприкоснуться с истинной их сущностью. Мне пришлось еще не раз тяжко пострадать от всего того, что готовил мне этот гениальный, но в то же время жуткий до ледяных мурашек человек, прежде чем он доверил мне роль его правой руки. Те же причины, по которым меня неимоверно притягивала его личность, его сокрушительная харизма и влиятельность, впоследствии заставили меня отчаянно выкарабкиваться из поля его притяжения, и было это так же сложно, как одному из Близнецов покинуть Хвилею и умчаться в бескрайнее ничто.
***
Спустя восемь недель я смог достаточно уверенно держаться в седле. Сказывался юный возраст, когда раны мои заживали, что называется, как на собаке. Не обошлось и без обширных познаний молчаливого Павла, занимавшегося не только лекарственной терапией, но и моей реабилитацией в целом. Он заставлял меня делать огромное количество упражнений для приведения моих ссохшихся мышц в тонус, он неизменно выводил меня на прогулки несколько раз в день и, вероятно, именно его идеей, судя по кривой устрашающей ухмылке, было приставить ко мне двух хорошеньких девушек, которые трижды в день делали мне массаж и раз в три дня сопровождали меня в термы, где я отмокал в горячей воде, наслаждаясь их обществом. Само собой, ни о какой близости с ними не было и речи: они со временем хоть и смогли пробудить затаившееся внутри некогда полного жизни юноши вожделение, но исчезли прежде, чем оно нашло для себя окончательных выход наружу. Возможно, отчасти именно из-за этого я так сильно жаждал поправиться, и когда однажды утром оказалось, что я уже полон сил и готов к действию, маленький отряд Августина готов была отправиться в путь.