Мне удаётся задержаться на этой волне секунд двадцать, не больше. А потом страшный удар по темечку швыряет меня на пол.
Со стоном я сжимаю голову и кое-как усаживаюсь. Подняться не могу — дико болит затылок, при малейшем движении кровь пульсирует в висках, и выражение "взорвать мозг" становится весомым и понятным. Некому было меня бить, пусто в камере. А шарахнуло, тем не менее, словно полновесным кирпичом. Меня засекли? И наказали, чтобы не высовывалась?
А с чего я взяла, что мои попытки никто не отследит? У Главы Клана в окружении наверняка не дураки и какая-то магическая защита в месте его резиденции должна быть. Ведь не исключают же они возможности, что меня будут искать любыми способами, а ищут-то не просто люди — маги. Кажется, я опять попала.
И растратила почти весь свой запас.
Так или иначе — дело сделано. Хорошо бы, меня услышали не только местные.
Кое-как я переползаю на топчан. Мало того, что голова трещит — ещё и подозрительно тихо стало, даже птичьего свиста не доносится, словно поставили специальную глушилку — в корне пресечь мои попытки выйти на связь. Жди неприятностей, Ваня… Остаток энергии я трачу на ликвидацию головной боли, чтобы быть в форме, если охрана решит не ограничиваться мысленным внушением, и теперь, как могу, пополняю силы.
А минут через пять неподалёку лязгают запоры, скрипит дверь и слышится отчаянный женский вскрик:
— Не надо! Умоляю! Ну, пожалуйста, не надо!
К двери соседней камеры трое витязей восточного вида, вроде тех, что караулили у двери Магиного дома, подтаскивают почти голую девушку. У неё подгибаются ноги от страха, она пытается вырваться, но держат её в четыре руки крепко. Пока один открывает дверь, девушку неожиданно разворачивают ко мне лицом и припечатывают прямо к решётке. Я даже вскакиваю. На меня смотрят полные ужаса синие глаза с потёками туши, на скуле наливается кровоподтёк, губы разбиты. Да её к тому же только что с силой прижали к железным прутьям. Мне дают хорошенько рассмотреть это дрожащее создание, едва прикрытое тремя разноцветными тряпочками, и затем затаскивают его прямо к столбам. Растягивают руки верёвками. Я уже понимаю, что сейчас будет.
Первый удар хлыста едва не вышибает дух и из меня тоже. Я совсем забыла, что могу чувствовать чужую боль. И сейчас она изматывает меня, заставляя дёргаться при каждом ударе, стискивать зубы, чтобы не вертеться на месте и не обнаруживать, как я страдаю вместе с этой девочкой. От боли и от её криков у меня проступают слёзы.
Истязатель замедляет темп и начинает искать на теле жертвы местечки почувствительнее. Гнев, который меня переполняет, помогает справиться с болью. Я вытираю вспотевший лоб. Я собираю силу, но каждый новый удар, отдающийся и в моём теле, мешает сосредоточиться, сбивает концентрацию. Внезапно один из наблюдающих стражников поворачивается ко мне.
— Видишь? — с угрозой говорит. — Попробуешь ещё раз подать сигнал — забьём её до смерти. Поняла?
Это действует на меня сильнее кнута.
Тот, что хлестал девушку, останавливается. Она в изнеможении обвисает на верёвках, всхлипывает, на животе, на груди, на бёдрах и в паху у неё вспухают и кровоточат рубцы. Палач берёт со стола с инструментами связку каких-то карандашей и демонстрирует жертве. Та, округлив глаза, визжит и начинает дёргаться в путах. Усмехаясь, этот гад демонстрирует и мне один из "карандашиков", и я понимаю, отчего кричит девушка, словно до этого не исходила воплями. Это не карандаши. Это длинные заострённые с обеих сторон узкие палочки-шпильки, для чего — догадаться не трудно. Втыкать. Пронзать. Выкалывать. Делать всё, на что хватит фантазии у троих изуверов.
— Не смей, — шепчу я. — Слышишь?
— А то что? — ухмыляется он и вдруг делает неуловимое движение. Шпилька свистит мимо моего уха, я инстинктивно отшатываюсь. — Будешь от неё отворачиваться — попаду, — предупреждает. — И не нарывайся, а то остальные пальцы потеряешь. Ты на своё дело и без них годишься.
Тот самый, вдруг понимаю. Что меня душил, что в лоб меня двинул. Значит, это он меня так покалечил…
Я медленно и неуклонно закипаю. И в то время, когда душитель нарочито не торопясь выбирает сперва новую шпильку, затем место, куда её воткнуть, у меня получается заглянуть в его тело. Как я видела себя раньше изнутри, так сейчас вижу у него в груди тёплый пульсирующий мышечный мешок, который сокращается ровно и мощно, гонит кровь по организму, что и человеческим-то называться недостоин. В этот момент меня словно перемыкает.
Я почти перестаю чувствовать боль — она уходит на задний план. Рубцы, такие же, что проступили на исполосованном теле, горят и на моём, но я их не чувствую. Бывает — отсидишь ногу до онемения, попробуешь ущипнуть — и не ощущаешь щипка, так и здесь: всё притупилось, осталась читая незамутнённая ненависть к персональному врагу и к его подельщикам, что всю экзекуцию пронаблюдали с горящими глазами, явно желая поучаствовать. Я вижу этот пульсирующий ком. В моих возможностях — мысленно сдавить его изо всех сил. Но это будет слишком явно, потому что тогда объект забьётся в корчах, захрипит… Да и кто знает, вдруг снова засекут магию. И что тогда будет с этой девочкой? Не придётся ли ей так и умереть из-за меня?
Я не стану давить его сердце. Просто заставлю его биться быстрее. Намного быстрее.
Палач возится с выбором места на жертве слишком уж долго. Наконец он тщательно нацеливается, отводит руку с орудием пытки назад, для размаха. Девочка закрывает глаза и сжимается. Но укола не происходит.
— Э-э, Али, да у тебя руки дрожат, — насмешливо тянет один из его подельщиков. — Ты обкурился, что ли? Смотри, узнает хозяин — в этот раз не простит!
— Не курил я! — огрызается душитель. — Что-то мне…
Он закашливается и отступает.
— Ага, не курил… Расскажи это своей бабушке. А ну, дай сюда, и без тебя справимся! — Страж вырывает связку шпилек у приятеля, но тот вдруг начинает заваливаться, держась за левый бок. — Эй, ты что? А ну, стой! Саиб, держи-ка его!
Вдвоём они подхватывают Али под руки. Им уже не до развлечений. Девка может подождать, она привязана, а дружба — это святое. Двое выводят третьего, тот еле шевелит ногами — совсем как их жертва, когда её только-только сюда приволокли, и в глазах его я успеваю заметить такой же ужас перед неотвратимым. Прижавшись лицом к решётке, я провожаю их взглядом. И до того, как они исчезают из вида, мысленно тяну шнур от своей руки к этому злому сердцу.
Прикрыв глаза, удерживаю его перед внутренним взором. Выжидаю минуту, другую, третью… и останавливаю.
***
Совсем немного сил уходит на то, чтобы усыпить повисшую на верёвках девочку. Нет, не гипнозом. Просто я вспоминаю, как мне самой в дороге пережали сонную артерию — и мысленно слегка сдавливаю несчастной этот кровеносный сосуд. Дожидаюсь, чтобы та обмякла — и отворачиваюсь.
Больше я ничем не могу ей помочь — ни развязать, ни выпустить, так пусть хотя бы боли не чувствует. Придёт же за ней хоть кто-нибудь! Жена она, наложница или рабыня — а всё же собственность, когда-то должны о ней вспомнить, забрать, подлечить… Я — не могу ничего. Никто не должен заметить моего вмешательства. Это когда я пробовала связаться с сэром Майклом, то от недомыслия ментально заорала дурняком, а теперешние мои действия ювелирны. Я очень осторожна. Потому что стоит мне чуть превысить этот минимум — и несчастный случай с обкурившимся стражником тотчас свяжут с возможным заживлением рубцов на провинившейся девушке — и с обережницей по соседству. Чем это обернётся для нас обеих — лучше не думать.
Опускаюсь на топчан, подтягиваю коленки к груди, да так и съёживаюсь. Трясёт меня, трясёт. Я только что впервые убила человека осмысленно, намеренно, не защищаясь, не спасая собственную жизнь. Захотела наказать — и сделала это. Сквозь сомкнутые веки просачивается по слезинке, не более. Не по убитому мерзавцу плачу, даже не по девочке выпоротой — скорблю по себе, прежней, которой больше уже никогда не будет. Лапушка во мне только что умерла. Возврата нет. Ещё один должок за тобой, Омарчик.
Будь ты проклят, неожиданно со злостью думаю. И ты, и твои приспешники, предатели и убийцы. Да чтоб вам в собственных домах не найти покоя! Хоть бы и следа от вас не осталось, воздух чище был бы!
Это всё эмоции, Ваня, эмоции, шепчет мне голос. Давай-ка, соберись. Что-то мне подсказывает: недолго тут куковать осталось, изоляцию твою так и так нарушили, дальше в одиночке тебя держать смысла нет. Скоро придут.
Поэтому я не удивляюсь, когда минут через двадцать снова лязгают засовы.
Двое знакомых стражников, слегка бледные с лица. И ещё один мужчина, скорее всего, маг. Сурового вида, моложавый, остроглазый, с ассирийской бородкой, в узорчатом кафтане поверх длинной хламиды, в высоком белом тюрбане. Прощупывает взглядом камеру, затем удостаивает вниманием и меня, и, наконец, нехотя разжимает губы, как будто говорить со мной — обуза неимоверная.
— Али — твоя работа?
— Не понимаю! — удивлённо говорю я, должно быть, не слишком убедительно.
— Что ты с ним сделала? — требовательно вопрошает маг. Поведя плечом, честно отвечаю:
— Да я его и пальцем не тронула. А что случилось-то?
Он с неудовольствием поворачивается к тюремщикам.
— Али умер здесь? Отвечать!
— Ник…никак нет, господин Тарик. — Один из стражей бледнеет ещё больше, судорожно сглатывает воздух, потом багровеет.
— Что же вы мне голову морочите? Как всё было?
— Ну, только он, значится, девку эту выпорол…
Маг стремительно оборачивается.
— Эту? — зловеще спрашивает. — Вам разве её пороть приказывали? Вам было велено припугнуть слегка обеих, а вы что натворили? Хозяйское имущество не бережёте?
— Ви… виноваты, господин Тарик. Это ж всё Али, дурак, обкурился, поди, а когда за кнут взялся — оз… озверел совсем. В раж вошёл…
— В раж? — Маг отталкивает с дороги тюремщика, входит в соседнюю камеру, внимательно осматривает девушку, подойдя вплотную, даже, как мне кажется, обнюхивает. Потом осторожно возлагает руки на поникшую голову. И вдруг у меня замирает сердце. Я поспешно отворачиваюсь, чтобы никто не заметил страха в моих глазах. А вдруг он сейчас считает её память? Ладно, если ничего не поймёт, как и она, а если различит что-то большее?
— Идиоты, — слышу я. — Допустим, Али обкурился, а вы куда смотрели? Вы что, не помните, скольких он тут уже запорол? А это что?
Я скашиваю глаза. Оказывается, маг задел ногой связку со шпильками, валяющуюся на полу. Один из стражей громко икает от страха. Даже на расстоянии мне видно побелевшее в ярости лицо Тарика.
Сделав вдох, он берёт себя в руки. По-видимому, стражи — тоже хозяйское добро, разбрасываться которым неразумно.
— Как его прихватило, я разглядел, — сдержанно говорит он. — Что было дальше? — И, нагнувшись, поднимает связку. Небрежно вытаскивает одну из длинных заострённых палочек. — Я спрашиваю — дальше что? Почему вы завопили, что его убила Обережница? Где он умер? — неожиданно рявкает он.
— В ка…караулке, го… господин Тарик, — смиренно отвечает тюремщик. Второй продолжает икать.
— Значит, ушёл на своих ногах. А потом?
— А по… потом свалился на лавку и выть начал. И всё за сердце держался. И умер потом.
— Идиоты, — повторяет маг уже спокойнее. — Причём здесь эта баба? В ней магии ни капли нет. Ты! — он кивает тому, с кем разговаривал, — ты, вроде, как покрепче, снимай эту девчонку с привязи, отнесёшь её назад в гарем. Ты! — это второму. — Открывай! — Показывает в мою сторону. — Цепь сними. И поговори мне ещё, — добавляет угрожающе, хотя кроме икания страж вряд ли может изобразить ещё что-то.
Тюремщик кидается к двери. Пока он слишком сильно и долго гремит ключами, разыскивая нужный экземпляр, пока пытается вставить его в скважину, пока несколько раз роняет и поднимает весь комплект, маг мрачно следит за тем, что происходит по соседству.
— Аккуратней, — брезгливо замечает, когда первый страж взваливает на плечо бесчувственную девушку. — Смотри, как несёшь. Добавишь по дороге синяков — господину Омару это не понравится.
Тюремщик, вышагивая, словно по струночке, осторожно проносит мимо него девушку. Скептически покосившись на бестолковую суету икающего до сих пор второго стража, Тарик взмахивает рукой. Язычок замка в двери и железный браслет на моей щиколотке клацают одновременно. Демонстративно растерев натёртость на щиколотке, встаю, иду на выход. И — вот проклятая стыдливость — заодно сжимаю остатки пальцев правой руки в горсть. Не желаю светиться.
Маг не спускает с меня глаз. И стоит мне с ним поравняться — хватает мой кулак и разворачивает. Что, полюбоваться захотел? Сердито вырываю руку.
Он молча кивает на лестницу невдалеке, где дожидается первый страж с девушкой на плече. Видать, хоть и получил приказ от мага, хоть и должен подчиняться, а есть ещё распоряжение — за мной присматривать, вот он и отрабатывает. Тарик пропускает меня вперёд, кидает оставшемуся стражу:
— Сзади!
Так и приходится мне, чувствуя лопатками его недружелюбный взгляд, идти вдоль недлинного коридора, в котором камер, подобных моей, натыкано ещё штуки четыре. Солидно строил хозяин, с размахом. Ишь, сколько у него игровых комнат…
Тот, кто впереди, распахивает дверь, и я от неожиданности зажмуриваюсь, пытаясь прикрыть глаза ладонью. После сумрака подвала дневной свет ослепляет. Меня не слишком сильно подталкивают в спину, потом выводят на открытую галерею. Воздух горяч, как в сауне, полуденное солнце выжимает невольную слезу, и я замедляю шаг, опасаясь сослепу налететь на перила или вписаться куда-то не туда. Тюремщик, тот, что сзади, осмелевший на свету, недовольно бурчит, но маг шикает на него. И даже, когда мы спускаемся по очередной лестнице, поддерживает под локоть, правда, без особого почтения, так, для страховки. Видимо, надо доставить меня куда-то в целости и сохранности, вот он и старается. Обогнув какую-то башню, мы останавливаемся перед высокой дверью в ещё более высоком глухом ограждении. Дверь, хоть и обита по дереву железными пластинами, но украшена затейливым растительным узором, поочерёдно перебегающим с морёных досок на металл, и даже шляпки гвоздей пристроены в этом орнаменте в определённом порядке, вливаясь в общую картину.
Тарик звонит в колокольчик у двери. Дверь распахивается через минуту и, слегка пригнув голову, дабы не задеть низкую притолоку, к нам выходит… негр. Когда он распрямляется, я понимаю, что по-настоящему высоких мужчин здесь ещё не встречала. Этот… приблизительно такого же роста, как наш Николай Валуев, и комплекции той же. Разглядеть и оценить его можно по достоинству, потому что всё, что на этом оливково-коричневом теле надето — это белоснежные шаровары, подпоясанные широким алым кушаком и золотой ошейник, украшенный крупными рубинами.
— Кайс, вот та, о которой тебе говорили, — скучным голосом сообщает маг. — Вымыть. Переодеть. Накормить. Ни с кем не знакомить. Вечером проводить к хозяину. Но сперва возьми Саджах. Вы! — это уже тюремщикам. — Марш отсюда. И передайте начальнику караула, что заработали по десять плетей. Приду — проверю.
Негр молча перехватывает девушку с плеча тюремщика и исчезает с ней в дверном проёме.
— Господин Тарик, за что? — осмеливается вякнуть первый страж.
— За порчу хозяйского добра. За то, что слишком много на себя берёте. За то, что глазели и не остановили своего приятеля. Вернусь — лично следы от плетей пересчитаю. И если хоть щепотку дури в карманах найду — назначу столько же. — Он кладёт мне руку на плечо, подталкивает к двери. — Проходи, что стала?
— Э-э… господин Тарик… — Стражи мнутся.
— Ну, что ещё?
— А как же… А надо её лично Кайсу вручить, а ведь вам за женскую половину нельзя, а нас вы отсылаете…
— Я дождусь Кайса здесь, на пороге. Вы её привели? Вы своё дело сделали? Проваливайте. Или вы думаете, что она от меня, мага, убежит?
Его жёсткая ладонь с такой силой придаёт мне ускорение, что я кубарем лечу через порог и врезаюсь в кого-то. Сзади, как крышка гроба, захлопывается дверь.