— Не больно-то и хотелось, — усмехнулся постоялец, вытаскивая из сидора свёртки с продуктами и просовывая в дверную щель. — Такого добра я много видел!
— Вот и хорошо, значит, и тут тебе нечего пялиться, — не осталась в долгу девушка. Затем, осмотрев купленные продукты, видимо, смягчилась. — Ты, поди, голодный уже? Сейчас закончу и будем обедать!
«Ну, не настолько, чтобы не обратить внимания на подробности», — с усмешкой подумал Дмитрий, но вслух предложил:
— Тебе, может, помочь?
— Это чем же?
— Ну, если полоскать закончила — давай развешу!
— С ума сошел? — в дверную щель высунулось лицо Стеши. — Или опозорить меня хочешь? Где это видано, чтобы мужики бабьей работой занимались!
Впрочем, девушка и впрямь быстро управилась без посторонней помощи. Буквально через четверть часа выполосканное белье было развешено. Пол насухо вытерт, а на столе волшебным образом появилась чашка с кашей, заправленная маслом.
— Садитесь, пожалуйста, — пригласила Дмитрия уже одевшаяся хозяйка дома. — Кушайте на здоровье!
— Люблю повеселиться — особенно пожрать! — весело отвечал ей Будищев усаживаясь за стол. — А ты чего?
— Да я не голодная.
— Ты это брось. А то я себя чувствую, как в ресторане. Садись за стол, и пообедаем вместе. Заодно расскажешь мне о здешнем житье-бытье. А то я тут человек новый, ничего не знаю. Давай, не стесняйся!
— Да я не стесняюсь. Просто хотела пойти с Настей попрощаться…
— Не ходила бы ты туда, девонька!
— Почему это?
— Ну как тебе сказать… в общем, зараза там. Неровен час, подхватишь — никакой доктор не вылечит!
— Какая ещё зараза?
— Такая! Держаться надо от чахоточных подальше. Дом после них — дезинфицировать. Вещи лучше всего сжечь. Вот такие дела.
— Да я только на минуточку! Попрощаюсь и обратно…
— Еще, поди, поцелуешь покойницу?
— А как же…
— Верный способ заразиться!
Услышав уверенные речи нового знакомого, Стеша задумалась. Заболеть чахоткой ей никак не хотелось, но и не пойти — казалось не по-людски. Но, Дмитрий говорил так убедительно, к тому же он был грамотный. Отец сказал, что даже служил писарем, а такие люди многое знают, и зря говорить не станут.
— Спасибо тебе, красавица, вкусно готовишь! — похвалил её покончивший с кашей Будищев. — За водку не ругаешь, домашние дела делаешь, да ещё и помощи не просишь… если так дело пойдет, я к тебе точно посватаюсь!
— Это вряд ли, — лукаво усмехнулась зардевшаяся девушка.
— Почему?
— Так отец велел говорить, будто ты ему племянник, а двоюродных батюшка венчать не будет! — звонко рассмеялась девушка, показав ровные белоснежные зубки.
— Хозяева! — раздался чей-то голос за калиткой.
— Кто там? — выглянула наружу Стеша.
— Это я, Сёмка!
— А, женишок! Чего встал, заходи в дом скорее!
Раздался шум шагов и на пороге появился взлохмаченный мальчишка лет двенадцати. Сняв треух с вихрастой головы, он перекрестился на иконы и затараторил:
— Господин Барановский, Владимир Степаныч, велели вашему постояльцу собираться побыстрее и беспременно быть на заводе. Дело какое-то у них. Только велели, чтобы вы в форму оделись!
— Какую-такую форму? — удивилась Стеша.
— Не знаю, — пожал плечами мальчишка. — Мне что велено, то и передал!
— Сейчас буду, — прервал их Будищев. — Только переоденусь.
— Ты, поди, есть хочешь? — спросила девушка Сёмку, пока постоялец скрылся за занавеской.
Тот вздумал было отказаться, но предательская слюна стала так обильно выделяться от запаха пищи, что паренек, несколько раз сглотнув, не выдержал и кивнул. Радушная хозяйка тут же наложила и ему полную миску рассыпчатой каши и пододвинула краюху хлеба.
— Отрежь колбасы жениху, — усмехнулся Дмитрий, услышав, как тот яростно скребёт ложкой. — Видать, голодный.
Стеша, не переча, достала из принесенного им свёртка кольцо колбасы и, отхватив ножом небольшой кусочек, подвинула его мальчишке.
— Ишь ты, — удивился тот, — господская еда!
— Жуй, пока не отняли, — усмехнулся молодой человек, выходя на средину комнаты.
— Охти мне! — всплеснула руками девушка, уставившись на надевшего военную форму постояльца.
Сёмка от удивления тоже бросил жевать и во все глаза смотрел на тёмно-зеленый, почти черный мундир с синими петлицами, блестящие унтерские басоны [11] на красных погонах с цифрами — 138, но самое главное, на звенящий ряд полного банта георгиевских крестов и светло-бронзовую медаль за турецкую войну.
— Ишь ты! — только и смог выговорить мальчишка, глядя на всё это великолепие.
— Варежку закрой, а то простынешь! — подмигнул ему Дмитрий, старательно начищая бархоткой орла на пряжке ремня.
Лежавшая на дне сундука форма немного примялась на местах сгиба, а просить погладить было неловко, но Будищев и без того выглядел в глазах Сёмки и Стеши просто ослепительно. Затаив дыхание, наблюдали они за его движениями, пока тот чистил бляху и сапоги. После чего он, водрузив на голову кепи с синим околышем, тщательно выровнял его козырёк и обвёл притихших подростков веселым взглядом. Сунув руку в карман, унтер-офицер вытащил маленькую блестящую лаком коробочку и с легким щелчком открыл крышку. В воздухе ощутимо поплыл сладкий запах ванили.
— Держите, — протянул он детям по кусочку какой-то сладости, белой от покрывшей её сахарной пудры.
— Что это? — почти простонал Сёмка, мгновенно проглотивший угощение.
— Рахат-лукум, — пояснил Дмитрий. — Турецкая сласть. С войны немного осталось.
Стеша, напротив, в отличие от приятеля, понемногу откусывала от лакомства маленькие кусочки, и старательно рассасывала их во рту, блаженно наслаждаясь каждой частичкой вкуса. При этом у неё был такой довольный вид, что Будищев даже помотал головой, будто отгоняя наваждение и, неожиданно охрипшим голосом, сказал Семёну:
— Ну пойдем, что ли?
— Ага! — с готовностью отозвался тот и, нахлобучив на голову шапку, выбежал в дверь.
Всю дорого он шел рядом с Дмитрием, стараясь попадать с ним в ногу, но постоянно сбиваясь от того, что с превосходством зыркал по сторонам, наблюдая, все ли видят, с каким героем посчастливилось ему пройти. Но большинство жителей рабочей слободки, включая его приятелей, были на работе и только несколько совсем уж маленьких мальчишек и девчонок с восторгом увязались за ними, гордо маршируя по весенним лужам босыми ногами.
— А почему тебя Стеша женишком назвала? — поинтересовался Будищев.
— Так мы давно договорились, что я подрасту и женюсь на ней. То есть, сначала, конечно, мастеровым стану, как батя. Он у меня — токарь! А потом посватаюсь!
— Что, прямо так и договорились?
— Ага! То есть это я ей говорил, а она смеялась, но раз не прогнала — значит согласна! Так ведь?
— Ну, если не прогнала и по шее не треснула, наверное, согласна.
— По шее треснула, — признался поскучневший Семён. — Но не прогнала…
— Тогда даже не знаю, — пожал плечами унтер. — Женщины они, брат, загадочные существа! Никогда не угадаешь, что у них на уме!
— Это точно, — солидно шмыгнул носом потенциальный жених Степаниды Филипповой, и в очередной раз сбился с ноги, шагая рядом с Будищевым.
Глава 3
Ипполит Сергеевич Крашенинников ехал на извозчике, погруженный в глубокие раздумья. Встречая иногда знакомых, особенно дам, он прикладывал руку к полям щегольского цилиндра, не забывая любезно улыбаться при этом, но мысленно он был так далеко, что никто и представить себе не мог как. Происходя из весьма достойной и небедной семьи староверов, Ипполит Сергеевич успел получить хорошее образование, открыть своё дело и преуспеть в нём. Большинство людей его возраста и положения страдали разве что от пресности и унылости жизни, отводя душу лихими купеческими загулами. Но господину Крашенинникову жгли сердце многочисленные обиды и гонения, которые его единоверцы потерпели со стороны никониан, ещё со времен, недоброй памяти, царя Алексея Михайловича, которого в казенных учебниках отчего-то называли Тишайшим.
Впрочем, сам Ипполит Сергеевич был далек от религии. Наоборот он, как человек мыслящий, был ярым противником как православных попов, так и духовных лидеров старообрядцев. И те, и другие казались ему, в лучшем случае — скучными схоластами, оторванными от реальной жизни, а в худшем — прожжёнными лицемерами, превратившими веру в доходное дело. Но, как бы дурно он не относился к служителям культа, правительство и особенно — царя, он ненавидел ещё больше. Александр Второй казался ему воплощением всего мерзкого, лживого и отвратительного в русской действительности. Убить его, казалось ему, делом, безусловно, правильным и полезным. Ведь вся эта ужасная, подавляющая всё живое, машина самодержавия, подобающая более туркам или персам, а не европейской стране, беспощадно и тупо давила все ростки нового. Великие реформы начала царствования, так обнадежившие всех прогрессивных людей, были остановлены. Возвысивших голос против угнетения — гноили в тюрьмах. И весь этот бездушный механизм держался лишь на одном стареющем сластолюбце, и если убрать из него скрепляющий стержень самодержца, он непременно рассыплется на мелкие осколки, сквозь которые прорастут ростки новой жизни. Наверное поэтому он и пошел в террор.
— Господин Крашенинников! — раздался совсем рядом хриплый голос, вернувший, наконец, Ипполита Сергеевича в реальность.
— Придержи-ка, любезный, — дотянулся он своим зонтиком до спины извозчика и тот послушно натянул поводья.
— Господин Крашенинников, — подбежал к коляске худощавый человек неопределённого возраста в драном пальто и облезлой шапке, некогда бывшей каракулевой. — Как хорошо, что я вас встретил. Нам совершенно необходимо поговорить!
— Ах, это вы? — приподняв бровь, спросил купец. — Садитесь!
Тот, не теряя ни минуты, залез в коляску и плюхнулся на сидение рядом.
— Трогай, скотина! — велел Ипполит Сергеевич и снова толкнул зонтиком в спину вознице.
— Если бы вы знали, что со мной приключилось! — с жаром начал говорить встреченный им господин, но Крашенинников прервал его.
— Не здесь!
Впрочем, через четверть часа они достигли трактира, где купец заказал отдельный кабинет, в котором они, наконец, смогли побеседовать.
— Какими судьбами Алексей…?
— Аполинарьевич.
— Да-да, конечно. Алексей Аполинарьевич.
— Как вы, вероятно, знаете, я был направлен на работу в сельскую местность, чтобы вести агитацию среди крестьян.
— Исполать вам, — равнодушно ответил Ипполит Сергеевич.
— Вы не верите в возможности пропаганды?
— Нет.
— Хм. Хотя, я, в последнее время, тоже очень сильно разочаровался в этом деле!
— Вас стали бить?
— Откуда вы знаете?!
— Я просто так сказал.
— А… понятно. На чём я остановился?
В этот момент показался половой, принесший заказанный ими для виду чай и пироги. Пока разбитной ярославец с угодливой улыбкой раскладывал заказ на столе, они молчали, но как только он вышел, Крашенинников ответил:
— Вы остановились на том, что разочаровались в пропаганде.
— Да-да, — продолжил с набитым ртом Алексей. — Совершенно разочаровался!
— Вы голодны?
— Нет, то есть — да. Изволите ли видеть, почти двое суток ничего не ел. Простите, великодушно!
— Ничего страшного. И что же вам угодно?
— Я хочу участвовать в настоящем живом деле, а не в этом убогом балагане. Эти крестьяне и попы — сущие ретрограды, стоящие за тирана ничуть не менее чем казаки или самые реакционные из помещиков. Прирожденные рабы!
— Что вы говорите! Но отчего же вы пришли к подобным выводам?
— Как я уже говорил, в последнее время я работал в одной деревне под Рыбинском. Народ там тёмный и, несмотря на нищету, а может и благодаря ей — забитый до ужаса. Я долго пытался их расшевелить, пробудить, хоть как-то их человеческое достоинство, но всё тщетно!
— Очень интересно!
— Вот именно! Но самое ужасное, что меня с самого начала невзлюбил тамошний священник. Редкостная скотина, доложу я вам!
— Что так?
— Ну, он сразу распознал мою агитацию и сказал односельчанам, что если они не выгонят меня, то появится полиция и всем будет плохо!
— Хм. И ведь нельзя сказать, что он не прав! И чем же всё кончилось?
— Они потребовали, чтобы я убирался, а когда я отказался…
— Вас стали бить?
— Да, — поник головой неудачливый агитатор. — Я готов был положить свою жизнь на алтарь просвещения, а они…
— И как же вам удалось спастись?
— О, это очень интересная история! За меня заступился отставной солдат.
— Что вы говорите?!
— Да, именно так.
— И чем же вы вызвали такую симпатию? Или он сторонник прогресса и противник существующих порядков?
— Боюсь, что нет. Я пытался агитировать его, но он сразу отказался меня слушать и пообещал оторвать голову, если я буду приставать к нему с ерундой.
— И почему же он передумал?
— Не знаю. У меня сложилось впечатление, что он просто враждует со всей остальной деревней и был бы рад досадить им.
— Каково!
— Да-да, именно так. Кстати, он первый кулачный боец в тех краях и когда он заступился за меня, добрая половина мужиков тут же разошлась, не желая принимать участие в потасовке.
— А вторая?
— Что, вторая?
— Вторая половина. Ну, тех, у кого желание подраться не пропало?
— О, им пришлось не сладко!
— Даже так?
— Именно так. Это просто какой-то ужас творился, как даст одному в лоб — тот и лежит, будто покойник. Потом другому, потом третьему, а когда один из мужиков попробовал схватиться за оглоблю, он пообещал ему её засунуть прямо в…
— Спасибо я понял, куда именно! И чем же всё кончилось?
— Я сбежал!
— Что значит, сбежал?
— То и значит. Я очень испугался. К тому же моя миссия явно кончилась крахом, и в моем дальнейшем присутствии не было ни малейшей необходимости.
— И вы бросили своего заступника одного?
— А что мне оставалось делать? Вы бы видели этих людей… да они же дикие, разве что сырым мясом не питаются! К тому же этот солдат и без меня прекрасно справлялся, пока не подоспел этот ужасный отец Питирим.
— И как же звали этого солдата?
— Не помню, кажется, Дмитрием.
— Любопытно… опять солдат из-под Рыбинска…
— Простите, а можно я ещё покушаю?
— Да-да, конечно. Вы пока ешьте, а потом пойдете по этому адресу. Я предупрежу, вам там помогут.
— Большее спасибо. Вы не представляете, как я вам благодарен!
— Не стоит. И не торопитесь так, у вас еще уйма времени. Это мне пора.
— Вы уже уходите?
— Да. Дела, знаете ли.
— Простите, а вы не знаете, кто такой Троцкий?
— Э… кто?
— Троцкий.
— Нет, а что?
— Просто этот солдат, Дмитрий, когда я пытался его агитировать, сказал мне, будто я … как бы это… лгу, как Троцкий. Я думал, может, вы знаете?
— Никогда не слышал!
На заводе появление Будищева в парадной форме не осталось незамеченным. Только что начался обеденный перерыв, затих шум станков, стук инструмента, и мастеровые группами и поодиночке покидали рабочие места. Те, кто жили неподалеку, спешили домой, чтобы пообедать. Другим узелки с немудрящей снедью принесли дети. Третьи доставали харч из котомок и устраивались, где придется.
Степаныч с самого утра чувствовавший себя не в своей тарелке, едва прозвучал гудок, поспешно оставил свой пост и почти рысью направился на выход.
— Что это с ним? — недоуменно спросил один из подручных — молодой парень с чудным именем Афиноген.
— Да какой-то постоялец у него объявился, — угрюмо пояснил рябой слесарь Прошка. — Вот и торопится, старый хрыч!
— А зачем?
— Затем, что дочка без присмотра осталась.
— Зря ты так, — насупился сообразивший, наконец, в чём дело парень. — Стеша — девушка хорошая!
— Все бабы — шкуры! — зло мотнул головой слесарь и сплюнул.
Несмотря на несогласие, никто не стал ему возражать. Во-первых, у Прохора был взрывной характер и тяжелая рука. А во-вторых, все знали про его горе. Несколько лет назад от него ушла жена и с тех пор характер некогда спокойного и обстоятельного мужика совершенно переменился. Он стал крепко выпивать, буянить, драться с соседями и грубить мастерам на фабрике. Последнее приводило к тому, что его постоянно штрафовали, и получать за работу оставались самые пустяки, что тоже не улучшало характер несчастного слесаря. Всё шло к тому, что Прохора выгонят, но пока что, спасало мастерство, которое, как известно, не пропьешь.