Об этих трех тузах часто думал Петер, сидя один в густом еловом бору. Все трое, правда, отличались большим пороком, за который в душе никто их не любил. А именно — они были неимоверно скупы и бессердечны к бедным и должникам, а все-таки везде и встречали и провожали их с почетом, даже с низкими поклонами.
— Нет, этак дальше нельзя! — однажды в волнении решил Петер, и начал приискивать и перебирать в голове все средства, которыми могли бы так разбогатеть эти удивительные люди. Наконец ему припомнились предания о людях, в старину разбогатевших щедротами Стеклушки и Чурбана. При жизни его отца, к ним приходили иногда такие же бедняки, как они сами, и часто и подолгу толковали о богатых людях, и о том, как богатство им досталось. Стеклушка часто играл роль в этих рассказах; ему даже почти припоминалось заклинание, которое нужно было произнести у самой большой ели, в середине леса, чтобы вызвать его. Как оно начиналось, он помнил, но дальше, с средины до конца, как он ни напрягал память, никак не мог припомнить. Он часто думал, не спросить ли кого-нибудь из стариков; но его все удерживал какой-то не то стыд, не то страх. К тому же, рассудил он, видно не так уже всем известно предание о Стеклушке, потому что иначе не было бы так много бедных в лесу. Наконец он решился навести мать на разговор о леших-благотворителях; та пересказала ему уже знакомые вещи, но тоже помнила только начало заклинания. В добавок сообщила она ему очень важное сведение, а именно, что Стеклушка является только таким людям, которые родились в воскресенье, днем, между одиннадцатью и двумя часами, и помнил заклинания, так как он сам родился в воскресный день, в полдень.
От этого известия бедный юноша пришел в восторг неописанный, и в нем еще пуще загорелось желание попытать счастье с лешим. Он подумал даже, что достаточно и половины заклинания, так как леший так сказать обязан его рождением явиться на его зов. Однажды, распродав весь уголь, новой кучи он не зажег, а вместо того оделся в новое отцовское платье, взял большую палку, и сказав матери, что идет в город по делам, отправился прямо в самую чащу леса. Бор этот лежал на самой высокой вершине Чернолесья и на двадцать верст в окружности не было ни деревни, ни хижины. Говорили, что в том месте «нечисто», говорили и уходили подальше. Кроме того, хотя там росли самые высокие и здоровые ели, однако их не рубили, потому что с дровосеками там случались разные беды: то топор соскочит с топорища, да прямо в ногу, то деревья прежде времени валились и зашибали, или даже убивали людей; наконец лучшие деревья пришлось бы жечь, потому что ни один сплавщик не принял бы их в свой плот: было предание, будто непременно погибнет весь плот со всеми людьми от одного такого дерева. По этому там ели росли так высоко и густо, что в ясный день было почти темно, и Петеру стало жутко и страшно: не слыхать было ни голоса человеческого, ни шагов, кроме его собственных, ни стука топора; даже птицы как будто не залетали в эту чащу.
Петер дошел до самого верха и остановился перед громаднейшей елью, за которую голландский судостроитель на месте дал бы много сот гульденов. «Верно здесь живет старик», — подумал он, почтительно снял шляпу, отвесил дереву низкий поклон, откашлялся и заговорил нетвердым голосом:
— Желаю приятного вечера, господин Стеклушка.
Но ответа не было. — «Все та же тишина» — подумал он опять, и проговорил вполголоса первую половину заклинания: «На море на океане на остове Буяне», — и так далее, сколько помнил.
Пока он говорил, то с ужасом заметил, что из-за толстого ствола начинает выглядывать крошечная, стройная фигурка: он узнал черный камзол, красные чулки, шляпу, даже бледное, но тонкое и умное личико, все, как ему описывали. Но увы, фигурка скрылась также скоро, как показалось, и никакими просьбами и объяснениями он не мог ее выманить. Только раз как будто послышался ему за деревом тихий смех. Вдруг на нижних ветвях ели показалась белка, села и начала махать пушистым хвостом, чистить мордочку и глядеть на него такими глазами, что ему стало неловко, наконец даже страшно становилось быть наедине с этим странным зверком, у которого то на голове как будто мелькала остроконечная шляпа, то на лапках красные чулочки и черные башмачки.
Петер ушел из бора еще скорее, нежели пришел. Становилось все темнее в лесу и ему сделалось так страшно, что он побежал и только тогда начал приходить в себя, когда услышал неподалеку лай собак и увидел дымок сквозь деревья. Но когда он дошел до хижины и увидел одежду ее жителей, то заметил, что, со страху, побежал как раз в противоположную сторону и попал к сплавщикам. Впрочем в этой хижине жил бедный дровосек с сыном и несколькими взрослыми внучатами. Они хорошо приняли Петера, позволили ему переночевать у них, дали ему пива, а к ужину подали большого жаренного глухаря, лучшее шварцвальдское угощение.
После ужина хозяйка с дочерьми взяли веретена и подсели ближе к большой лучине, на которую мальчики беспрестанно подливали чистой еловой смолы. Дед, хозяин и гость курили и разговаривали; юноши вырезывали из дерева ложки и вилки. В лесу выла буря, временами раздавался как будто сильный треск и стук, иногда казалось точно целые деревья валились. Бесстрашные мальчики хотели выбежать в лес, поглядеть на это суровое, но в своем роде прекрасное зрелище, да дед строгим взглядом и словом удержал их.
— Никому не посоветую выйти за двери — не вернется! — сказал он. — «Чурбан» в такую ночь рубит себе новый плот.
Мальчики стали просить деда рассказать подробно про этого страшного лесного духа, о котором они только вскользь слыхали.
— Это хозяин здешних лесов, — начал старик, — и вот какое о Чурбане идет предание. Лет сто тому назад — так, по крайней мере, рассказывал мой дед — не было на земле более честного народа, чем здешние чернолесцы. С тех пор, как завелось на свете очень много денег, люди поиспортились, и всему этому — всегда скажу, и теперь скажу, хотя бы он глядел вот в это окно — всему этому виной — Чурбан. Более ста лет назад жил богатый лесовщик, у которого работало много народа; он торговал с далекими рейнскими городами и дела его процветали, потому что это был человек честный и трудолюбивый. Однажды к нему приходит человек, каких он еще не видывал. Одет он был по-шварцвальдски, но был целой головой выше всех. Он попросил работы у лесовщика, а тот, сейчас смекнув как выгодно иметь такого дюжего работника, тотчас же и нанял его за хорошую плату. Такого работника у лесовщика еще не бывало. Он рубил за троих, а когда шестеро тащили бревно за один конец, он один тащил за другой.
Порубив с полгода, он явился к хозяину и говорит: «Довольно порубил; хотелось бы теперь поглядеть, куда отправляются мои бревна: так отпусти-ка меня лучше с плотом». Хозяин говорит: «Я не хочу быть тебе помехой, если тебе хочется поглядеть на свет. Мне для рубки, правда, пригодны такие силачи, как ты, тогда как на плоту нужна ловкость, да уж так и быть, на этот раз — ступай». Плот, с которым отправился Чурбан, состоял из восьми звеньев, в последнем были все большие, мачтовые деревья, на подбор. Накануне отхода Чурбан притащил еще восемь бревен, таких толстых и длинных, каких никто и не видал, и каждое бревно он нес на плече, также легко, как простой багор — все так и ахнули, даже испугались. У лесовщика засияло лицо, он уже в голове считал, сколько принесут ему эти громады. Он хотел в благодарность подарить Чурбану пару сапог, но тот бросил их и притащил такую пару, каких и не бывало: мой дед уверял, что в каждом было весу пуда по два. Плот отправился, и если Чурбан прежде удивлял дровосеков, то теперь очередь была за сплавщиками. Плот не только не останавливался от прибавки громадных бревен, но летел стрелою; его не задерживали ни повороты, ни отмели, ни подводные камни, а в опасных местах Чурбан спрыгивал в воду и сам, руками, направлял плот куда следовало. Таким образом они ровно вдвое скорее пришли в Кельн, где обыкновенно продавали свой товар; но тут Чурбан им сказал: «хороши вы купцы, как я посмотрю! Или вы думаете, что здешний народ сам изводит весь тот лес, который приходит сюда из Чернолесья? Они у вас покупают за полцены, а сами, за дорогую цену, сбывают его в Голландию. Продадим же мелкие бревна здесь, а с большими пойдем сами в Голландию; а что мы получим сверх обыкновенного барыша, то будет наше». Действительно, в Роттердаме продали лес вчетверо дороже, и Чурбан, отложив одну четверть для хозяина, остальные три четверти разделил между товарищами. С тех пор сплавщиков так и стало тянуть в Голландию, а хозяева лесовщики долго ничего не знали. Так приехали к нам из Голландии деньги, и пьянство, и игра, и всякая гадость. Когда эта история вышла наружу, Чурбан пропал, точно в воду канул. Но он не умер; вот уже сто лет как он ходит и хозяйничает в лесу. Говорят, будто он уже многим помог разбогатеть, но берет за это слишком дорого: душу. Верно то, что в такие бурные ночи он выбирает себе в бору лучшие ели: они у него ломаются как тростинки. Этими бревнами он дарит того, кто своротит с правого пути и предастся ему. Но корабль, в котором есть хоть одно из этих бревен, неминуемо должен погибнуть. Вот отчего и слышно беспрестанно о крушениях, а то как же бы мог потонуть этакая громада — корабль, иной с нашу церковь. Вот вам сказание о злом Чурбане; все беды у нас пошли от него. Богатство дать он может, но — таинственно присовокупил старик, — я ни за какие блага не хотел бы сидеть в шкуре толстого Исака, или длинного Шмуркеля; говорят, и Богатый Плясун ему предался.
Пока старик рассказывал, буря понемногу затихла. Хозяин положил гостю мешок с сеном на лежанку, вместо подушки, и пожелал ему доброй ночи.
Петеру никогда не снились такие тяжелые сны, как в эту ночь. То виделось ему, будто великан с шумом растворяет окно и подает ему мешок с золотом, потрясая им, так что он звенит как приятная музыка; то являлся маленький Стеклушка с добрым, приветливым лицом, и слышался ему тот же тихий смех как в бору; жужжало у него в левом ухе знакомое начало заклинания, и тонкий голосок шептал: «Глупый Петер ищи конца! В воскресенье родился, в полдень, а конца не помнишь. Ищи, глупый Петер, ищи!»
И искал Петер — стонал во сне, ворочался, метался, но все без толку. Наконец тот же голосок шепнул ему несколько слов, от которых как огнем обожгло его. Он проснулся, вскочил с лежанки — повторил… да, это был забытый конец заклинания — теперь уж он не забудет; а впрочем — как поручиться? Лучше поспешить.
Он взял шляпу и палку и, не простясь с добрыми хозяевами, направился в лес. Он шел тихо и задумавшись — вдруг из-за ели вышел человек исполинского роста, в одежде сплавщика, с багром на плече. У Петера подкосились коленки, особенно как великан пошел с ним рядом. Тот все молчал, и Петер успел несколько раз боязливо покоситься на него. Он действительно был на целую голову больше самого большого человека; лицо его было не молодое и не старое, но все в складках и нахмуренное; на нем был холщовый камзол и те громадные сапоги, о которых рассказывал дед. Платье сидело на нем, в самом деле, как на Чурбане.
— Петер, что ты делаешь здесь в бору? — наконец спросил Чурбан густым басом.
— Доброго утра, земляк, — сказал Петер; он старался сделать вид что не боится, а самого колотило как в лихорадке. — Я бором хочу домой.
— Петер, — возразил великан и бросил на него острый, страшный взгляд, — тебе бором не дорога.
— Не совсем, — согласился Петер, — но днем сегодня будет жарко, я и подумал, что бором прохладнее.
— Не ври! — крикнул на него Чурбан громовым голосом, — или я тебя положу на месте. Или ты думаешь, я не видал, как ты заискивал у Стеклушки? — продолжал он помягче. — Это ты глупо сделал, и счастье твое, что ты не припомнил заклинания. Он скряга, дает мало, а кому даст, тот после и жизни не рад. Ты, Петер, бедняк, и мне тебя от души жаль; такой славный, красивый парень, мог бы далеко пойти, а вместо того сидишь, да угли жжешь! Когда другие сыплют червонцами, ты еле-еле можешь истратить медный грош. Жалкая жизнь!
— Жалкая-то жалкая, ваша правда.
— Ну так то-то же, — продолжал ужасный Чурбан. — А я не одного молодца уже выручил и вывел в люди. Скажи-ка по душе, сколько сотенок талеров тебе бы надо на первый раз?
С этими словами он забрякал деньгами в своих обширных карманах, и Петер услышал ту же музыку, что ночью во сне. Но сердце его болезненно сжалось и дрогнуло, его обдало сначала жаром, потом холодом: не похоже было на то, чтобы Чурбан стал дарить деньги из сострадания, даром. Ему припомнились таинственные слова старика и, в непонятном ужасе, он ответил:
— Спасибо, но я не хочу иметь с вами дело — и побежал что было сил.
Чурбан сначала не отставал от него, наконец однако остановился и пробурчал ему вслед грозно и глухо:
— Счастье твое, что тут моя граница, но ты от меня все-таки не уйдешь — у тебя это на лбу написано.
Петер бежал без оглядки; перескочив через небольшой ров, он заметил что злой леший отстал от него и пошел тише, но все еще дрожал, когда он дошел до вчерашней громадной ели. Тут он опять раскланялся и без запинки проговорил заклинание: «На море, на океане» и так далее, до конца.
— Ну что, вспомнил? — произнес возле него тонкий, нежный голосок. Под елью сидел маленький человечек в черном камзоле, в красных чулках и высокой шляпе. Лицо его было приветливое, с тонкими чертами, бородка точно из паутины. Он курил синюю стеклянную трубочку, и вся одежда человека, не исключая башмаков и шляпы, была из цветного стекла, но гибкого, точно еще горячего.
— Ты встретился с этим грубияном, Чурбаном? — сказал маленький человек, покашливая на каждом слове. — Чай напугал, а?
— Да, господин Стеклушка — признаюсь, мне было таки страшно, — отвечал Петер с низким поклоном. Но я пришел к вам за советом. Мне очень плохо живется; угольщику нет никуда дороги, а я молод, хотелось бы добиться чего-нибудь; а как посмотрю, как иные в короткое время богатеют, хоть бы, например, толстый Исак и…
— Петер, — строго перебил его человечек, — об этих не говори мне никогда. А ремесла своего ты не презирай, оно прокормило и отца твоего, и деда, а были они честные люди. Надеюсь, что не празднолюбие привело тебя ко мне.
Петер испугался строгости человечка и покраснел, однако, нашелся что отвечать:
— Я знаю, что праздность есть начало всех пороков, но не можете же вы меня винить за то, что другие ремесла мне больше по душе. Угольщик — это такое ничтожество; стекольщикам, часовщикам, сплавщикам не в пример больше почета.
— Странный народ вы, люди! — сказал Стеклушка несколько ласковее. — Ни один ты недоволен тем делом и званием, в котором родился и вырос. Будешь стекольщиком, захочешь быть лесовщиком; лесовщиком сделаешься — приглянется должность и дом исправника. Но так и быть. Если ты дашь мне слово не лениться, я тебе помогу. Каждому человеку, рожденному в воскресенье, да если он сумеет меня отыскать, я исполняю три желания. Первые два я исполняю во всяком случае, третье могу и не исполнить, если оно будет глупое. Пожелай же себе чего-нибудь, только смотри, — чего-нибудь толкового.
— Ура! — воскликнул Петер, — с вами, я вижу, можно иметь дело. Ну, так я на первый раз желаю, чтоб я танцевал еще лучше, нежели Богатый Плясун и чтоб у меня всегда было в кармане столько денег, сколько у толстого Исака.
— Дурак! — рассердился человечек. — Какое позорное желание! Уметь танцевать и иметь деньги на то, чтобы проигрывать их по харчевням! Тебе остается еще одно желание, но постарайся, чтоб оно было поумнее!
Петер почесал за ухом, и подумав, сказал:
— Ну, так желаю себе самый лучший и богатый стекольный завод со всеми принадлежностями и нужным капиталом.
— И больше ничего? — спросил леший с озабоченным лицом, — ничего больше?
— Ну, прибавьте пожалуй пару лошадок и таратаечку.
— О глупый! О бестолковый! — забранился человечек и в сердцах бросил свою стеклянную трубочку в ствол толстой ели так, что трубка разлетелась вдребезги. — Лошади! Таратайка! Ума-разума надо было пожелать, а лошади и таратайки сами бы пришли своим чередом. Однако не печалься слишком. Это желание вообще не глупо — стекольный завод прокормит мастера — только, чтобы было тебе пожелать ума-разума!
— Но ведь мне осталось еще одно желание, — возразил Петер, — так я и мог бы еще пожелать ума-разума, если уж вы полагаете, что он мне так нужен.
— Не надо. Еще нарвешься на такое положение, где рад будешь, что осталось еще одно желание. Теперь ступай домой. Вот тебе — и маленький леший достал из кармана кошелечек, — две тысячи гульденов. Будет с тебя. Больше не проси. Три дня тому назад скончался старый Винкфриц, у которого большой завод. Ступай туда; завтра сойдешься в цене. Будь же честен и прилежен, а я тебя буду изредка навещать и помогать тебе советом, так как уж ты не пожелал себе ума-разума. Но повторяю тебе, первое твое желание никуда не годное. Берегись трактиров: они еще никому не сделали добра.
Все это время мать Петера сидела у себя дома и крепко тужила, воображая, что с сыном непременно случилось несчастье. Как же она обрадовалась его приходу, да еще с такими хорошими вестями! Хотя она уже тридцать лет прожила в лесной хижине и привыкла к черным закопченным лицам и рукам, однако в ней тотчас же заговорило тщеславие: «быть матерью заводчика — совсем не то, что быть матерью простого угольщика; теперь я буду поважнее соседок Греты и Беты и буду в церкви садиться на передние скамейки, где порядочные люди».
Петер сразу сошелся с наследниками покойного заводчика. Он оставил всех рабочих и стал день и ночь делать стекло. Сначала это ему понравилось. Придет, бывало, не спеша на завод, важно расхаживает, поглядывает туда-сюда, делает замечания, которым нередко смеются рабочие. Особенно любил он смотреть, как дуют стекло, нередко даже сам принимался и выдувал из мягкой массы смешные неуклюжие фигуры. Но скоро и это ему надоело. Он стал приходить на завод всего на какой-нибудь час в день, потом через день, потом раз в неделю, и рабочие делали что хотели. А виной всего этого была страсть бегать в трактир. В первое же воскресенье он отправился в трактир. Как только он увидел толстого Исака за костями, он быстро сунул руку в карман и убедился, что он набит деньгами. Относительно пляски Стеклушка тоже сдержал слово, и Петер совершенно затмил знаменитого танцора, и на радостях бросал музыкантам по серебряной монете каждый раз, как проходил мимо их. Общему удивлению не было конца. Одни думали, что он откопал клад, другие, что он получил наследство, и все льстили ему и заискивали.