— Может быть, тебе нужно просто трахнуться хорошенько? Сколько у тебя уже бабы не было?
Отмахиваюсь и делаю новый глоток. Говорить о своей личной жизни не хочется, но, наверное, придётся, чтобы, проговаривая, что-то для себя самого понять.
— Давно. А нормальной бабы у меня, наверное, вообще никогда не было.
— Так в чём проблема?
У Карла всё очень просто — захотел, переспал и нет повода париться. Он вообще очень просто относится ко многим вещам, не позволяя чему-то слишком сильно пустить корни в душе.
— Во многом, Карл, во многом.
Карл молчит, а я собираюсь с духом и пересказываю события сегодняшнего вечера. Об Асе, о том, как учил её стрелять, а потом поцеловал.
Не знаю, на черта эта сиропная хрень нужна Карлу, но он же сам сказал, что готов слушать. Теперь пусть не жалуется.
— Ну так? Трахнулись бы и дело с концом.
— Что-то тебя вообще жизнь испортила, брат, — усмехаюсь, а Карл надсадно смеётся. Ворон-альбинос, не иначе.
— Да ладно тебе, усложняешь только. Она тебе понравилась, ты ей понравился. Не вижу проблем.
— Я тоже не видел, пока она не сказала, что замужем.
— А что же эта счастливая жена тогда с тобой обжималась? — усмехается Карл и делает большой глоток виски. — Подумал бы над этим на досуге. Вдруг, что-то бы для себя и понял.
— На шалаву она не похожа… — размышляю, потирая подбородок.
— Тем более. Значит, что-то там не так, — говорит и закуривает новую сигарету.
И мне до чёртиков хочется ему верить, его почти дьявольской интуиции, но, мать их, как же не хочется быть идиотом, который упорно прыгает на одних и тех же блондинистых граблях. И пусть ситуации тогда и сейчас немного разные, но доверчивым придурком с распахнутым сердцем я уже был однажды, на всю жизнь запомнил.
Вдруг дверь открывается, и на пороге появляется полуголая девица с подносом в руках. Абсолютно молча, сияя обворожительной улыбкой, расставляет на столе тарелку с мясной нарезкой, блюдце с маслинами, ещё одну бутылку виски и меняет пепельницу. И так же уходит, сопровождаемая лишь стуком собственных каблуков по паркету.
— Красивые у тебя бабы здесь работают, — замечаю, чтобы немного отвлечься от темы беседы.
— Ну, зачем мне страшные? — улыбается и накалывает маслину на вилку. — Придумаешь тоже...
Молчим, допивая виски, ещё плещущийся на дне стаканов.
— Она мне, кстати, свой номер телефона дала, — говорю, снова возвращаясь в мыслях к событиям вечера, потому что никак не могу выбросить их из головы. — На хрена только, я так и не понял.
Карл бросает на меня насмешливый взгляд и поддевает вилкой тонкий ломтик балыка.
— Вик, ты же не тупой, зачем прикидываешься?
В самом деле.
— Да, вроде, нет.
Пожимаю плечами, сжимаю пальцами переносицу, вдруг ощутив, насколько сильно устал.
— Значит, позвони ей. Если бы она была гулящая, то дала бы тебе там, прямо в кабинете. Согласен? А так, может, порядочная баба.
Задумываюсь над его словами, но что-то внутри сопротивляется такому повороту событий.
— Ты же помнишь, что я не ищу никого. Тем более, порядочных.
— Ага, ты же у нас — убеждённый одинокий волк, принципиальный, — хмыкает, прожигая меня снисходительным взглядом, словно у меня мозги набекрень съехали. — Яйца ещё не лопнули?
— Всё с ними в порядке, я ж не монах. И вообще, ты что-то слишком много внимания стал уделять моей половой системе.
— Ну-ну, — хмыкает и переводит на меня тяжёлый взгляд.
— Что?
— Ничего. Просто думаю, куда делся весёлый мальчик Витя, от которого все бабы в восторге трусы выжимали. Не видел его?
— Сдох он, Карл, давно сдох.
Мы молчим, а я размышляю о том, что мальчик Витя слишком рано понял, что такое предательство. Хлебнул бабской подлости по маковку, чуть не захлебнулся однажды. И спасибо, больше не хочется.
— Знаешь, Вик, я вот часто думаю о том, какими мы были когда-то. Старость, наверное, на пороге, сентиментальным стал.
— Были да сплыли, Карл. Чего об этом горевать?
— Да я-то не горюю, — ухмыляется и постукивает пальцами по бедру в кожаных брюках. — Тебе тоже не мешает иногда вспоминать, каким ты был.
Молчу, потягивая виски, и думаю о том, что моя жизнь однажды поделилась на до и после. А между "до" и "после" — период горького счастья, когда во всём мире был только я, мой сын и друзья. А потом из этой цепи выпало самое важное звено — сын, — и всё рухнуло. Жизнь стала бессмысленной чередой дней, когда сам факт существования превратился в муку, а покончить с собой не хватило сил. Или силы воли.
И я плавал в липкой тоске, нарезая извечные круги в алкогольном тумане, пытаясь занавеситься от всего мира. Чтобы не трогали, не мешали скорбеть. Я винил себя — не доглядел, не уберёг, профукал. Вина давила мраморным надгробием, и сколько бы ни пытался избавиться, не выходило. Просто, потеряв его, не знал как жить дальше, не умел, не помнил.
Похоронить своего ребёнка — страшнее разве можно что-то придумать? Ребёнка, которого долгих шестнадцать лет растил сам, когда его мамаша — блондинистая сука — свалила в туман, не оглядываясь. И эта тварь даже не пришла на похороны, хотя я и сообщил.
Наверное, ненависть к ней и помогла не сдохнуть. Хоть какая-то эмоция, почему нет? Потом всё кое-как устаканилось, утряслось, но боль — вот она, всегда со мной. И в каждом проходящем мимо парне, ребёнке, взрослом мужчине я ещё долго искал черты Яна, словно это смогло бы хоть на миг, но вернуть его. Потому и запретил себе однажды вглядываться в лица, чтобы не будоражить память лишний раз.
От воспоминаний отвлекает Карл, снова разливающий виски по стаканам. Молча пьём, поглядывая через стекло на посетителей "Магнолии", а я думаю о том, что нужно уезжать отсюда, пока ещё хоть что-то могу соображать, хоть и с перебоями. Давно я так не напивался, даже забыл, каково это, когда мир вокруг идёт рябью. Зато не лезут лишние мысли в голову.
Поднимаюсь на ноги, ощущая в голове шум, а перед глазами слегка плывёт. По части алкоголя всегда был выносливым, но сегодня у меня, наверное, особенно тоскливое настроение, вот и пробрало. Карл следит за мной взглядом и молчит. Мы и так слишком многое сегодня друг другу сказали, можно и побыть в тишине.
— Вик, найди себе кого-то. Трахни и все дела.
— Озабоченный придурок.
— Я старая мудрая птица, я херни не посоветую.
Хрипло смеюсь и растираю лицо ладонями. Кожу покалывает, а перед глазами стоит образ Аси, когда ко мне грудью прижималась, кусая губы, постанывая, а я почти взял её, не думая о последствиях, впервые наплевав на все правила и табу.
Да что это за хрень такая?! Она же обычная баба, чего у меня мозг заклинило? Может, правда, найти кого-нибудь, спустить пар и тогда полегчает?
Выхожу из комнаты, закрываю за собой дверь и спускаюсь по винтовой лестнице в зал. Запахи алкоголя, кальяна и чужих тел сливаются, а я осматриваюсь по сторонам. Посетителей, кажется, стало ещё больше, и основная масса сосредоточилась у невысокого помоста, на котором извивается блондинка. Стройная, почти голая, красивая. Длинными ногами обхватила пилон и повисла вниз головой, медленно сползая вдоль шеста. Подхожу ближе, по пути отпихнув кого-то.
Складываю руки на груди и слежу за её движениями — плавными, выверенными и отрепетированными до малейшей мелочи, и размышляю о том, что вполне мог бы её вот даже сейчас трахнуть. Залезть на сцену, схватить в охапку и утащить в приватный кабинет. Сопротивлялась бы она? Возможно. Я не насильник, не моральный урод, но вариант почти кажется заманчивым. Может быть, трахнув кого-то, перестану загоняться о белокурой валькирии?
Чёрт знает что, в самом деле. Я давно уже не верю в любовь — лет двадцать как. Особенно с первого взгляда. Это всё гармоны, длительное воздержание, стресс, её отказ. Всё вместе дало такой эффект, когда в мыслях только она и никак не избавиться.
Меня толкают в плечо, а оборачиваюсь и замечаю Карла.
— Подогнать тебе кого-то? На пару часов? — говорит, склонившись к уху. — Блондинку, брюнетку, лысую? Выбирай, кого хошь.
Кидаю взгляд на сцену, а перед глазами всё песком осыпается. В душном зале клуба алкоголь ещё сильнее бьёт в голову, и я отхожу от сцены, потому что в таком состоянии я мало, на что пригоден.
Отрицательно машу головой, а Карл, вроде как, улыбается и, отвернувшись, уходит.
И я иду за ним, а светлая макушка — маяком перед глазами. Вокруг снуют какие-то люди, раздаются крики, восторженные возгласы, льётся музыка, а я почти вырубаюсь, держась на ногах из чистого упорства.
Кажется, Карл укладывает меня на кровать в своих личных апартаментах, даже, вроде как, чем-то укрывает, а я проваливаюсь в сон, в котором не существует никаких мужей, а я не долбаный идиот.
6. Ася
Рассвет наступил незаметно, а я всё сидела на подоконнике с бокалом вина в руке, пила маленькими глотками и думала о том, как так вышло, что я потратила всю жизнь на такого мудака? Почему не прислушалась к тому, что говорили все вокруг? Любовь слепа? А была ли там вообще любовь, или мне просто удобно было прятать голову в песок и искать смысл там, где его и в помине не было?
Не знаю… я так запуталась, что и не разобраться. Внутри клокочет обида, скребётся острыми когтями боль, потому мысли и ощущения путаются, сплетаясь в какой-то гротескный комок.
Мы с Сашей так давно познакомились, что, казалось, это будет длиться вечно. Я влюбилась с первого взгляда — в такого правильного, целеустремлённого, амбициозного. Он был совсем не похож на тех мальчиков, которые обращали на меня внимание, и это подкупило. Ну, или, возможно, в пятнадцать у меня просто не было в голове мозгов, вот и повелась чёрт пойми на что.
Мы поженились, едва мне исполнилось восемнадцать, до этого ходили, держась за ручки, и изредка целовались. Такие трогательные, молодые. Хотя родители, друзья и просто случайные знакомые убеждали, что нельзя торопиться. Обещали, что пожалею… да только умею ли я кого-то слушать? В итоге да, пожалела, но далеко не сразу.
Сначала у нас было всё хорошо — мне казалось, мы действительно любили друг друга, наслаждаясь острым счастьем, царящим вокруг. Когда всё начало рушиться? Когда наша семья превратилась в фикцию, мыльный пузырь? Эх, знать бы ответы на эти вопросы, но у меня не получается их найти.
От вязких мыслей и пятого по счёту бокала вина меня отвлекает звонок в дверь. Никого не хочу видеть, абсолютно. Пусть катятся ко всем чертям эти гости. Звонок не утихает, словно стоящий за дверью на сто процентов уверен, что я дома. Только один человек может так настойчиво требовать моего внимания.
Нащупываю рукой пульт, навожу на плазму, висящую на стене, и активирую видео с домофона. Так и есть. Мама.
Эту женщину бессмысленно игнорировать, потому что, не открой я сейчас, она взломает дверь, поставит на уши всех соседей, вызовет полицию, и уже через пару часов окрестность будут прочёсывать со сворой собак на поводках. Наверное, пыталась до меня дозвониться, но из-за погибшего мобильного так ничего у неё и не вышло, вот и всполошилась, беспокойная женщина, на месте ей не сидится.
Спрыгиваю с подоконника, нажимаю в коридоре кнопку, открывающую ворота, потому что ужасно лень выходить на улицу. Оглядываюсь вокруг себя, а устроенный накануне мною лично бардак в утреннем свете, заливающем кухню, кажется ещё грандиознее. Кажется, я перебила к чертям абсолютно все тарелки, которые имелись в доме. Да и вообще всё, что можно было, я раскрошила о стены, да о Сашу. При воспоминаниях о том, как пригибался и падал на пол, точно война началась, принимаюсь смеяться. Это нездоровый смех — истерический, надрывный, но ничего не могу с собой поделать.
— Ася? — спрашивает мама, возникая на пороге.
На ней, как всегда, самый красивый костюм из возможных. Белый, льняной, идеально отутюженный, а длинные светлые волосы собраны в замысловатую причёску. Она идеальная, всегда была такой. Мама — из тех женщин, на которых стремятся быть похожими во многих смыслах.
— Мама? — вторю, наблюдая, как вытягивается её лицо, когда она смотрит на усыпанный черепками пол кухни.
— Асенька, я, конечно, никогда не лезу не в своё дело, но что случилось? Телефон молчит, Саша трубку не берёт, здесь бардак…
Обводит холёной рукой с идеальным маникюром комнату, не находя слов, чтобы выразить по этому поводу мнение.
— Вот так мама, выглядит, развод. Красиво, да?
Она морщится, но по глазам вижу — слово “развод” обрадовало её. Чувствую, сегодня вечером они с отцом напьются, и будут плясать джигу, отмечая это знаменательное событие.
— Дочь, но есть же и более цивилизованные методы, не обязательно разбивать фарфоровые сервизы.
— Не обязательно, но очень хотелось.
Она хмыкает, пожимает плечами и аккуратно переступает через горку фаянсовых черепков, бывших ещё вчера любимой чашкой моего мужа. Так ему и надо, пусть теперь сам себе всё покупает, придурок.
Надо ещё фотографии свадебные изрезать. Вообще все фотографии наши, общие, изорвать на мелкие кусочки и спустить в унитаз. Не хочу, чтобы хоть что-то напоминало о потраченных годах. Начну жизнь заново, вычеркну всё, с Сашей связанное, из жизни и пойду вперёд.
— Ася, поехали отсюда, — предлагает мама, вздыхая. — Прогуляемся, в кафе позавтракаем, поболтаем. Давно мы с тобой, милая моя, никуда не выбирались, только вдвоём. Согласна?
Внутри борются два желания: утонуть в тоске и развеяться. Всё-таки, хорошенько поразмыслив, выбираю второй вариант. Всё равно не хочу и не могу больше оставаться в этом доме, пустом и безжизненном.
***
— Не хочешь рассказать, что произошло? — спрашивает мама, когда обсуждать всякую ерунду уже надоедает.
Отворачиваюсь к окну автомобиля и слежу за тем, как молодая мамочка толкает впереди себя коляску с младенцем. В сердце что-то ёкает, когда понимаю: у меня ведь тоже могли быть дети.
Я часто думала о том, что хочу иметь ребёнка — маленького человечка, которому смогу отдать весь нерастраченный запас нежности, которого буду любить безо всяких условностей, только за один факт его существования. Но Саша постоянно откладывал, убеждал, что ещё не время — в двадцать семь ему совершенно не хотелось брать на себя такую ответственность. А я молчала, потому что искренне считала: рождение детей — обоюдное желание. Ну и дура, зато сейчас не было бы так одиноко.
Так и тянулись годы — унылые и безотрадные, в которых мы с Сашей кружили по заведомо знакомому маршруту, кольцуя обоюдное одиночество. Одиночество вдвоём.
— Ничего особенного, мам, — говорю, когда молчать уже становится невозможным. — Просто я вдруг поняла, что не люблю его. Вот и всё.
Эта самая приемлемая версия правды. Не хочу вдаваться в подробности о Полине, пощёчине, любовнице… всё это лишнее, маме не очень-то и нужное. Пусть примет всё, как факт. Большего мне и не нужно.
Не очень люблю, когда копаются в душе.
— И как он воспринял эту новость? — Мама останавливает машину на обочине и поворачивается ко мне всем корпусом, внимательно глядя в глаза.
— Истерил, конечно, уговаривал… в общем, прикладывал усилия, чтобы что-то спасти. — Помолчав, всё-таки не выдерживаю и продолжаю: — Только перед этим привёл в наш дом какую-то бабу, которая называла его “Сашенькой”. Вот такие пироги, мама.
— Собственно, моё мнение ты и так знаешь, — произносит мама, отводя взгляд.
— Знаю. Только давай сейчас ты не будешь повторять всё сказанное уже тысячу раз. Я и так знаю, что сама виновата, что дура и прочее, не нужно мне об этом напоминать.
— Ася, прекрати истерику! — повышает голос, и от этого снова чувствую себя маленькой, когда мама одним словом могла прекратить любые мои страдания, успокоить.
У неё есть поразительная способность без лишних слов — одним кивком головы, жестом, полунамёком — объяснить свою позицию и сделать так, чтобы другие шли следом. Единственный раз, когда её метод дал сбой — мой брак с Сашей.