— Ладно, пойду я, — Любка поднимается. — Будут новости — сообщу. А ты тут, мать, не грусти. Держи хвост морковкой и все такое.
— Буду держать.
— Ну и молодец. А на этого говнюка с литературной фамилией — наплюй. Моя бы воля, с каким бы я ему удовольствием башку открутила… Эх…
Любка выкатывается, и практически сразу после медсестра приносит мне Даньку. Его пока что держат отдельно от меня. Как сказал врач — и чтобы мне дать возможность немного оклематься, подлечиться и вообще прийти в себя, и чтобы его без помех обследовать. Все-таки родился он раньше срока и пережил вместе со мной многое. Но он у меня молодец. Вон как сосет энергично, только причмокивает и жмурится. Будет большой, сильный и смелый. Весь в… В меня, черт побери!
За то время, что меня держат в больнице, в моей палате ежедневно появляется Любка (иногда вместе с Сенцовым, что мне очень нравится), через день, а иногда чаще приходит Сева Гарлицкий — каждый раз с цветами и новостями по нашему судебному процессу, два раза Симоновы с Ванькой во главе. Регулярно наведываются и полицейские… Из Америки прилетают сыновья и три дня кряду не вылезают из моей палаты, где я теперь живу уже не одна, а с Данькой. Он оказывается соседом беспокойным. Но по сравнению с тем, что я пережила, когда родила свою тройню — это просто курорт.
Саша не появляется. Ни лично, ни по телефону. Ну и черт с ним. Когда на Даньку оформляли документы, в графе «Отец» просто поставила прочерк и все. Правда отчество у моего сына все-таки — Александрович. Как-то показалось глупым придумывать что-то другое. Александрович ничем не хуже Петровича или Илларионовича. Один фиг.
Выписывают нас с Данькой только через три недели. Не из-за него. Из-за меня. Сначала лечат тело. А потом приходится лечить душу… Нервы точнее. Что-то со мной странное приключается. Жизнь моя вдруг в моих же глазах теряет всяческие краски, становится невыносимо серой, скудной, убогой. Чем так жить, так лучше повеситься… Доктора говорят, что это послеродовая депрессия — достаточно распространенный синдром, который в моем случае еще и усугубился тем стрессом, который мне пришлось пережить прямо накануне появления на свет моего ребенка. Может и так, но мне от того, что врачам кажется, что они знают причину произошедшего со мной, совсем не легче.
Пить антидепрессанты и любые психотропные средства нельзя. То есть можно, но тогда придется бросить кормить, а я к такому шагу ну совсем не готова. Если только месяца через три… И то рановато… Так что придется как-то справляться с депрессией самой.
Любка уверена, что лучший способ борьбы с любым стрессом — здоровый секс.
— В презервативе только, мать, а то опять вляпаешься, как бедная Лиза.
— Она не была беременна.
— А чего ж топилась?
— От любви. После того, как ее любовник бросил.
— Дура! Если б все из-за этого топились, уже и баб бы на земле не осталось. Ты, надеюсь, топиться-то не собираешься?
— Мне топиться некогда. Мне сына растить надо.
Не буду же я говорить подруге, что топиться мне хоть и некогда, но очень хочется… Правда, после выписки из больницы, становится легче. Просто потому, что дел тут же прибавляется. Стирка, уборка, готовка. В магазин сходить, с Шариком-Бобиком погулять и с Данькой тоже. Только вечерами, когда малыш мой наевшись засыпает, а у меня появляется время на то, чтобы в очередной раз заняться самокопанием, бывает очень уж тяжело. Одно хорошо — хоть финансовых проблем нет. Суд действительно вынес решение в мою пользу, и теперь денег у меня достаточно для того, чтобы жить относительно безбедно.
Саша по-прежнему не появляется. Причем из-за этого в первую очередь обидно даже не за себя. За ребенка. Он же не виноват, что так все у нас получилось. И я ни в чем не виновата… Да и Саша тоже, наверно… Если уж судить совсем по большому, Гамбургскому счету.
Еще до того, как заварилась вся эта каша с моим похищением, Сева водил меня в театр Вахтангова на безумно смешную комедию. По той же пьесе еще при советской власти был снят двухсерийный музыкальный фильм «Небесные ласточки». Но спектакль у Вахтанговцев получился, мне кажется, намного смешнее. Так вот, герои в нем периодически гундосо восклицают: «Как стра-ашно жи-и-ить!» Зал каждый раз взрывается смехом, потому что не смеяться в этот момент нельзя. Но ведь смех — смехом, а жить-то иногда на самом деле страшно до чертиков… Страшно просто потому, что уж очень она подчас несправедлива эта самая жизнь.
Заканчиваю редактировать вторую книгу сказок о Шарике-Бобике и Деде Морозе. То, что я придумала и рассказала сама себе, сидя в подвале у Димы. Отдаю Арине. Она в восторге. Говорит, что эта книга тоже скоро пойдет в печать. Первая-то, как ни странно, расходится «на ура».
— Надежда Николаевна, а вы сможете свои сказки перевести на английский и французский?
— Смогу.
— А давайте мы с вами заключим отдельный договор на перевод, и вы сделаете это. Есть у меня мыслишка посмотреть, как ваши сказки будут продаваться за границей.
Идея мне нравится. Тем более, что процесс это тоже творческий. В реалиях английского языка и англоязычного мира мой пес и его собакоговорящий друг-волшебник обрастает одними свойствами характера и качествами. По-французски история выглядит уже совсем иначе…
* * *
На этой неделе должен начаться суд над Светланой Вербицкой и тем парнем, который по ее заказу пытался меня убить. Над Антоном Нечипоренко. Теперь хоть знаю, как его зовут и не буду путаться определяя своих мучителей — первый похититель, второй похититель… Хотя, как выясняется, никакой путаницы как раз и не предусмотрено. Узнаю об этом без затей — прямо на улице. Никто меня не вызывает в высокие кабинеты, никто не светит мне в лицо настольной лампой, никто не заставляет подписывать кровью бумаги с клятвами и заверениями в вечной преданности.
Просто в парке, где я гуляю с Данькой, ко мне подходит молодой и симпатичный парень, присаживается рядом на лавочку и представляется офицером ФСО, одним из тех, кто денно и нощно несет охрану Вице-премьера… Саши, стало быть…
— Александр Сергеевич очень просит вас во время суда не упоминать Дмитрия Шарыгина. С другими участниками процесса договоренность уже достигнута.
Вот, значит, как…
— Значит, мне предлагается забыть о том, что я по вине этого человека просидела месяц в подвале, выслушивая дикие угрозы и кошмарные подробности его прежних «подвигов»?.. Просто забыть, что он хотел убить меня и моего ребенка?
Мнется.
— Думаю, забыть это будет невозможно, Надежда Николаевна.
— Я рада, что вы хотя бы это понимаете…
— Но это в ситуации ничего не меняет. Как ничего не изменит и ваш рассказ. Дмитрий Шарыгин уже много лет назад признан невменяемым. Суду он не подлежит. Так что получится, что рассказав о его роли в вашей судьбе, вы просто перетряхнете грязное белье Александра Сергеевича. Просто расскажете всем о его родственнике и ничего не получите взамен. Ни справедливого возмездия, ни моральной компенсации.
— Почему же? Путь понесут ответственность те, кто был обязан держать его в больнице, но не уследил, в результате чего все и произошло.
— Поверьте, головы виновных уже полетели…
— Без суда и следствия?
Криво усмехается и кивает. Понятно. Людей просто поувольняли по-тихому. А сор по-прежнему остался в избе. Противно. Как все это противно. Но противней всего, и всего обидней, что уговаривать меня молчать явился этот мальчишка из спецслужб. Уж ради такого дела Саша — Александр Сергеевич, блин! — мог бы позвонить и сам… Заодно узнал бы, как себя чувствует его сын. Спросил бы хоть его имя… Правда, мой собственный опыт подсказывает, что имена-то его как раз интересуют в последнюю очередь… «Хорошо-то как, Свет… — Да я не Света… — Все равно хорошо…» Старый анекдот действительно идеально описывает наши с ним отношения…
Встаю. Он даже подается вперед — словно перехватить меня собирается.
— Уходите? Но мы ведь так и не договорились.
— И не договоримся.
— Мы могли бы предложить…
— Что? Деньги?
Кивает.
— Если вас интересует именно это…
— Не интересует.
— Я так и думал. Тогда что? В разумных пределах, естественно.
— У меня всегда все очень разумно. Пусть Александр Сергеевич позвонит мне сам. И попросит сам. Вот и все. Несложно и… по крайней мере честно.
Собираюсь уходить, уже даже сдвигаю вперед коляску, но он крепко ухватывает меня за локоть. Даже не встает, самоуверенная скотина!
— Этот вариант не подходит, Надежда Николаевна.
— Почему? Разве это так сложно — взять в руку трубку, набрать несколько цифр и произнести какое-то количество слов. Ему так не хочется говорить со мной? Ну уж потерпит… Это наверняка меньше, чем попросили от вас «другие участники процесса».
Говорю это, осознанно ерничая. Речь ведь идет не обо мне — пострадавшей, а о двух людях, которые хотели меня убить. О преступниках.
— Кстати, чем вы купили их молчание? Обещанием скорой амнистии? Сокращением срока? Чем?
— Я не уполномочен обсуждать это с вами. Зато должен сказать другое: если вы будете продолжать отказываться с нами сотрудничать, нам придется применить к вам другие методы убеждения. И, боюсь, они вам не понравятся.
— Да идите вы!
Разворачиваюсь и все-таки ухожу. Пребываю в таком бешенстве, что даже ничего не вижу перед собой. А среди ночи мне звонит Митька. Голос у него напряженный, интонации странные до крайности.
— Мам. У меня тут проблемы.
Сердце у меня проваливается куда-то вниз, а потом подпрыгивает прямо в горло, где начинает судорожно биться, мешая дышать и говорить. Хриплю:
— Что?… Что случилось.
— У меня нашли наркотики.
— Идиотина!
— Знаю. Прости. Это… В общем ничего серьезного. Не героин. Марихуана только…
— «Только», черт тебя побери! И что теперь?
Повисает пауза — слышу лишь какие-то шорохи. Шаги? Да… И звук закрывшейся двери вроде бы… А потом в трубке возникает не сын, а кто-то незнакомый:
— Теперь все очень просто, Надежда Николаевна. Вы молчите о Дмитрии Шарыгине, мы молчим о наркотиках в комнате вашего сына.
Шах и мат. Действительно все очень и очень просто…
— Клянусь. Я буду молчать. Вы добились своего. Теперь просто оставьте моего мальчика в покое.
— Считайте, что он вам даже не звонил. И эпизода с наркотиками в его жизни не было никогда. Если вы будете молчать, мы тоже будем немы как рыбы. Если же…
— Я поняла. Не стоит повторяться.
— Ну и отлично.
И гудки в трубке.
А вот этого я Саше не прощу никогда. Не смогу. Приказав совершить такое, он перешел некую невидимую черту. Некий Рубикон. Мосты в моей душе горят, причиняя мне нестерпимую боль. Ну за что мне это все?… За что?
Глава 12
Суд проходит без эксцессов. Похоже, о том, что участие в этом деле Дмитрия Шарыгина нужно замолчать любой ценой, знают все. И прокурор, который ставит свои вопросы так, чтобы никто не проговорился даже случайно. И немногочисленные свидетели. И подсудимые. И сам судья. Наши спецслужбы в кои-то веки сработали просто идеально. Все подготовили, все учли…
Приговор, который я стоя выслушиваю в конце этого длительного по времени и муторного действия, приводит меня в изумление. Действительно, то, что попросила я, — звонок от Саши, — был такой мелочью по сравнению с тем, что выторговали себе остальные. Муж мой бывший проходит по делу только как свидетель. Светлана Вербицкая, его супруга, получает условный срок — ввиду того, что действовала, не до конца отвечая за свои поступки, под влиянием послеродовой депрессии. Да-с! Не у одной меня, стало быть! И точно очень широко распространенный синдром, не врали мне медики! В отношении Антона Нечипоренко — исполнителя — удается доказать только эпизод с похищением. Потому что найденная в его квартире снайперская винтовка, о которой мне рассказала Любка, из материалов следствия куда-то просто испарилась. Никто о ней и не упоминает, а стало быть, попытка убийства, которая закончилась ранением невинного человека, в деле вообще отсутствует. За похищение же — исключительно с целью предоставить возможность заказчику поговорить с потерпевшей с глазу на глаз, и все! — Антон получает срок настолько смешной, что даже плакать хочется.
Что ж, наша удивительная Фемида, выставленная над входом в здание российского Верховного суда с незавязанными глазами и без меча в руках, которым по идее она как раз и должна защищать граждан от несправедливости и карать преступников, в очередной раз демонстрирует свои неоспоримые «достоинства». Незакрытыми повязкой глазами зорко следит за тем, чтобы не упустить свою выгоду, весы пригодились для того, чтобы взвешивать полученные взятки и подношения, щит же, который у нашей Фемиды заменил меч, судейским очень удобен для того, чтобы защититься самим. «Как стра-ашно жи-и-ить!»
Кстати, когда звоню Митьке, чтобы вложить ему ума за наркотики, он принимается со страстью уверять меня, что понятия не имеет, откуда они взялись.
— Я, мам, не стану утверждать, что без греха. Покуриваю иногда в хорошей компании, когда угощают, но чтобы хранить их в кампусе?.. Это какая-то ерунда.
Врет? Может и так, но уж очень эти самые подброшенные наркотики вовремя нашлись, и вообще вся ситуация совершенно в стиле работы наших правоохранительных органов.
Сева возмущен результатами суда и даже собирается подавать какие-то апелляции. Но после моего краткого рассказа о том, в чем истинная причина этого «шоу», тут же схлопывается и замолкает. Не дурак переть с детским водяным пистолетиком на танки.
Наши с ним отношения зашли в какой-то странный тупик. Он по-прежнему усердно ухаживает за мной, но не делает никаких шагов для того, чтобы перевести эти самые ухаживания, скажем так, в партер. Это как у борцов: сначала обнимаются стоя, а потом укладываются, и продолжают тискать друг друга уже лежа. Называется это — перевести борьбу в партер. Так вот у нас с Севой до партера дело никак не дойдет. Любка предполагает, что Сева импотент. Я только смеюсь. Как-то не похоже. Такой… Ну не мачо, конечно, но настоящий мужик… И в штанах у него все так… фактурно.
Странность положения разрешается случайно. Как-то приезжаю к Севе намного раньше запланированного времени. Получилось, что я неожиданно проскочила из своего подмосковного городишки в Севин «тихий центр» удивительно быстро. Сначала с Данькой просто сидим в машине. Можно было бы погулять, но я не взяла с собой коляску. Как-то совершенно не рассчитывала где-то зависать. Есть только переноска. А в ней его долго не потаскаешь. Уже увесистый.
Так что сидим. А потом я решаю все-таки зайти в Севин офис. Вдруг мой адвокат уже освободился, и мы сможем переговорить с ним раньше? Беру Даньку в его чудо-переноске. Идем. В приемной, что удивительно, никого нет. Может Севин помощник Сережа в кабинет задумчивости, извиняюсь, отбежал? Дверь в кабинет самого Севы приоткрыта. Заглянуть? Колеблюсь какое-то время, а потом все-таки заглядываю… На свою голову. Потому как попадаю в дико неловкую ситуацию. Выясняется, что Сережа не по нужде отлучился, а присутствует как раз там, в Севином кабинете. Зато, как и положено во время пребывания в туалете, со спущенными штанами…
Короче говоря, выясняется, что Сева не импотент, а голубой. Когда любовники прекращают суетиться, а я смеяться, внезапно начинаем пить чай. Сева и Сережа сидят рядом, как голубки. И по-моему под столом нервно пожимают друг другу руки с целью оказания моральной поддержки.
— Ты одно мне скажи, Сев, зачем меня столько времени за нос водил?
Сева смущенно улыбается.
— Извини, Надь.
Передразниваю:
— «Извини»!
— Надь, но мы ведь все равно — друзья?
Вздыхаю.
— Друзья. Раз теперь уже окончательно ясно, что спать со мной ты точно не будешь.
— Ты, Надь, пупсик.
— Пупсик у тебя, вон, рядом сидит. А я так — ерунда на постном масле.
— Ну не сердись. Так уж вышло… Я ведь так всю жизнь прячусь. Нахожу себе женщину, про которую точно знаю: не я мужчина ее мечты. И начинаю ухаживать за ней. Я ей — поддержка в сложный момент, она мне — «ширма». Я человек несовременный, мне орать на весь свет, что я нетрадиционной ориентации, как-то не хочется.