— Никто мне не понравится, Чарли, никто больше…
<center>*** ***</center>
В галерее очень много народа. Не ожидал, что привлеку столько внимания своей выставкой, но делаю я это только для одного человека. Моя последняя попытка сказать о том, как она мне нужна. Как пусто без неё, как больно от её ухода — ведь она изменила всё, абсолютно всё. Изменила жизни всех вокруг, да, она подарила шанс скинуть оковы, но вместо этого бросила в мир, в котором мы ещё не привыкли жить.
Здороваюсь со всеми, кто подходит, и я теряю дар речи, когда в стеклянные двери заходит Чарли, держа за руку Патрисию. Они с улыбкой кивают мне, и я почему-то счастлив и не хочу задавать вопросы. Тут не нужны объяснения — они просто пытаются построить своё счастье на руинах. Мои руины передо мной в виде фотографий — она в кафе, она спящая, она за едой, она в свадебном платье, она в других нарядах. Она, она, она…
Лорин.
Я рассказываю концепцию создания выставки. Хочу кричать о своих чувствах и делать это перед толпой, но, на самом деле, мне бы только шептать её имя в темноту, в которой она есть. Потому что сейчас я не нахожу её и блуждаю совсем один.
Мой свет.
Моя лучина.
— Дорогие друзья, я… — темноволосая тень проскакивает с заднего ряда на выход, слишком знакомая фигура, чтобы это снова было ошибкой. Я срываюсь с места, перепрыгивая через сумки, вещи и пустые стулья. Кто-то недовольно вскрикивает и пытается загородить путь. Патрисия и Чарли что-то кричат в спину, но я ничего не слышу. Единственное, что нужно сделать — поймать её.
— Лорин! — кричу на весь коридор, выскакивая за дверь. Загорелая и точёная фигура останавливается в нескольких десятках метрах от меня, делает всего лишь пол-оборота, чтобы бросить улыбку. А после Лорин устремляется вперёд.
Это не конец нашей истории, а только самое начало.
[1] — персонаж Гарри Поттера
Тайны писем
— Объявляется посадка на рейс Мичиган-Бали, — механический голос на громкой связи в огромном зале заставляет вздрогнуть. Всё боюсь: не успею сесть в самолёт или Кеннет доберётся до меня и убьёт. При чём я не уверена, что он остановится. Я разрушила его жизнь и отчасти — всей семье Лукаса, но я не могла ставить их выше сестры. Конечно, могла бы сделать по-другому: припугнуть Кеннета, даже шантажировать, но, не дай я сейчас огласки, он бы нашёл путь, как достать эту запись. Или через меня, или через Лукаса. Скоро взорвётся сенсация — нужно быть как можно дальше.
Встаю с места, подхватывая лёгкую сумку с минимумом вещей, чтобы всегда можно было сорваться в один момент, пока я, наконец, не найду себя и не пойму, где моё место. Я достаю из сумки крепкий шнурок и, снимая обручальное кольцо с пальца, вешаю на него, завязывая крепким узлом, чтобы водрузить на шею. Постоянное напоминание о том, что я бросила Лукаса, ни к чему. И так ощущаю пустоту от его отсутствия. Уже привыкла, что он рядом или теоретически рядом: в его доме, в его вещах — в чём угодно. Теперь мне нужно отгородиться от семьи, Лукаса и Тоби и найти тот путь, который правильный без давления вокруг.
Прохожу на второй этаж и следую по указателям к стойке с паспортным контролем. Оказываясь у неё, отдаю свой билет персоналу в форме.
— Прошу на борт, мисс Хорн, — говорит миловидная девушка. Вздрагиваю от фамилии, но быстро улыбаюсь и прохожу следом за пассажирами в самолёт.
Оказываясь в салоне, нахожу своё место, закидываю сумку и пристально смотрю на вход, выискивая знакомые лица. Такое чувство: кто-то всё равно умудрится что-то изменить и до меня доберутся. Но салон загружается незнакомцами, за последним захлопывается дверь и только после этого я позволяю себе немного расслабиться.
Застёгиваю ремень и, опуская шторку на иллюминаторе, тереблю в руках пять писем, которые достались мне в шкатулке от отца. Одно из них уже прочитано, осталось четыре. Вот сейчас я почему-то уверена, что стоит к ним вернуться — они расскажут истории, которые поставят всё на места. Может, я пойму яростное желание родителей выдать замуж? Я отыскиваю письмо с датой 1905 г. на лицевой стороне с подписью Александра Блэк. Бумага уже сильно пожелтела, и в некоторых местах стёрты частично буквы, но вполне можно разобрать. Бросаю последний взгляд на салон, надеясь, что никто тут не повторит сценарии воздушного захвата. И под потряхивание на взлёте я начинаю историю загадочной Александры.
«Я не хочу долгих предисловий, они тут абсолютно ни к месту. Надеюсь, что вы, дети и дети моих детей, доберётесь до этих писем в здравии и с желанием поверить в эту историю. Здесь нет ни одного приукрашенного слова, да, есть слепые пятна, но я просто не знаю, как такое можно объяснить словами.
Так уж случилось, что у моей старшей сестры — Вирджинии — с рождения на лице было огромное тёмное родимое пятно, которое считали меткой дьявола или чертовщиной, предпочитая избегать её, а особенно — взгляда. Поэтому родители вели укромную и тихую жизнь, благочестивую, молясь и замаливая грехи, за которые их якобы так наказал бог, подарив такую дочь. Вирджиния не была уродиной, убери только это пятно, и она бы не уступала по красоте ни одной девушке в округе. Только никто этого не хотел видеть. С ней не играли, не дружили, порой кидали камни. Через несколько лет мама забеременела мной, и родители боялись, что на свет появится такой же малыш с отметкой чего-то страшного. Но, как говорят, на мне не было ни одного изъяна. К счастью, но и к сожалению, тоже.
Я любила свою сестру. Мы с ней были постоянно вместе, играя и придумывая очередные занятия — не нужны были другие дети. Но время шло, и я становилась старше и красивее. Родители не могли упустить шанс и оставить двух дочерей без избранника. Поэтому я, в отличии от Вирджинии, стала появляться на балах в сопровождении родителей в то время, как сестра была в доме с нянечкой, которая ещё воспитала нашу матушку.
Мне не искали любовь всей жизни. Просто должна была оказаться в правильном месте и понравиться наиболее удачному молодому человеку, кого не смутит родство с Вирджинией, а, может, и не молодому — моего желания тут никто не спрашивал. Это был четвёртый выход в свет, я уже устала танцевать и сидела рядом с матушкой, обмахиваясь веером и поддерживая светскую беседу. Но рядом со мной остановился кавалер — я его не видела в наших краях. Следом подошёл хозяин дома и представил его нам. Это оказался Генри Штраус тридцати лет отроду, хотя сложно было дать ему столько. Он не был местным, но был добрым и близким другом хозяина — это располагало к себе. Я помню, как в одночасье покорили его чистые голубые глаза, даже перестала обмахиваться веером. Нет сил описывать это прошлое, снова переживая его и надеясь, что-то повернётся иначе — время беспощадно. Через некоторое время решили пожениться, родителей устраивала такая партия, а я была по уши влюблена в Генри.
Только всю мою радость портила реакция сестры, день ото дня становившаяся только ядовитее и злее. Она перестала со мной разговаривать, игнорировала целыми днями, когда удавалась свободная минутка между делами. Только и это было не самое страшное, хоть и было больно, что Вирджиния не может разделить счастье и порадоваться — я же никогда не ущемляла её и не обзывала. Но я была влюблена. Хотелось летать и кружиться, а она всегда возвращала с небес на землю, портив одежду, заколки, расчёски и косметику. А я всё терпела и молчала, ничего не говоря родителям, сглатывая сопли и слёзы, исправляла по мере сил. Вирджиния не хотела со мной разговаривать, запираясь в комнате. Подсмотрев один раз за ней в замочную скважину, я увидела, она что-то читает и произносит малопонятные слова. А порой ночью ходила куда-то, её фигура растворялась в тумане, а потом она приносила травы в плаще — и я опять же молчала.
В день свадьбы у себя в комнате я нашла несколько дохлых мышей, которые завернула в старую тряпку и вынесла во двор, быстро похоронив и чувствуя, как силы и терпение меня покидают. Ясно осознала, это делает сестра и далеко не от обиды, а из-за ненависти и зависти. Ей бы тоже хотелось выйти замуж, но с таким пятном ничего ей не светило.
Когда я вернулась в комнату, нашла своё свадебное платье, над которым мы трудились несколько недель, разрезанным. Упала на колени и думала, что уже никогда не выйти замуж, не увидеть Генри своим мужем — сестра не позволит. Не помню, сколько так просидела, пока вокруг не начали копошится мама и служанки, пытаясь что-то придумать. Моё платье уже было не спасти, поэтому мама долго копалась в шкафу в поисках своего старого платья, ткань и кружево которого уже пожелтело. Казалось, что хуже уже не будет.
Наши лошади застревали в грязи до церкви, каждый раз уходя ниже и ниже. Я всю дорогу плакала и чувствовала — ничем хорошим это не закончится. Оказавшись в церкви, народ всполошился, выдохнув и ахнул от того, как я выглядела. Обычно счастливая, я превратилась в жалкую и сопливую девушку, которую как насильно выдают замуж.
Папа довёл до алтаря, удерживая на себе большую часть веса. Генри, вовремя подскочив, сразу взял мои руки, ища ответы на вопросы, что могло случиться. Священник приступил к обряду, голова была как в тумане. Неожиданно с грохотом открылись двери и на пороге стояла Вирджиния вся сырая, грязная и ещё более злобная, чем до этого. Она шла к нам под перешептывания всех вокруг. Когда уже почти достигла первых рядов, перед ней встал отец, которого она оттолкнула и кинула тёмный мешок мне под ноги, выкрикивая слова: «Я проклинаю весь наш будущий род. Если ты сейчас выйдешь замуж, наши семьи будут преследовать одни несчастья, пока кто-то не родит двух дочек. Или дай мне шанс выйти замуж первой!». Высказав это всё, Вирджиния упала в обморок.
Первый, кто пришёл в себя, был Генри. Он почему-то был так уверен, что это ерунда, и не верит в колдовство. Просто помутнение рассудка, которое пройдёт уже завтра. И я поверила, сказав ему «да» и скрепив наш союз поцелуем под раскаты грома где-то на горизонте. Генри обнимал меня, и казалось, что теперь ничто не тронет нас — всё было позади. Как же я ошибалась.
Дождь так и не унимался, поэтому решили переждать в церкви. Сестра как раз пришла в себя и, увидев нас в законном браке, заплакала. Она раскаивалась в том, что натворила, что нечистые силы затуманили разум, но всё это было серьёзно. Никто тогда особенно не принял её слова близко к сердцу, считая, что она ополоумела. Но мне всё равно что-то не давало покоя, как будто в сзади вечно стояла тень, которой не было стоило только повернуться.
Через год у нас родилась девочка — Кларисса — очаровательная малышка. С нами ничего не происходило, и мы забыли о тех словах Вирджинии. Только через год, ровно в день рождения дочки, сестра упала с лошади в обрыв. Хотя поговаривали, она сама спрыгнула, не выдержав голосов в голове. С этого всё и началось, стали преследовать мелкие напасти и неудачи.
Я сломала ногу через год, зацепившись за корень дерева недалеко от могилы сестры. Повезло, нашли и успели спасти ногу, но я всю жизнь с того момента хромала. Но, видимо, несмотря на все эти несчастья, бог послал нам благодать — я снова была беременна. И на большом сроке в наш дом приходит плохая новость. Генри тяжело заболел, и врачи не предполагают, что он выкарабкается. К тому письму прилагалась записка, написанная им неровным почерком: «У нас будет дочь, назови её Оллин».
Я проплакала оставшиеся несколько месяцев до рождения, мало-мальски заботясь о Клариссе. Всё думала, что не согласись тогда на брак — все были бы живы, но я не поверила в проклятье. Потеряла мужа и сестру, которой хотелось справедливости — она ничем не была хуже меня.
В ночь рождения Оллин была гроза. И после того, как она закричала, в нашей семье больше не было никаких неприятностей. Как и обещала Вирджиния, проклятье перекинулось на новых сестёр. Теперь мои малышки, вы, в опасности, и я надеюсь, что не станете совершать такие же ошибки, как и ваша матушка. Проклятья родной крови — одни из самых сильных, как сильно ты любил, так в несколько раз сильнее ненавидишь.»
Я до сих пор внимательно вглядываюсь в прочитанные строки и ищу подсказку, что это шутка или сценарий для нового фильма по мотивам книг Стивена Кинга. Почему-то я верю, где-то внутри, во всё это, но продолжаю сопротивляться. «Неужели вот так всё началось? С сестринской зависти и ненависти?». Не теряя даром время, я беру второй конверт — Кларисса Штраус 1915 г.
«Для меня всё началось в 1910 г. Перед свадьбой бабушка передала письмо матери, которое та написала незадолго до своей смерти. Когда было пятнадцать лет, она заснула и не проснулась. Наверно, она просто устала жить без сестры и папы, которого я видела только в раннем детстве, чего совсем не помню.
Я верю в то, что случилось между мамой и тётей. Это оставило отпечаток и на нас с Оллин, которая не собиралась проверять правдивость слов матери на себе, как и я. Не хочу, очень не хочу, чтобы подобное повторилось, поэтому после своего замужества я организовала фонд семьи, в который систематически будут откладываться деньги, чтобы у всех остальных из нашего потомства был стимул не нарушать традицию и не проверять, какого это терять близких, не познав их ласки и не узнав лично. Я глубоко скучаю по маме и надеюсь, что там она встретила отца.
В 1913 г. у нас с Эдвином рождается первая девочка, которую назвали Александрой в часть матери. И после этого даже не было сомнений, что когда-то у нас будет ещё одна девочка и проклятье перейдет на следующее поколение. И через два года появляется Беллатрис. И очень страшно смотреть на то, какой она растёт — чересчур строптивая и своенравная. Я не хочу думать, что с моими малышками что-то может случиться…»
Это письмо не сильно-то вселяет уверенность в том, что будет дальше. Я открываю сразу третье письмо. Самое толстое из всех, в нём много листов, которые выглядят как дневниковые записи. Понимаю, это принадлежит Беллатрисе, той самой младшей дочери Клариссы, за чей характер она переживала. Она могла натворить что угодно.
12 июня 1930 г.
Александра снова везде первая! Кажется, я вечно буду её тенью или жалкой копией, потому что она такая вся правильная, идеальная и думает о других. Я хочу думать только о себе и быть центром всего, чтобы мне поклонялись, любили и обожали — я это заслуживаю. Лучших тканей, лучших слуг, лучших женихов, но нет же — всё должно быть у Александры. Меня же только одёргивают по причине и без, чтобы я ждала своего часа. Я не верю в эти байки родителей про проклятье. Но когда я это сказала маме в чувствах и назвала её лгуньей и выдумщицей, лишь бы я только не мешалась под ногами, она залепила мне пощёчину. Первый раз увидела, как она злится. И удивила не боль от больших и тяжёлых колец — лицо. На нём читалась не скрываемое омерзение от моего поступка. Только вместо того, чтобы угомонить этим, они сделали только хуже.
1 августа 1930 г.
У меня получилось! Патрик, которого присмотрели Александре в женихи и в которого она даже успела влюбиться, взглянул на меня — а это много чего стоило. Я добилась, чтобы он разорвал помолвку с ней и выбрал меня. Видимо, Александра не позволяла ему себя трогать и зажимать в саду, когда как я терпела его мерзкие усы с запахом табака на своей коже с одной лишь целью — наказать сестру.
11 августа 1930 г.
Патрик просит моей руки у родителей, Александра тихо плачет в своей комнате, а мне они оба осточертели. Нужно было только внимание — его я и добилась. Пару дней назад была на балу и встретила американца — вот это мужчина моей мечты, а не червяк-Патрик, не умеющий удержать свои руки. Луис и я влюбились с первого взгляда. Надеюсь, у родителей хватит ума отказать Патрику и выставить его за дверь пинком под зад, потому что я буду отрицать любую мерзость, что он скажет. У нас ничего не было и быть не может.
15 августа 1930 г.
Родители узнали о нашей связи с Луисом и отговаривают от брака — надо подождать, как выйдет сестра замуж. Ага, конечно! Теперь десятилетиями ждать, когда на неё кто-то посмотрит с красными глазами и носом от постоянных слёз — она видите ли любила Патрика, а он так с ней поступил. Не хочу ждать, я люблю Луиса.