Но это было.
Спустя несколько мгновений Тобби с хриплым стоном уткнулся мокрым от пота лбом в мое плечо, и я почувствовала, как во мне, пульсируя, разливается семя. На миг мелькнуло сожаление — но только на миг.
Мы опомнились почти сразу и сели в постели в одинаковой позе — рядом, спины прямые, руки на коленях. Ни дать ни взять, примерные ученики, и это было бы смешно, если бы не было так жутко. У меня от страха свело живот, а в комнате стало ощутимо холоднее, чем до этого.
Или это мне так показалось?
— От трех до семи минут, — промолвила я. — Проверено опытным путем.
— Ну… посмотрим, — ответил Тобби, и было видно, что он не на шутку взволнован и с трудом держит себя в руках. Его можно было понять — сложно не волноваться, когда рядом бродит костлявая.
— Должно сработать, — неуверенно сказала я. Тобби взял меня за руку и сказал:
— Будем надеяться. В любом случае донор есть.
— Не удивляюсь, что ты подстраховался…
Три минуты прошли. Потом пять. Потом еще пять. Минутная стрелка на часах двигалась лениво и неохотно.
Потом часы пробили девять вечера.
Раз красотка молодая,
Вечерком одна гуляя,
К быстрой речке подошла,
И на травку прилегла.
Ветерочек чуть-чуть дышет,
Ветерочек не колышет
В чистом поле ни цветка,
В темном лесе ни листка.
У Тобби, к моему удивлению, обнаружился удивительный лирический тенор. Я в свое время так и не научилась петь, но этим вечером мы с господином министром составили прекрасный дуэт.
Умник Бахман не подвел, энергетические токи проклятия распределились так, как и было задумано, и в радость такого случая мы напились до совершенно свинского состояния. В подвале хранилось коллекционное вино, и мы решительно пустили его в расход.
Наша девица сначала
С ветерком одна вздыхала,
А потом она, потом
Очутилася вдвоем.
Слышен шепот, слышен говор,
Поцелуя нежных губок,
Знать теперь уж не одна
Поцелуя ждет она!
В народной песне были еще два куплета — такого содержания, что в трезвом виде и в порядочном обществе исполнять невозможно. Мы исполнили их трижды, сопровождая каждый куплет большим глотком вина и лобызаниями во сахарны уста.
Я никогда не пила в таком количестве, хотя бывала на самых разных собраниях почти во всех слоях общества — предпочитала потягивать красное ибернийское и смотреть по сторонам. Но сегодня был особенный день, и я с чистой совестью ударилась в веселье.
В конце концов, у меня начиналась новая жизнь, и я могла с легким сердцем вышвырнуть все любовные романы. Зачем читать о том, чем можно заниматься?
Конечно, все было вполне пристойно. Я насмотрелась на кутежи, которые устраивал Альфред сотоварищи, было, с чем сравнить. Ну подумаешь, мы с Тобби вышли на балкон и палили по фонарям из наградного оружия — даже попали один раз. Фонарь расплескал на траву шипящие огненные плевки, к которым сразу же бросился кто-то из слуг — прибирать. Альфред, помнится, ездил верхом на коне по замку и рубил портреты предков, пока его приятели развлекались с приглашенными дамами. Впрочем, вполне вероятно, проблема была лишь в том, что у Тобби не было коня.
Вечер перестал быть томным, когда мы оказались в кабинете господина министра, и я поняла, что пришла именно в то место, где Тобби был настоящим. Здесь хранилось просто бесчисленное количество диковин — та самая коллекция, частью которой теперь стала и я. Тут были глыбы необработанных драгоценных и полудрагоценных камней, заключенные в прозрачные ящики, скелеты птиц и животных, человеческие черепа размером с кулак, исписанные рунами. Я задумчиво пошла вдоль шкафов, выхватывая взглядом то белого морского ежа, то запыленную связку перьев, то книгу с обгоревшей обложкой, а потом сказала:
— Впечатляет. Весьма.
Тобби улыбнулся краем рта.
— Только ничего не трогай. Моя коллекция опасна.
Я в этом не сомневалась. Все эти вещи убивают, причем мучительным и изощренным способом. Например, это маленькое зеркальце, в котором отражаются не полки с диковинами, а летнее голубое небо с легкомысленными кучеряшками облаков — что оно может со мной сделать? Выпить душу?
— Шкурки ты тоже тут хранишь? — вопрос сорвался с языка прежде, чем я передумала его задавать.
— Значит, шкурки… — усмехнулся Тобби и вдруг махнул рукой: — Ладно. Сама напросилась.
В тот момент мне еще не было страшно. Хмель по-прежнему дурманил голову и внушал обманчивую легкость. Пройдя к шкафу возле окна, Тобби открыл створку и извлек большой металлический контейнер. Я смотрела на этот ящик, хищно блестевший несколькими замками, и опьянение понемногу отступало. Тобби водрузил ящик на стол и некоторое время пристально смотрел на меня.
— Уверена? — уточнил он. — Может, лучше не надо?
— Показывай, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал максимально твердо и спокойно. Тобби покачал головой и принялся открывать замки.
Контейнер был наполнен плоскими стеклянными квадратами, и сперва я не поняла, что это. Потом Тобби извлек один из них, и я поняла, что это два куска стекла, между которыми лежит прядь волос и прямоугольник чего-то, подозрительно похожего на человеческую кожу.
Мне по-прежнему не было страшно. Должно быть, разум видел правду, но не принимал ее до конца. Я смотрела — волосы были светлыми, почти белыми, а кожа, наоборот, смуглой.
Потом меня замутило, и я моментально протрезвела. Хмель стек с меня ледяной волной пота, и я схватилась за край стола, чтоб не упасть. Оценив мое состояние, Тобби убрал отвратительный предмет в контейнер, захлопнул крышку и скучным голосом проговорил:
— Это все, что осталось от Мама Клер, болотной ведьмы. Варила снадобья из жира младенцев, наводила смертную порчу, изготовляла яды. Для забавы напустила чуму на весь северный регион. Мое первое серьезное дело. Дальше рассказывать?
Я все-таки не удержалась на ногах и осела на пол почти без чувств. Тобби бросился ко мне — флакончик нюхательной соли появился в его руке словно по волшебству, и выворачивающий наизнанку запах помог мне опомниться.
— Я говорил, что не стоит на это смотреть, — устало произнес министр. — Это тяжелое зрелище.
Я провела ладонями по щекам и спросила:
— Контейнер для меня уже готов?
— Его не будет, — серьезно ответил Тобби. — Я дал слово.
Почему-то лицо стало влажным — я не сразу поняла, что по щекам потекли слезы.
— Пожалуйста, Дерек, — промолвила я. — Пожалуйста, поговори с Бахманом. Сними с меня это проклятие. Это же невыносимо, жить вот так. Я сделаю все, что ты попросишь, только помоги мне.
Я сразу же осознала, что проиграла. В этой жалкой мольбе не было никакого смысла. Нельзя ползать на коленях перед тем, кто владеет твоей жизнью, нельзя. Я прекрасно понимала, что имею ценность только пока проклята — понимала и не могла молчать.
А вот Тобби, похоже, не ожидал, что я ударюсь в истерику. Он подхватил меня под руки, помог подняться и, крепко обняв, растерянно проговорил:
— Вера, но ты же погибнешь… Это невозможно. Мы оба живы — это уже чудо.
Да, он прав, это действительно было чудо. Момент слабости прошел, я смогла взять себя в руки и негромко ответила:
— Жаль, — возникшая пауза сделала бы честь любому спектаклю, а потом я добавила: — Я все равно бы выбрала тебя. Не потому, что выбора нет. Потому что он есть.
Тут уж Тобби стушевался окончательно. Его побледневшее лицо было наполнено одновременно радостью и сомнением — и я понимала, что постепенно все это превратится в злость. Вздохнув, я повела плечами, освобождаясь из его рук, и сказала:
— Что ж, тогда прости. Глупо просить о невозможном.
Некоторое время мы молча стояли друг напротив друга, а потом Тобби подошел к шкафу, и я подумала, что сейчас для меня все закончится — очень уж выразительным было лицо господина министра. Однако он извлек бутылку вина и, щелкнув по крошке артефакта на горлышке, вышиб пробку.
— Давай-ка лучше выпьем, — предложил он, и видит Господь, у меня камень с души свалился.
— Давай, — согласилась я.
И мы выпили.
Глава 8. "Тебе не жаль меня, Вера?"
Дальше все было цивильно и очень скучно.
На следующее утро мы с Тобби вернулись в столицу. Министр отвез меня к моему дому, сказал, что уладит все имущественные формальности, и, церемонно поцеловав мне руку, уехал. Я вздохнула с облегчением.
Прислуга отреагировала на мое появление так, словно я воскресла из мертвых. После того, как счастливые охи, ахи и слезы иссякли, а я приняла ванну и наконец-то переоделась в домашнее платье, выяснилось, что два дня назад здесь были люди из секретной службы, которые перевернули вверх дном мой кабинет и вывезли все бумаги. Бедная Лиззи перепугалась настолько, что осмелилась задать вопрос:
— Но что же скажет госпожа Вера?
Вопрос, разумеется, был бредовым — а ответ впечатляющим.
— Твою госпожу министр Тобби пристрелил. Как собаку.
Лиззи испугалась так, что незамедлительно грохнулась в обморок. И повторила этот трюк, увидев меня в гостиной.
Итак, дело Эвгара Миерхольта было закрыто, и жизнь потихоньку вернулась в спокойное русло. Несколько дней я бездельничала: спала до обеда, потом отправлялась на прогулку в парк или на выставку модного живописца, где люди с умным видом хвалили то, чего не понимают. Вечером был театр.
Потом в мой дом постучал молодой человек в инквизиторской форме — привез пять коробок с изъятыми у меня документами. Вишенкой на торте было официальное письмо из министерства, украшенное невообразимым количеством печатей. Увидев инквизицию на пороге, Лиззи попробовала снова упасть в обморок, но по пути передумала и просто скрылась на кухне. Раскланявшись с посланником, я распечатала письмо и прочла:
«Девица Вера Хасинда Анхельм, официально уведомляем вас о том, что приказом номер 223-000-143Б особой канцелярии его величества вы и ваше состояние подлежите передаче в опеку до вашего вступления в законный брак. Основание: Гражданский кодекс, статья номер 233».
Я выругалась. Все правильно, по законам Хаомы незамужняя девушка должна быть под надзором родителей либо опекуна. Вера Ланге могла поплевывать на Гражданский кодекс, а вот Вера Анхельм не могла позволить себе подобную роскошь.
Уведомление было написано ровным каллиграфическим почерком секретаря и подписано министром благочиния. Чуть ниже его подписи шли несколько карандашных строчек — буквы были острые, с резким подчеркиванием согласных:
«Дорогая Вера! Король настаивает на постоянном надзоре за тобой — что может быть лучше, чем заботливое внимание доброго друга, то есть меня. Я опередил пару старых болванов из сената, покушавшихся на твое состояние и внимание, так что теперь ты под моей опекой. Не волнуйся, докучать тебе я не собираюсь. Если возникнут какие-то проблемы, просто отправь мне письмовник.
Всегда твой, Д.Т».
Я скомкала письмо и запустила его в камин. Что ж, этого следовало ожидать: я слишком многое успела узнать, и король не мог отпустить меня просто так, не поставив надзирателя. Мало ли, вдруг я захочу рискнуть рукой… Машинально почесав то место, где стояла невидимая печать о неразглашении государственной тайны, я хотела было отправиться в кабинет — принять несколько капель настойки для успокоения нервов, но в это время в дверь снова постучали.
Это было приглашение на королевский бал-маскарад в честь начала Угасающей недели. Со всеми своими приключениями я и забыла о том, что наступает пора моих любимых праздников: Угасающая неделя отмечала окончание сбора урожая и начало осени, убывание дня и наступление первых заморозков. Ведь и верно, дома уже начали украшать гирляндами из красных и рыжих листьев, во всех кухнях пеклись яблочные пироги, а возле порогов ставили тыквы и корзины с яблоками.
Незамужних девушек благородного происхождения всегда приглашали во дворец — это были практически смотрины, и я не хотела думать, для кого меня выбрали. Не просто так ведь это приглашение.
Маскарад был назначен на сегодняшний вечер. Я устало вздохнула и позвала Лиззи: надо было начинать приготовления.
Короля и королевы на маскараде не было — вчера утром они покинули столицу, отправившись в традиционное осеннее паломничество в горный монастырь Аруван. Я невольно вздохнула с облегчением и, поправив маску, направилась к столу с винами и закусками, лавируя между гостями. Кого тут только не было: духи небесные, птицы, бабочки, цветы — от ярких красок рябило в глазах. Я была одета скромно, в легкое светло-зеленое платье с простенькой маской, украшенной серебряными листьями. Замуж мне не надо, для танцев пока нет особенного настроения, а вот хорошая еда и напитки — это всегда приятно и полезно.
Но предаться чревоугодию мне не дали. Знакомая рука опустилась на мою талию, и через несколько мгновений высокий мужчина в черном уже кружил меня в быстром танце. Должно быть, принц Эвгар очень любил такие маскарады: когда еще сможешь побыть на празднике в своем собственном доме… Почему-то мне казалось, что в детстве и юности он был лишен этого, и смотрел на то, как радуются другие, не имея возможности присоединиться к ним.
— Ты отлично танцуешь, — негромко заметил Эвгар. Уголки рта дрогнули в улыбке. Я только и нашлась, что ответить:
— Спасибо.
На мое счастье музыка стихла — танец закончился, а в зал внесли новые подносы, заставленные бокалами с золотым шипучим вином. Эвгар проводил меня к одной из скамеечек для отдыха и, когда я села и демонстративно занялась разглаживанием кружев на платье, произнес:
— Отец снова меня запер.
— Сочувствую, — откликнулась я. — Говорят, ты смог вылечить брата.
Эвгар кивнул. Сел рядом, взял меня за руку и указал в противоположный конец зала — там красавец в золотистом одеянии мило беседовал со стайкой девушек, ловивших каждое его слово. Судя по всему, принц Эван забыл и думать о каких-то хворях и предвкушал приятный вечер в женском обществе.
— Жив-здоров. С наследником престола все в порядке.
— Ты сбежал, чтоб не лечить его?
Эвгар улыбнулся и не ответил. Я вдруг подумала, что при всем желании не смогу выдернуть руку из его ладоней. Сильные, сухие, чуть шершавые — я представила, как они ложатся на обнаженную спину и скользят вниз…
К щекам прилила кровь.
— Да, — со спокойной легкостью признался Эвгар. — Но мой друг Дерек убедил меня вернуться.
Ну конечно. Без Тобби здесь не обошлось. Эвгар придвинулся поближе и шепнул:
— Прости. Я не должен был гонять тебя по болоту.
Музыка вдруг стала тихой, почти неразличимой. Краски померкли. На мир словно набросили вуаль, скрывающую цвета, запахи и звуки, и я каким-то шестым чувством ощутила, что сейчас нас с Эвгаром никто не видит — мы словно вывалились из мира. Эвгар осторожно снял мою маску и погладил меня по щеке.
— Что за великий артефакт ты делаешь? — спросила я, пытаясь сбросить наваждение. Лицо горело, ноги сделались ватными, я понимала, что не могу противостоять колдовству Эвгара, и все-таки продолжала барахтаться, как муха в паутине.
— Не для того, чтоб лечить брата, — улыбнулся Эвгар и, избавившись от маски, приник к моим губам в поцелуе. Я безвольно обмякла в его объятиях, решив, что проще капитулировать перед решительным и властным напором и дождаться, когда он сойдет на нет.