- И что вы предлогаете? - Смахнув с бороды капли, Рома окинул товарищей подозрительным взглядом. Вот не сиделось им на месте: ни в монастыре, где они выросли, ни теперь здесь, где по их милости они и оказались, так сказать, в поисках лучшей жизни.
- Уходить надобно. Пока заставы не везде поставили.
- Куда? Это людей заставы, может, и остановят, но не голод и не хворь, какой бы она не была.
- Зато с набитым пузом помирать легче, - возразил Димитрий.
- Говорят, царь-батюшка в Александрийскую слободу вернулся. Поедем и мы туда и...
- Опричником быть хочешь? - не поверил своим ушам Рома. - Ты же слышал, что они натворили: от самой Москвы до Новгорода камня на камне не осталось, а в Новгороде-то...
- Чего сразу опричником? - возмутились в один голос его собеседники. - Работы там и другой хватает. Мы, люди добрые, и любой честной работы не чураемся!
"А не честной?" - подумал Рома, но вслух ничего не сказал. Видел же он, что они уже всё решили, и отпустить их одних дурней пытать счастье, он, конечно же, не мог. Братьями они хоть были и не по крови, но узы их были крепкими, как и руки, неоднократно приходившие друг другу на помощь. На том и порешили.
Долгим показался Роману путь от Вологды до Александровской слободы, и казалось, ему, что не только крепость он оставляет позади, но и монастырь, чьи стены были ему домом целых десять лет, и всю жизнь свою он по этой дороге проходит.
"Великая роль уготована для тебя. Сердцем слушай, вера в нём подскажет тебе правильный путь" - много лет назад сказал ему на последок настоятель монастыря.
Великой роли он для себя не видел и не искал ни тогда, ни сейчас. Просты были его желания: построить дом, в жёны взять хорошую девицу, детишек завести, да чтобы было у них всё то, чего сам он был лишён в детстве.
Жизнь при монастыре, конечно, не вязалась с этим, как и разруха и беды, бросавшие большую тень на день завтрашний, но всё же это было то, о чём он мечтал, а ни как о службе царю.
Задаваясь вопросом, что же ждало их впереди, молодцы подъехали к выложенным кирпичом от земли до бойниц укреплениям Александровской слободы.
- Чего вам, холопы? - приветствовал их голос.
- На службу к царю-батюшке пришли, - ответил Димитрий, спешиваясь.
- Слыхали, парни? На службу они пришли. - Сверха раздался смех.
- Нет здесь ничего для вас, нищесброд. Возвращайтесь туда, откуда коней спёрли.
- Не спёрли мы их, - ответил Афоня, а Рома, тем временем, ощутил раздражение. - Мы из Вологды приехали. Может, слыхали: там царь-батюшка наш крепость повелел строить. Так мы и строили.
- Ишь, парни, какие к нам работяги пожаловали! А харчи, как там закончились, так вы к нам подались? Или это вы так по пути раздобрели? Приютили вас, может, где детин-то таких? Может, скажете, где, и мы туда наведаемся. Подкрепиться тоже. - Снова раздался смех.
- А чего ж не сказать доброму человеку, - улыбнулся Рома, снимая шапку. - Скажу. Ты только выходи сюда, так я ещё и короткий путь тебе укажу. - Смеха не последовало.
- Наглый холоп - мёртвый холоп, - вкрадчиво ответил Роме голос, и из-за бойницы выглянуло дуло мушкета. - Да, парни?
Ответа на это никто не услышал, так как на дороге показалась конница. Десятков пять не меньше всадников, облачённых в чёрные отороченные мехом кафтаны поверх чёрных подрясников и чёрные меховые скуфейки. По обеим сторонам чёрной попоны белым были вышиты головы собак - отличительный признак опричников.
Один из всадников мчался быстрее других, да трясло его так, что он вот-вот готов был выпасть из седла. На подъезде к центральным воротам лошадь внезапно остановилась и встала на дыбы, сбросив опричника на землю. Била она копытами так, что комья земли летели, и гарцевала кругом него, не давая подняться.
Несколько смельчаков оголили сабли, но Рома подоспел первым. Стал он прямо перед ней, широко раскинув руки, и, как она не била копытами, как не вставала на дыбы, он не сдвинулся ни на шаг.
Тишина стояла вокруг. Опричники замерли. Вот-вот, казалось, лошадь его затопчет, а нет: мотнула она только из стороны в сторону головой, да копытами пару раз ударила по земле, и всё, успокоилось животное, как и не было ничего.
- Что за чертовщина! - сплюнул на землю один из опричников, поднимая с земли товарища.
- Кто её знает? - ответил Рома, ласково поглаживая животное, к которому никто так и не решился подойти. - У неё свои понятия, у нас свои.
- Тонко подмечено, - обратился к Роме один из всадников, ехавший в конце. Гордо сидел он в седле, властно держа в руках длинный кнут. Одет он был, как опричник, только не имел при себе никакого оружия. Да и попона на его коне не была украшена собачей головой. - Вовремя ты подоспел, однако. Коли б не ты, не видать света было бы тому молодцу. Жизнью он тебе обязан.
- Благодарю за добрые слова. - Роман поклонился, признав в говорившем человека высокого положения.
- Не видал я тебя раньше здесь. Какими дорогами пришёл?
- Из Вологды мы, - ответил Рома, кивая на Димитрия и Афоню.
- В поисках лучшей жизни? - усмехнулся наезник.
- Уж не судите строго. Не грех ведь. - Человек рассмеялся и ловко спрыгнул с лошади. Высок он был, статен и моложав, не смотря на то, что его чёрные волосы были поддёрнуты сединой.
- Не грех, - согласился он. - Даже напротив. - Он окинул Рому оценивающим взглядом серых глаз. - Ну, добро. - Он подозвал одного из лучников. Тот отвесил ему низкий поклон. - Покажи этому доброму человеку и его братьям, где находятся конюшни, и проследи, чтобы их накормили и выделили покои. А кто спрашивать будет, скажи по моему личному приказу взяты на службу. Понял?
- Да, господин, - ответил лучник и снова низко поклонился.
- Благодарю. - Роман тоже поклонился.
Человек в чёрном рассмеялся и, ловко запрыгнув в седло, махнул рукой, мол, не стоит благодарности, и удалился.
- Не стой, как дурень, - сказал лучник, в голосе которого Роман узнал того, с кем он имел удовольствие общаться до приезда конницы. - Велел господин тебе и дурням твоим следовать за мной, вот и не тратьте моё время попусту.
Стар он был уже по меркам воинства и, по мнению Ромы, но крепка была его хода и рука, любовно поглаживающая мушкет, а глаз его был зорок, меток и мудр. Как ни странно, Роме он даже по душе пришёлся. И он даже готов был поспорить на свою шапку, что это было взаимно. Такие старые воины уважали смелость, а смелым Рома был.
Кобыльи конюшни разводили лошадей русской породы и иноземных. Работы в них было много, и, скажем так, не самой приятной. Но труд этот был честным, как и еда и угол свой, получаемые за неё. В крепости Роману приходилось тоже много работать, но то было бесперспективно, а здесь были возможности. Теперь он это понимал, и рад был, что они с товарищами был приняты туда.
Так же, к своему удивлению, Роман начал проникаться к опричнине. Нет, не к той жестокости, которую они чинили, а к их вере: вере сильной и в царя, и в церковь. И самое главное - у неё, у веры-то, была праведная цель.
В конце XVI века в новгородских землях, а затем и в Москве распространилась ересь жидовствующих. Еретиками были священнослужители, отрицавшие многие основополагающие каноны Православной церкви. В 1569 году даже было сожжено несколько людей за употребление в пищу запрещённой церковными правилами телятины.
И вот как раз идеологическим смыслом опричнины было просеивание для отделения добрых семян православной соборности от еретических мудрствований.
Еретики, которым удалось остаться в живых, ушли в тень, и многие о них забыли. Однако, на второй год неурожая, люди стали вспоминать и задумываться о природе такого лиха, и если голод был врагом объяснимым, то чума была врагом, которого нельзя было ни увидеть, ни убить, и её могли объяснить лишь колдовством.
Самим царём был учрежден монашеский орден, члены которого становились не просто царскими слугами, а рыцарями веры, железной рукой которых должна была искореняться нечисть.
Сабли, наконечники стрел и серповидные лезвия их черешковых топоров (бердышей) были из чистого серебра, окропленного святой водой, и носили они чёрные одежды, как у опричников, с тем лишь отличием, что слева на груди у них была нашита белая лилия - символ чистоты и правосудия.
Спустя неделю со дня приезда в слободу Романа посетил гость, да не просто гость, а добрый человек, взявший его на работу в конюшни.
Имя носил он царское - Лев, и в ордене он был кем-то вроде духовного лидера и наставника. Поговаривали, что это с его подачи царь учредил орден, ибо бывал ранее Лев на Западе, да не только, и видел своими глазами и зло, и его деяния, и знал способы борьбы с таковым.
- Обжился ты, как я погляжу. - Лев зашёл прямо в конюшню, совершенно не смущаясь ни навозу, ни запаху. - Молодец! Я наблюдал за тобой, - продолжил он, не дав Роману и слова вставить, - с того самого дня, как увидел, как ты лошадь обуздал. Не было в тебе страха перед животиной, и рука твёрда была твоя, и сердце, и вера. Такому молодцу место не в конюшне.
- Благодарю вас, господин, но это нужный труд, и по-своему благородный.
- И скромен, и честен, - заметил с улыбкой Лев. - И это делает тебя ещё более ценным. Есть у меня для тебя задание. Важное и секретное, так сказать. И учти, отказ я не приму. Сможешь проверить на личном опыте, насколько я хорош в убеждении.
- Любая работа - честь для меня.
- Не боишься, что прикажу убивать? - прищурил один глаз его собеседник. - Тебя же в монастыре растили, и ты должен знать, что убийство - самый страшный грех.
- Не убийство самый страшный грех, а неверие, - ответил Рома, удивившись, откуда Лев узнал про монастырь.
- Вот он, истинно верующий! - с восхищением вскликнул Лев. - И я, чтобы ты знал, никогда бы такого не попросил. Не нам решать, кому жить, а кому умирать. Для этого есть Суд Божий. Так, значит, ты выполнишь мою просьбу? Будешь служить мне верой и правдой?
- Да, господин, - с готовностью ответил Роман, вспомнив слова настоятеля про великую роль.
- 3 -
К концу недели недобитое голодом население поредело ещё сильнее. Чумные дворы заколачивали вместе с живыми и мертвецами. На всех дорогах были поставлены заставы. Всех, кто пытался выехать, убивали и сжигали на больших кострах вместе со всем имуществом.
Люди дичали на глазах. Безумием охваченные они искали ответы в том едином, что оставалось нетронутым - религии, и быстрее, чем всходило солнце, распространялась молва о том, что беды, которыми было охвачено всё государство, были проделками сатаны, и его отродья бродили меж людей, распространяя голод и чуму.
Это стало и судом и приговором для многих ни в чём не повинных людей, таких же, как и их палачи, борющихся за жизнь. Изолированные посёлки охватили беспорядки. Люди тыкали друг в друга пальцами, сыпали обвинениями в колдовстве, чинили расправы, забывая обвиняемых камнями и палками, а порой и разрывая голыми руками. И неважно, что это ничего не меняло.
Рыбу приходилось отныне Саше ловить ночью. Так же и ночью она ходила в лес, уходя каждый раз всё дальше и дальше в поисках замёрзших ягод и хоть каких-то корений.
Все находки она прикрывала ветками и как можно скорее несла домой, надеясь, что ночь скрывала её от посторонних глаз.
- Я могла бы сделать больше, - шёпотом сказала она матери, сухими руками перебирающей скудную добычу.
Зелёный огонь тихо плясал в старой дырявой миске, поставленной возле спящих брата и отца. Тепло от него шло сильное, и, в отличие от обычного огня, не угрожало спалить избу.
- Саша, даже не заговаривай об этом, - шёпотом ответила мать. - Вчера только забили двоих. Нельзя! Никто не должен...
- Но мы не можем продолжать голодать! - повысила голос Саша. - Хворь я могу отвести от нас, но голод... Если мы не будем есть, то даже я не смогу помочь, а есть нам нечего! Мы медленно умираем, матушка, а ты не позволяешь мне ничего сделать!
- Что сделать? - тоже повысила голос мать.
- Мы можем уйти. - Саша взяла руки матери в свои, и с надеждой посмотрела ей в глаза. - Я выведу нас. Мы уйдём с этих проклятых земель в другие - тёплые, родючие, безлопастные. У нас будет новая жизнь, новый дом. Мы можем это получить. Я могу это сделать. - Глаза Саши, горящие надеждой, погасли так и не увидев в матушкиных того же огня, что горел в ней самой, когда она думала о новой безбедной жизни для себя и своей семьи.
- Нет, не можем, Сашенька, - снова шёпотом ответила мать. - Сейчас не можем. Слишком опасно.
Саша отпустила руки матери, и отвернулась от неё, пряча выступившие слёзы. Никогда мать не говорила ей, что её умения от сатаны. Наоборот, она всегда говорила, что этот дар был дан ей свыше, что она тот оплот добра, который так был нужен людям. Но, если она и правда так считала, то почему же так боялась малейшего его проявления? Если ей не жаль было себя, мужа своего, то отчего же она не жалела детей своих?
Шедший всю ночь снег с рассветом закончился. И не успело солнце бросить первые лучи на заснеженную землю, как белый покров окропила кровь.
- Что ж вы делаете, люди добрые? - Мать не успела удержать её. Саша растолкала людей, собравшихся посмотреть на зрелище, и подбежала к лежащему на снегу телу.
Это был мальчик не многим старше её брата, худющий до боли, с грязным лицом, которое теперь было покрыто застывшей на морозе кровью.
- Не лезь, девка! - Священнослужитель, с размерами которого не могла соперничать даже хорошо откормленная свинья, грубо оттолкнул её.
- Он просто хотел есть, - всхлипывая, пропищала девчушка лет шести, и показала пальчиком на руку мальчика, в которой был сжат кусок снега. Да это и снегом было сложно назвать. Его-то и выпало всего ничего, а то и вообще был кусок грязи с несколькими налипшими на него белыми хлопьями.
- Это же снег! Всего лишь снег!
- Не положено снег есть! - завизжал он. - Он был ненормальным! - Священнослужитель трижды перекрестился и пнул ногой коченеющее тело. - Туда ему и дорога! - Добрые люди одобряюще загалдели. - А ты, девка, знай своё место!
- А ты своё знаешь?
Нехорошо сверкнули глаза божьего человека. Морда его налилась отнюдь не праведной злобой. Крепко зажатый в руке посох дёрнулся, и Саша повалилась на бок. Снег обжёг разбитую щёку.
- Мужа нет тебе, чтобы научить, как вести себя, - прорычал священник. - Но боженька наш всё видит, не сомневайся!
- Я и не сомневаюсь, - тихо произнесла Саша, глядя вслед священнику. - И я тоже.
- Не стоит тебе, милочка, нарываться. - Саша вытерла рукавом кровь со щеки, и хмуро посмотрела на бабу Настасью. - У самой-то рыльце в пушке. Думаешь, никто не заметил, что избу-то вашу хворь обошла, что по ночам ты шляешься бог весть где? А я заметила!
Баба Настасья с вызовом глядела на Сашу. Её чересчур румяное лицо так и распирала уверенность и бесстрашие. "Я всё знаю, - беззвучно говорило оно. - Ты у меня на крючке".
Пальцы Саши начали покалывать, и в глазах появился яркий зеленоватый блеск расширяющихся зрачков, да такой, что её соседка сделала шаг назад.
- А вы, баба Настасья, думаете, никто не замечает, что румянец-то ваш уж больно сытый? - вкрадчивым голосом ответила ей Саша, делая шаг вперёд. - Что будет, если я бусы-то ваши с шеи сорву? - Саша щёлкнула пальцами перед лицом соседки, и та вздрогнула. - Будете ли вы так же румяны? - Саша сделала ещё один шаг. - Будут ли ваши дочери-страшили, прости меня Господи, так же самоуверенны? А, баба Настасья?
Женщина схватилась за свои бусы и очень быстро, как для своей комплекции, бросилась наутёк.
Саша почувствовала лёгкое удовлетворение, но повернувшись к матери, всё ещё стоящей поблизости, оно сменилось печалью. В глазах матери читался не столько укор, сколько панический ужас и страх.
До позднего вечера мать так и промолвила дочери не слова. Даже отец, видимо узнавший о произошедшем, помалкивал. Только братец не замолкал ни на минуту, чирикая, как воробушек, о том, о сём, и неустанно вырезая, как учил его отец, из дерева фигурку животного, отдалённо напоминающего кошку.