Она махнула рукой и добавила тише:
— …что взять с тебя… дурную кровь ничем не исправишь. И мой бестолковый брат не хотел этого понимать, хотя все его предостерегали ещё когда он собирался жениться на этой… твоей матери!
— Но я же ничего такого не сделала! Разве дала хоть малейший повод? Тётя! Разве к другим девушкам в округе не приезжают мужчины на чаепития? Разве они не играют в сквош и не декламируют поэм? Что со мной не так? — воскликнула Иррис, не понимая, почему тётя Огаста так на неё взъелась.
А главное, почему именно мэтр Гийо? Что такого она нашла в нём, что стала усиленно привечать в дом, оставлять на ужины? Приглашать в гости, всякий раз провожая его до дверей?
Почему она так хочет выдать её за этого, самого отталкивающего из всех окружающих её мужчин?
— Ты не девушка, милочка. Ты — вдова, — отрезала тётя. — Порченый товар. И за душой у тебя нет ни гроша. И, как я уже сказала, ни один из этих господ не имеет намерений на тебе жениться.
— Товар? Я — порченый товар?! — Иррис почти задохнулась от этих слов.
Из всех слов-пощёчин тёти эта была самой болезненной.
— Мы обе понимаем, что я имела ввиду. Тебе не шестнадцать лет и не нужно строить из себя девственницу. Скажи спасибо, что мэтр Гийо был так любезен предложить тебе свои руку и сердце.
— Сердце? Но тётя! Какое сердце? Он же… мерзок! Вы хоть на мгновенье представьте себе, что с ним мне придётся провести всю жизнь! Под одной крышей! Делить кров, постель… Да я… я выше него на целую голову! Вы же понимаете, что ему нужно вовсе не моё сердце!
Щёки у Иррис пылали, каштановые волосы выбились из причёски, закрутившись на плече двумя крупными кольцами. Она уже сама не понимала, что говорит, понимала лишь одно — это всё бесполезно.
— С такими разговорами ты можешь очень далеко зайти, — ответила тётя сурово, — брак — это не розы и фиалки, придётся и потерпеть. Тем более, милочка, у тебя разве есть выбор? Скажи спасибо, что мистер Гийо глуп, как курица, и поверил, что правилами приличия предписано — вдова не может дать ему ответ ранее, чем через семь дней. А эти семь дней вдова проведёт в скорби и молитвах по рано ушедшему мужу. Я обманула его, взяла грех на душу, чтобы ты смирила свой бешеный нрав, прежде чем пойдёшь давать ему согласие.
— Я не дам ему согласие! — воскликнула Иррис горячо. — Не дам! Провалиться мне на этом месте!
— Дашь! Ещё как дашь! А то может и правда лучше тебе провалиться! Твой отец — мой бестолковый брат — совсем не занимался твоим воспитанием! Позволял тебе всё, что взбредёт в голову! Эти бесконечные книги, каллиграфия, химия, дзуна, клавесин, стрельба из лука! Помилуйте, зачем девушке уметь стрелять из лука и арбалета? А ездить в мужском седле? И что вышло-то? — она почти выплюнула эти слова. — Ты… Ты… Ты теперь как лаурея — ядовитый цветок айяарров, прекрасный и смертельный, который, если попадёт на луг, то уничтожит всё поблизости, выпьет все соки, а сам будет цвести пышным цветом. Вот также и ты испортишь жизнь моим дочерям! У тебя была возможность устроить свою жизнь, ты вышла замуж, следовало получше смотреть за мужем.
— Что? Да как высмеете! Это… несправедливо, — горько произнесла Иррис, — Эрхард погиб на войне!
Но взывать к справедливости было глупо. Тётя, как сорвавшийся с горы камень, уже не могла остановиться.
Перчатки брошены, вся неприязнь, так долго копившаяся внутри и сдерживаемая лишь путами приличий, вдруг выплеснулась наружу. Они сорвали маски, и сегодня тётя не стеснялась в выражениях.
— Если бы ты проводила больше времени в вашей спальне, милочка, а не скакала по полям с арбалетом и шлейфом из мужчин, то родила бы ему сына как любая нормальная женщина, он бы всё унаследовал, и ты осталась бы полновластной хозяйкой в его доме. И, может, Эрхард и не ушёл бы на войну от беременной-то жены! Но нет! Ты предпочла скачки, болтовню и торчать на берегу моря, как какая-нибудь таврачья бродяжка! Может, потому Эрхард и сбежал от тебя на войну? — тётя Огаста вздёрнула подбородок, ноздри её раздувались. — А что такого ты сделала его брату, что тот выставил тебя из дому на следующий же день, как только перешёл в наследование? И оставил с содержанием в три тысячи ланей в год? Неужели ты не могла быть более гибкой и смирить свой бешеный нрав? Хотя, поговаривают, что как раз наоборот, ты пыталась соблазнить скорбящего брата, едва тело Эрхарда остыло.
— Что? Да как… Это просто низко!
Иррис от неожиданности потеряла дар речи. И она хотела возразить, но горло перехватило от возмущения.
Может и стоило бы тёте знать, что Даррен — драгоценный братец её мужа — был счастлив узнать о гибели Эрхарда и унаследовать его поместье. А заодно и его жену. И будь она более «гибкой», как говорит тётя…
И вспомнилось вдруг…
Она тогда бродила по дому потерянная. Без Эрхарда дом был пуст. И времени прошло уже почти месяц, но Иррис не знала, чем себя занять. В тот день она стояла в библиотеке перед стеллажом с книгами, бесцельно переставляла их местами. Даррен подошёл сзади и сначала вроде бы хотел помочь, вот только стоял слишком близко, и дыхание его почти касалось щеки. А потом внезапно обнял её за талию, впившись поцелуем прямо в плечо…
А дальше всё было как в бреду.
Она нащупала пальцами деревянную подставку для конвертов и ножей и ударила его по лицу с размаху. Дважды. От неожиданности удар вышел слишком сильным. Что поделать, в этом тётя права, у неё и правда бешеный нрав. Хотя отец говорил, что нрав у неё совсем как у её матери — чистый ветер.
Но кто поступил бы иначе?
Она разбила ему нос, оцарапала щёку и ухо. И, кажется, ругнулась неподобающим леди образом.
А Даррен словно обезумел. Сказал, что это сопротивление даже нравится ему, хотел её догнать. Но когда она схватила со стены арбалет Эрхарда, его прыть поубавилась. Все знали, как метко она стреляет.
Тогда Даррен кричал, что проучит её, что обдерёт, как липку, что оставит без единой леи. Он хотел, чтобы она просила прощения. Чтобы приползла на коленях. А она не стала.
Тётя хочет, чтобы она была гибкой…
Но она не гибкая. Ложиться в постель с ублюдочным деверем ради того, чтобы он отписал ей побольше денег — нет, она не смогла. Ушла, хлопнув дверью.
И ещё в одном тётя права — у неё и правда непрактичный ум. Когда она собирала вещи, покидая дом Эрхарда, горничная посочувствовала ей. И оказалось, о том, что Даррен был не на шутку увлечён женой брата, знал весь дом. Что он грезил ею со дня помолвки. Это знал каждый, даже конюх. Даже молочник, который приезжал по утрам со свежими сливками. Знали все в округе. Кроме Иррис.
А она была слепа! Но… откуда ей было знать?
Ей казалось, они друзья. Их объединило горе, и он проявлял участие. Понимал её.
Но разве это объяснишь тёте? Она скажет — сама виновата, раз уж уже виновата в том, что не успела за год родить сына.
Да какой там год! Эрхард ушёл на войну после восьми месяцев их брака, и не потому, что Иррис была плохой женой. Его дядя — генерал Альба — попросил. И всего-то на год в интендантскую службу, а потом ему обещали повышение. Никто и не думал, что погибнет он в первом же походе под каменным обвалом, устроенным айяаррами в ущелье слишком далеко от линии фронта.
Но оправдываться было бессмысленно. Тётя Огаста приняла решение, и у Иррис выбора не осталось.
От этого хотелось плакать, хотелось кричать, швырнуть в окно вазу или разбить зеркало, убежать на берег моря, потому что это теперь единственное место, где ей всё ещё было хорошо…
— Я не дам согласия мэтру Гийо, ни за что! Можете хоть убить меня! — Иррис сжала руки в кулаки.
От гнева зрачки у тёти расширились так, что глаза стали совсем тёмными, и она воскликнула голосом, полным ядовитой желчи:
— Если ты не дашь ему согласие, то пеняй на себя. Я сожгу все эти книги, которыми завалена твоя спальня. Все до единой! И мольберт! И дзуну! Я отберу твою лошадь — долги нужно чем-то покрывать, посажу тебя на одну овсяную кашу, ты будешь перешивать платья Софи и донашивать их, и ходить в деревянных башмаках. И пытаться выжить на три тысячи ланей в год своего содержания. Вместо поэм и клавесина ты будешь мыть полы, чистить камины и помогать на кухне, чтобы было на что покупать твою овсянку! — выпалила тётя зло и добавила уже мягче голосом, в котором металл был полит тонким слоем мёда. — Или ты пойдёшь, обдумаешь всё, а когда мэтр Гийо приедет за ответом, ты будешь милой, покладистой, скажешь ему «да» и поторопишь со свадьбой…
Тётя выдохнула и добавила уже тише:
— …Но если ты не хочешь пойти путём честной женщины, если ты не примешь предложение мэтра Гийо, то тебе всё равно придётся покинуть этот дом. Уехать в Рокну. Взять себе другое имя. Я напишу одной даме, которая знает другую даму, которая знает ту, кто поможет найти применение твоим… талантам и позаботиться о твоей судьбе. Мне больно это говорить, ведь ты дочь покойного Людвига, да простят меня Боги, но он сам виноват, что женился на дурной крови и что воспитал тебя такой.
— Что?! — у Иррис пересохло в горле, шип несчастной розы вонзился в руку, но она даже не почувствовала боли, смяла в пальцах сухой цветок, превратив его в труху. — И вы предлагаете мне…
Она едва не задохнулась от мысли о том, что её родная тётя только что предложила ей стать продажной женщиной.
— Куртизанки неплохо зарабатывают, — пожала та плечами, и лицо её осталось бесстрастным, — а Рокна — город без стыда и совести. Впрочем, это как раз подойдёт тебе, твой бешеный нрав найдёт там своё применение. И можешь делать всё, что хочешь: стрелять из арбалета, декламировать поэмы в окружении мужчин… и остальное. Ты забудешь нас навсегда, а мы забудем навсегда о тебе. Ты возьмёшь другое имя, а всем в округе я скажу, что ты уехала в Шерб, в Обитель Тары, где будешь жить и преподавать, посвятив себя служению Богам. Мой брат перед смертью просил позаботиться о тебе, и видят Боги, я старалась. Но, похоже, дурная кровь твоей материи сильнее моих забот. У тебя есть семь дней на то, чтобы подумать и сделать правильный выбор прежде, чем мэтр Гийо вернётся за ответом. Семь дней, милая. Семь дней.
Тётя схватила платочек, развернулась и стремительно вышла из комнаты, не забыв аккуратно притворить дверь. Соблюдать правила приличия она умела даже тогда, когда вокруг рушился весь мир.
Глава 2. Богиня Айфур
Иррис разозлилась на тётю. Разозлилась так сильно, что едва не швырнула вазой в окно, чтобы расколоть наступившую тишину, но где-то в глубине души она понимала — в главном тётя права. Неважно, кто это будет — не мэтр Гийо, так кто-то ещё, быть может, даже более отвратительный, но этого ей не миновать.
Сколько верёвочке не виться…
Она бедна. И одинока. И заступиться за неё некому. Ей придётся сделать выбор, жаль, только что выбора-то никакого нет.
Но она никак не могла отогнать от себя мысль о красных руках мэтра Гийо с пальцами, похожими на сосиски, один из которых был перетянут серебряным ободом уродливого фамильного кольца. И о том, что будет после свадьбы…
И хотя тётя деликатно называла это «физической стороной любви, которая не имеет большого значения в отношениях и браке», но от облачения в красивые слова суть не менялась. Лучше удавиться, чем лечь в постель с мэтром Гийо.
Его сальные волосы, загибающиеся наверх от воротника, жадный мутный взгляд, которым он раздевал её всякий раз, когда думал, что его никто не видит, и пухлые губы с красной каймой вызывали в ней такую дрожь отвращения, что она даже чай не могла пить в его присутствии — чашка норовила выскочить из рук.
Иррис уже была замужем и знала о «физической стороне любви» предостаточно. И мысль об этой части их брака приводила её в ужас.
Хотя не только это.
И, может, он хороший человек, может… хотя и не умный. Может, он заботливый и добрый… Возможно…
Но он не любит поэзию. И музыку. И ветер. Науку. Чтение. И бродить по берегу моря.
Он не ездит верхом, а только в двуколке, он читает по слогам, и только Канон и славословия к нему, из музыки он любит только храмовый хор, а живопись считает «мазнёй, за которую приходится очень дорого платить». Его интересует лишь огород и куры и ещё подношения родителей учеников за то, что он исправно порет розгами их слишком непоседливых детей. Мыслимое ли дело, что ему приносят яйца и масло в глиняных горшках за то, что он сечёт и ставит на горох непокорных мальчишек?! А гордится он по-настоящему только тыквами на огороде за его маленьким домом и ещё покровительством мецената лорда Байли, чьи следы ног он готов целовать.
Он с завтрака думает про обед, а с обеда про ужин, и единственное, о чём он может говорить с воодушевлением, это запечённая баранья нога с розмарином.
Они настолько разные, что она даже не знает, о чём его спрашивать, чтобы поддержать беседу. Если только о тыквах…
Она, как парус, который ловит грудью ветер, устремляясь мыслями в даль, к новым землям и знаниям, а он, как мышь, что возится в норе со своей крупой.
Зачем она ему?
Но он с упорством обречённого из раза в раз появляется на пороге их дома и рассыпается в комплиментах тёте, чтобы затем сразу же замолчать при появлении Иррис и, скупо отвечая на вопросы, краснеть и шумно дышать, прихлёбывая чай и боясь поднять глаза.
И к этому, быть может, можно и привыкнуть, ей не обязательно обсуждать с ним книги или музыку, но что делать с отвращением, которое она испытывает всякий раз, когда он касается её руки? Что делать с «физической стороной любви в браке», которая невозможна в одиночку, и от которой нельзя отгородиться музыкой, ветром и ширмой из книг?
В тот день после разговора с тётей она села за столик, взяла чернила, перо и лист бумаги. Долго думала, собираясь с мыслями и вспоминая то, о чём в глубоком детстве говорила мама, когда была ещё жива.
Всякий раз перед сном она рассказывала ей то, что люди называют сказками. О далёких местах и прекрасных замках, о людях, повелевающих бурей, о каменных арфах, что выступают из скалистых утёсов, и ветре, который играет на них, извлекая чарующую музыку.
И о Богине Айфур…
Сейчас, будучи взрослой, Иррис не слишком верила в это — в айяаррскую магию, но сегодня её захлестнуло такое отчаянье, такая тоска, что она готова была пойти и, не раздумывая, броситься в море. Никакого выхода нет, а будущее в виде супруги мэтра Гийо казалось настолько беспросветным и убогим, что о высоких утёсах Мадверы она впервые задумалась всерьёз. Ей не с кем было поговорить. На пятьдесят квардов в округе у неё нет родных и друзей, а поехать к Анри в одиночку — за такое тётя выставит её из дому прямо сегодня. И ей некому поведать свою печаль…
Так пусть хоть ветер услышит её боль.
Она обмакнула перо в чернила и написала на листе изящным почерком:
«Ветер! В тебе заключена великая сила! Услышь меня!
Ты бываешь везде и знаешь всё. Отыщи в этом мире для меня спасение. Подхвати мои желания, моё отчаянье и боль и отнеси тому, кто может мне помочь. И вернись с надеждой! Твоя дочь — Иррис Айфур».
Второе имя ей дала мама. Имя её рода по материнской линии.
Айфур — западный ветер. Тот, что приносит самые страшные штормы и ураганы, небывалые ливни и грозы, терзая каменную грудь мадверского побережья. Ветер, которого боятся все моряки и, чтобы задобрить грозную Богиню Айфур, каждый раз, отплывая на запад, на носу корабля укрепляют ростру — статую женщины с развевающимися волосами.
Иррис сложила письмо, взяла огниво и пошла на берег. Долго сидела на вершине утёса, подобрав под себя ноги, слушая, как внизу шумно дышит море, без устали перебирая бесконечные чётки камней. И, глядя на одинокую скалу с башней маяка, выкрашенной в белый цвет, наверху которой уже разгорался сигнальный огонь, думала…
Кто бы ей указал путь…
Она отчаялась настолько, что мысль о том, чтобы просто шагнуть с утёса вниз, казалась почти спасением. Это бы разом решило все проблемы.
Ах, если бы отец был жив! Если бы можно было сесть с ним сейчас рядом и поговорить обо всём! Спросить совета и просто послушать одну из его историй. Чтобы он погладил её по волосам, поцеловал в макушку и сказал простые слова: «Всё будет хорошо, моя девочка…».
И это всё, чего ей хотелось.
Одинокая слезинка скатилась по щеке.
Она закрыла глаза, стиснула пальцы, шепча молитву странствий, вложив в неё всю силу своего отчаянья, представила, что письмо — это чайка, подхватившая восходящий поток воздуха… и подожгла его.