Но недолго я радовался, учитель, на ночь глядя он опять взялся за старое, притащил в дом девок и начал показывать им разные чудеса! Зажигал пальцами свечи, лепил в небе звезды из светляков и драл подушки, чтобы перья летали по комнате, как снег. А после выпил кувшин полынного вина и дышал огнём точно паршивый дракон — закоптил весь шёлковый балдахин над кроватью, за который хозяин дома с нас не меньше тридцати ланей возьмёт!
Я пишу вам каждую неделю, учитель, как вы и просили, но в каждом письме буду снова это повторять — дайте мне совет, как вразумить Альберта? А то недалеко нам всем до беды. Или нас с ним сожгут на костре за ведьмовство, или за эти оставшиеся полгода, что мне следует быть с ним по вашему велению, я совсем разум потеряю. И на что я вам неразумный?
Ну вот, вроде это все последние новости.
С глубочайшим поклоном, пожеланиями здоровья, долгих лет и надеждой на скорейшее моё возвращение, ваш верный Цинта».
Мальчишка терпеливо топтался у двери, ожидая пока Цинта посыплет текст песочком, подует трижды, растопит воск и намажет большую бурую кляксу, а после пришлёпнет видавшим виды перстнем с голубями.
— Держи. Да смотри, неси аккуратно, пока не засохло, — напутствовал Цинта сына почтаря, сопровождая слова монетой в три леи.
Из всей почты Альберту сегодня было только одно письмо. Обычно в день их приходило по три-четыре, в-основном от женщин, иногда от кредиторов, просителей отсрочить карточные долги или с предложениями сатисфакций. И Цинта уже научился мгновенно их различать. Послания от врагов — краткие записки, запечатанные чёрным сургучом. От дам — пухлые конверты, в пяти местах заклеенные алым воском и благоухающие цветочной водой. Кредиторы же и вовсе писали кратко — на карточках, не удосуживаясь скрывать свои требования под вензельными печатями.
А вот сегодняшнее письмо было особенным. Цинта повертел его в руках, разглядывая аккуратный бисерный почерк, и старательно понюхал. Конверт отчётливо разил кожей, видимо, от сумки, в которой его нёс мальчишка. Немного пижмой и полынью, это от конторки почтаря, в которой тот вечно прятал разные травы: от сглаза, крыс и для мужской силы. Но главным был лёгкий, почти исчезающий аромат духов: белая камелия и миндаль. Цинта бы поставил золотой, будь у него, конечно, золотой, на то, что письмо прислала роковая женщина.
И хоть в остальном оно было обычным, если не считать того, что писала его обладательница изящного почерка и редких дорогих духов, но, судя по тому, как выветрился аромат, пришло оно издалека. Цинта посмотрел на печать — ничего не значащие завитки, похожие на листок клевера, и пробормотал, разглядывая его на просвет:
— Ну, здравствуй, незнакомка. Чую я дурные вести…
А чутьё не подводило его почти никогда.
Чаще всего Альберт заставлял его вскрывать всю почту и читать вслух, вставляя по ходу едкие комментарии или прерывая на полуслове просьбой посмотреть, о чём написано в конце. А иной раз после первых же трёх строк, не раздумывая, отправлял послание в огонь. Но это письмо он захочет прочесть сам — Цинта был в этом уверен, и поэтому аккуратно положил его в карман.
Со второго этажа их небольшого дома послышались звуки: кто-то завозился, загремели бутылки, послышался женский смех и отчётливый стук каблучков.
— Куда ты запропастился, отравитель? — прозвучал глухой голос Альберта из-за закрытых дверей, а затем снова стукнуло что-то, и, зная привычки хозяина, Цинта мог поклясться, что это его сапог только что врезался в дверь.
Кошка шарахнулась в открытое окно, спугнув ленивых голубей с козырька крыши, а Цинта, вздохнув, прихватил кувшин воды и неторопливо пошёл наверх.
На лестнице ему попались две полуголые растрёпанные красотки в алых блузках, чёрных корсажах и юбках, расшитых розами. Одна поцеловала его в щёку, а вторая толкнула локтем вбок и прошептала пару скабрезностей. И затем обе, расхохотавшись, набросили плащи и исчезли в передней.
Не иначе девицы из борделя на Цветочной улице. По десять ланей за ночь! Сплошное разорение!
— Мой князь, эти девки оставят нас без штанов, — произнёс он, распахивая настежь двери в спальню и ставя кувшин рядом с чашей для воды.
— Я вроде и так без штанов, — раздался хриплый смех из-под горы подушек, — нашёл, чем испугать!
В комнате было темно и жарко.
Полночи чадили свечи при закрытых окнах, камин хоть и угас, но угли всё ещё тлели. Витал тяжёлый винный дух вперемешку с дешёвыми духами и приторно-сладким запахом чего-то, едва заметно дымившегося в медной чашке.
Ещё и курьму жёг! Мирна-заступница, совсем разум потерял!
Цинта покачал головой, раздвинул лиловые портьеры и, распахнув ставни, впустил в комнату свежий воздух и неяркое осеннее солнце. Сквозняк ворвался, подхватил немного перьев, устилавших пол ковром, закружил их и метнул на лестницу.
Все подушки изодрал, паршивец! А портниха теперь возьмёт десять лей, не меньше! Опять траты!
Он укоризненно покосился на стол, на лаковой поверхности которого в засохших разводах вина громоздились обглоданные фазаньи кости, пустые бутылки и огрызки груш.
— Полдень уже… Опять грибы, мой князь! — воскликнул он, глядя на чёрные шляпки ненавистных поганок в маленьком блюде.
— Надо же было чем-то заедать твою ядрёную настойку, — пробормотал Альберт, вытаскивая из волос застрявшие перья.
— Вот зачем зазря духов тревожить? А это что чадит? Снова курьма?
— Да, перестань ты бурчать, голова и так, как медный таз.
Альберт встал с кровати, натянул халат и подпоясался криво.
Цинта искоса окинул его взглядом — чем-то неуловимым князь всё время внушал ему страх, понятно, что он был высок и статен, и что руки у него были, что стальные клещи — лучше не попадаться. И повадки, как у дикого зверя. Но больше этого его пугало выражение, которое иногда появлялось на лице Альберта — когда он бывал зол и рассержен, его чёрные брови сходились на переносице, а в серых глазах, казалось, плещется холодная сталь. Вот как вчера, когда он гнался за ним с вертелом.
Но сейчас князь выглядел так себе: серые глаза хоть и налиты кровью, но лицо усталое, небрит и мрачен, и щурится от яркого света, потирая виски и переносицу.
Похмелье!
Альберт подошёл, плеснул из кувшина воды, окунул лицо в чашу и долго фыркал, разбрызгивая капли, потом заругался тихо на айяарр и, пригладив мокрыми пальцами растрёпанные кудри, грубо стянул их лентой.
— Непотребства до добра не доведут, мой князь, — буркнул Цинта, составляя на поднос грязные чашки.
На что Альберт лишь усмехнулся, поправляя в ухе обсидиановую серьгу, подошёл к окну, разглядывая город, раскинувшийся на склоне холма, и жадно втянул ноздрями прохладный осенний воздух.
Внизу пестрело одеяло черепичных крыш, расшитое серыми нитками мощёных улиц. Хитросплетение переулков спускалось вниз к реке, и прямо под окном, над пристройкой к дому булочника вился сизый дымок. Сквозь запах мокрой листвы ветер донёс тёплый хлебный дух. Впервые за много дней небо очистилось от туч, и солнце, заиграв на разноцветье пёстрых клёнов, грело ласково. Торжественной белой лентой заблестела кайма гор, подёрнутых первым снегом, и как-то всё изменилось вокруг, в одну ночь, запылав жёлтыми красками — осень добралась уже и в Индагар.
Голуби, увидев Альберта, слетелись на подоконник в ожидании обеденных крошек и, воркуя, стали подбираться к его рукам, идя осторожно и покачивая головами в такт каждому шагу. Он вытряхнул им то, что осталось в хлебной корзинке, и отошёл внутрь комнаты.
— Но это же было лекарство! А ты выпил всю бутыль! — воскликнул Цинта, заглядывая в горлышко пустого кувшина из-под полынного вина.
— Я и лечился, — хрипло ответил Альберт, — теперь горло горит так, будто я всю ночь горячие каштаны глотал. А всё, между прочим, по твоей милости, отравитель! Кто, как не ты, подлил мне вчера той гадости в вино? Ты же просто вредитель, друг мой! И теперь, благодаря твоему участию, я буду выглядеть идиотом и трусом перед этим заносчивым щенком.
— Лучше быть идиотом и трусом, зато живым, мой князь, или, по-твоему, лучше поджариться на костре храмовников, как куску грудинки? Или гнить в тюрьме? А горло горит оттого, что ты пускал им вчера огонь перед теми шлюхами. А оно тебе зачем, спрашивается, сдалось, мой князь, коли им и так уплачено? Чего их было развлекать? И ещё! Ежели ты не погонишься за мной снова с вертелом, то я скажу насчёт вчерашнего. Храни нас Всевидящий отец, но ты собирался драться на дуэли с сыном главы Тайной стражи! Как ты только додумался до такого? — Цинта всплеснул руками.
— Я не собирался с ним драться, Цинта. Я собирался его убить. И сделал бы это, если бы ты не помешал мне своей отравой.
— Убить? Мирна-заступница! Да что на тебя такое нашло? Ты ведь сам виноват — не надо было оскорблять честь его сестры! И кто тянул твою милость за язык?
— Оскорбил честь? В самом деле? — князь принялся отряхивать от перьев рубаху. — Да эту честь до меня оскорбили ещё два десятка человек, а может, и две сотни, однако он вздумал дерзить только мне. И замолчи уже, я почти забыл о том, что ещё вчера хотел проткнуть тебя вертелом.
— Мой князь, ты вчерась опять баловался силой. Опять грибы эти ел, чадил курьмой и зажигал огонь пальцами. И девки все видели! А у соседей ночью пали два коня, и с утра уже все на ногах, я едва успел в кормушку плесневелого зерна подбросить. Ведь враз бы на нас подумали! Я ещё…
— Цинта, да перестань ты! И сколько раз просил тебя — не называй меня князем! — Альберт натянул штаны и заглянул в пустой кофейник. — Вот скажи, что ещё остаётся бастарду, кроме пьянства, грибов и баб?
— Эээ, мой князь, ты ещё слишком молод, чтобы впадать в чёрную меланхолию! — отмахнулся Цитна. — Кони-то тебе чем не угодили?
— А с чего ты взял, что это я порешил соседских коней? На кой ляд мне эти каурые клячи?
— Ну а кто ещё? Где ты силу брал для своих фокусов?
— Знаешь, для того, чтобы зажечь пальцами пару свечей мне и своих сил хватает, — ответил Альберт, доставая чернила и бумагу, — да и чего ты привязался? Как что не случись, так ты сразу смотришь в мою сторону! Ну подумаешь пали два коня! Что, до нас тут кони не дохли, а? Зато как вчера было весело! Там, на кухне, вино ещё осталось?
— Весело? Нет, Альберт, это не весело. Это — опасно! За это нас с тобой того и гляди сожгут на площади или утопят в бочке! Особенно после таких дуэлей! Нам только Тайной страже не хватало насолить! — воскликнул Цинта, сметая на поднос кости со стола. — А вина на кухне нету, и в погребе нету, и денег, заметь, тоже нету, чтобы его купить. Поиздержались мы на шлюх-то! Я тебе яблочек мочёных сейчас принесу или рассолу.
— Да какого ещё рассолу! Горло и так дерёт, будто я ежа сожрал. Лучше молока, — хрипло ответил князь, разглядывая пустые бутылки. — Вот Дуарх раздери этих женщин, всё выпили! Ладно, тащи своих яблочек, что ли, и крынку с молоком.
Ну и кто ест мочёные яблоки с молоком?
— Не стал бы я с утра мешать мочёные яблоки с молоком, учитывая вчерашнее, — деликатно ответил Цинта, — да и ты ведь ещё собирался к леди Смолл…
— Если я не сдох после твоей вчерашней отравы, то уж от молока точно не помру. А к леди Смолл, я, пожалуй, больше вообще не поеду, — ответил Альберт, черкая что-то пером на листе.
— Вот как? И с чего вдруг такая размолвка?
— Знаешь, вчера я хотел написать ей сонет и убил на это весь вечер. Но потом понял, что к слову «любовь» могу срифмовать только «кровь» или «морковь». Но кровь и любовь рифмует каждый дурак после кружки сидра! И, веришь ли, после двух часов размышлений я даже всерьёз задумался, как вплести «морковь» в сонет! — Альберт воткнул перо в чернильницу. — И тогда меня осенило, что женщина, сонеты о которой наводят на мысли о моркови, мне точно не нужна. Так что нет, я больше не поеду к леди Смолл.
— И такой вывод ты сделал на основании того, что не смог подобрать подходящую рифму?
— Цинта, когда тебя по-настоящему волнует женщина, ты можешь на лету срифмовать даже брюкву и тазобедренную кость, но поверь мне, что мысли о брюкве и костях тебе даже в голову не придут.
— Иной раз я смотрю на то, как ты придумываешь рифмы, разглядывая больного, и не понимаю, кто ты у нас больше: лекарь, поэт или князь?
— Эх, Цинта, — усмехнулся Альберт, — я поэт по призванию, а лекарь по недоразумению! Ну а князем я уже сто раз просил меня не называть.
— Не знаю насчёт поэта, но лекарь из тебя получился бы хороший.
— А ты, таврачья твоя душонка, хочешь сказать, что он не получился? — рассмеялся Альберт.
— Почта с утра пришла, — Цинта положил на стол тонкий конверт. — Одно письмо, и весьма странное.
— Письмо как письмо, чего в нём странного? — спросил князь, разламывая печать.
— Чутьё мне так подсказывает, — вздохнул слуга, полируя стол рукавом ошанки.
— Ох уж это твоё чутьё…
— А подушки зачем подрал, мой князь? Перья теперь везде!
— Это не перья, а снег на Голодном перевале, на котором я чуть было не замёрз весной, когда сдуру поехал короткой дорогой в Лисс. Как ещё было дамам показать мои мытарства?
— Дамам? Можно подумать то были дамы! Дамы — по десять ланей за ночь! — снова принялся причитать слуга. — А денег-то у нас совсем нету, мой князь, только то и осталось, что я выручил за мазь от коросты, румяна и укропный настой от колик, и из тех ты уже половину спустил на шлюх. То есть, на дам!
— Да замолчи ты уже! Хватит стенать. Я обещал сделать мазь от ревматизма леди Карлайд, а её мужу поставить пиявок, так что разживёмся деньгами к вечеру.
— Пиявки — это хорошо, надо только до обеда за ними сходить, пока солнце ещё не высоко. А для мази что понадобится? А то у нас и масла-то чуток осталось, и прополиса, — но вопрос так и повис в воздухе, потому что Альберт внимательно читал письмо.
Цинта подхватил поднос и хотел уже удалиться, но не успел он и двух шагов сделать по лестнице, как в камине полыхнуло жаром, ухнуло в трубу так, что, заплясали чашки на столе, опрокинулся пустой кофейник и подсвечник с грохотом рухнул на пол, а в комнате запахло грозой. Волна силы едва не сбила с ног, смела каминные щипцы, бутылки, огарки свечей и, подняв облако утиных перьев, выплюнула их в окно, хлопнув в такт ставнями.
Цинта даже присел от неожиданности, замер и, сотворив охранный знак, проворно метнулся в комнату и застыл на пороге:
— Что случилось?
Князь застывшим взглядом смотрел на письмо.
— Отец умер, — усмехнулся он зло и, смяв бумагу одной рукой, швырнул её в камин.
Огонь, словно поджидал хрупкий листок. Вспыхнул яростно и сожрал его с неистовой силой, выдав фонтан синих искр, а затем, сплясав победный танец, пламя тут же угасло, в мгновенье ока превратив бумагу в прозрачные нити пепла.
Лицо князя преобразилось, куда делась похмельная лень и меланхолия, брови сошлись на переносице, серые глаза заблестели, и он улыбнулся какой-то странной торжествующей улыбкой.
— С-с-оболезную, — пролепетал Цинта, который только сейчас услышал о том, что отец князя Альберта, оказывается, был жив.
— Соболезнуешь? Дуарх тебя раздери, таврачий сын, да ты должен меня поздравить! — воскликнул Альберт, начав торопливо надевать сапоги.
— Поздравить? — вопросительно поднял брови слуга. — С чем?
— Теперь я, наконец-то, могу вернуться домой.
— Но ты ведь говорил, что твой отец давно умер и что дома у тебя нет?
— Да? Я такое говорил? Ну так я тебе соврал. А может, просто был пьян, — подмигнул ему Альберт.
Его внезапная лихорадочная весёлость испугала Цинту, и он, покосившись на охранный знак над камином и пепел от письма, потрогал на шее амулет и произнёс негромко:
— Надо бы зажечь свечу и произнести молитвы.
— Ну, молись, если хочешь. А я не стану, — пожал плечами князь. — А вообще лучше иди и седлай коней!
— Гневишь ты Богов, Альберт. Мог хотя бы сделать вид, что сожалеешь.
— Зачем мне делать вид, что я сожалею, если я не сожалею? Это лицемерие, мой друг, а я не лицемер. Так что я не буду молиться, уж извини, — князь развёл руками.