— В убийстве? — подсказал Фролов. — Да, я этого не хочу скрывать. Я уверен, что ваш знакомый сбил на шоссе женщину. И рядом с ним в машине сидели вы. Это так.
Васильева молчала. Фролов наклонился к ней.
— Не упрямьтесь. Вы и так виноваты в том, что пытались скрыть преступление. Не стоит усугублять свою вину.
Васильева вздрогнула, отняв от лица руки:
— Скажите, разве та женщина умерла?
— Да, она умерла… Но ее можно было спасти, если бы вы отвезли ее в больницу.
— Как это ужасно! А он… он обманул меня! Борис на другой день сказал, что узнавал, справлялся. Женщина, сказал он, жива, у нее перелом руки. Он просил никому не говорить…
И, постепенно приходя в себя, Васильева рассказала все. Как гнал Похвиснев машину по обледеневшему шоссе, как из-за поворота показалась женщина и он не мог свернуть в сторону, как они потом петляли, заметая следы. Она очень испугалась тогда за Бориса.
Рядом с Фроловым и Пылаевым теперь сидела словно другая женщина — поникшая, съежившаяся, подавленная. Пылаев нарушил тягостное молчание:
— Никто, кроме вас, не знал об убийстве?
Васильева покачала головой. По ее щеке медленно скатилась слеза. Смотрела она в какую-то одну точку и, казалось, едва расслышала вопрос. Пылаев снова спросил ее о том же.
— Нет, я никому не рассказывала. Только вам.
— Жанна Петровна, а сам Похвиснев — он тоже никому не мог рассказать?
— Нет, не мог. Мне так кажется. Он все время напоминал мне, чтобы я молчала. Борис страшно боялся, что кто-нибудь узнает…
— Значит, вы утверждаете, что никогда никому не говорили о преступлении Похвиснева? Вспомните, пожалуйста. Может, случайно, а?
Васильева будто поняла, наконец, о чем ее спрашивают:
— Говорила ли? Да, говорила. Мужу актрисы Татариновой.
— Когда это произошло?
— Я уже точно не помню… Хотя, подождите, сейчас… Да, это было в день премьеры. Они, Лева и Борис, прошли к нам за кулисы… Знаете, это меня поразило. Лева, возвращаясь в зал, вдруг вошел в мою уборную и стал выпытывать, что натворил Борис. Я не хотела говорить, я опаздывала, но он не отпустил меня, пока я не сказала, что мы сшибли машиной женщину.
— А потом что?
— Вот и все. Я сказала, и он ушел.
Фролов поднялся и потянулся к пепельнице, чтобы бросить окурок. Пылаев тоже встал.
— Спасибо, товарищ Васильева… Нам пора, — обратился он уже к Фролову.
Капитан кивнул.
— Попрошу вас познакомиться с этой бумагой, — сухо сказал он Васильевой. — Подписка о невыезде. Прочтите и распишитесь. Нам придется еще встретиться. Понимаю, как вам трудно, но…
Фролов попробовал улыбнуться на прощанье, но улыбка вышла кривой, невеселой.
* * *
Раненое плечо было туго забинтовано, и Шилков часто сгибал и разгибал пальцы, чтобы рука не занемела. Когда он пробовал повернуться на бок, в плече остро кололо и на лбу выступала испарина.
Но больше всего Шилков страдал от безделья. Лежал он в отдельной палате — поместили его сюда сразу, как привезли, еще в беспамятстве, и так и не перевели в общую. Разговаривать было не с кем. Лечащий врач оказался человеком замкнутым и, даже ощупывая плечо, не спрашивал, как обычно: «больно? не больно?» Сестра, правда, была хохотушкой, но норовила поскорее убежать к соседям, видимо, там кто-то из больных интересовал ее больше.
Читать Шилкову не разрешали. Писать — тоже. Он только продиктовал коротенькую записку хозяйке квартиры, сообщил, что уехал в командировку и скоро приедет. Единственное, что оставалось, — это слушать радио.
И Шилков часами слушал музыку, лекции, литературные передачи, даже уроки гимнастики.
Он как раз слушал радио, когда за матовой стеклянной дверью раздался знакомый голос:
— Здесь, да?
Пылаев был в белом халате и оттого показался Шилкову ниже ростом. В руке подполковник держал «авоську» с какими-то пакетиками, и вид у него был смешной. Шилков улыбнулся, подумав, что Пылаев вовсе не был похож сейчас на подполковника и что, конечно, снабдила его этой «авоськой» Нина Георгиевна. Шилков хотел приподняться, но Пылаев испуганно зашептал:
— Ты лежи, я найду, где присесть.
Он пододвинул к кровати стул и сел, натягивая на колени халат. Сестра сложила пакетики в тумбочку и вышла.
— Ну, как ты здесь? Не обижают?
— Не-ет. Скучаю, правда.
— Брось ты мне эти жалобы. За свое здоровье ты знаешь как сейчас отвечаешь? То-то… Кормят ничего? Я даже не знаю, чего мои прислали тут…
Шилков лукаво усмехнулся: знаю я тебя, Сергей Андреевич. Небось, сам смотрел, что женщины заворачивают, советы давал да напоследок в магазин бегал. Не обманешь! Но уличать подполковника Шилков не стал.
— Это все ерунда, Сергей Андреевич. Лучше вы объясните, что со мной тогда сталось. Я ведь словно в яму какую провалился.
— Ты о чем это? Вот выздоровеешь — тогда скажу. — Но, оглянувшись на дверь, он все-таки добавил: — Обыкновенное дело. Кожаная перчатка, к пальцам выведены обнаженные провода. В кармане батарея и катушка-усилитель. Коснулся он твоей щеки — ну, тебя и ударил сильный разряд. Немудрено сознание потерять. А в плечо простым ножом стукнул… Знаешь ли, кто это был?
— Разглядеть-то мне не удалось. Но…
— В том-то и дело, что «но»… — Пылаев говорил уже почти шепотом: — Похвиснев, фотолаборант.
— Похвиснев? — Шилков удивленно открыл рот. — Но…
— Что «но»? Я с этим «но» уже второй день бегаю, — вдруг передразнил его Пылаев. Он, забывшись, достал портсигар, размял папиросу, потом, опомнившись, сунул ее обратно. — Ясно, что он не по своей инициативе пошел на такое дело.
Пылаев говорил так, словно они находились сейчас в служебном кабинете и Шилков был здоров.
— Но Похвиснев с кем-то виделся? Ну так, значит, надо…
— Надо-то надо, да как? Похвиснев не знает, с кем, и где, и когда он должен был встретиться. Впрочем, он, может быть, еще далеко не все сказал. Но… ты знаешь, у меня мыслишка одна есть. А что — если тут замешан…
— Савченко? — выпалил Шилков.
— Да, он…
И Пылаев коротко рассказал о беседе с Васильевой. Когда он кончил, оба помолчали раздумывая.
— К Савченко ведет еще один след, — сказал Пылаев. — Кто мог достать слепок с ключа? Только тот, кто вхож к Трояновскому. Перебрал я примерно всех — и снова столкнулся с Савченко…
Савченко неистовствовал. Он вскакивал, что-то кричал, сорвав с головы шапку, садился, толкал обоих соседей локтями. Казалось, Савченко сейчас прыгнет вниз и сам начнет гонять, подкидывать этот маленький мяч. И никто, конечно, в суматохе не заметил, как сосед Савченко справа именно в этот момент положил ему в карман два небольших пакета, завернутых в черную бумагу.
В перерыве, как водится, зрители взволнованно обсуждали игру, спорили, перечисляли шансы команд на выигрыш.
Савченко и Чердынцев тоже горячились и спорили, доказывая свою правоту. Вокруг них образовалась небольшая толпа. Опытные завсегдатаи посмеивались — эти двое говорят об игре вовсе не спортивным языком; видно, они в хоккее разбираются плохо.
А Савченко и Чердынцев думали об игре меньше всего. Рассуждая и даже втягивая в свой спор окружающих, они говорили совсем о другом, употребляя своеобразный код. Савченко сказал, что Похвиснев, видимо, арестован («Вот у меня один друг есть, Борис, он заболел, — так он бы точно рассудил, правильный это удар или нет»). Чердынцев ответил, что он уже об этом знает. Хорошо, что Савченко сегодня позвонил: ночью он уезжает, надо менять город, а то Похвиснев может кое-что выболтать. Савченко, стало быть, остается один. Пусть действует по своему усмотрению, «сигареты» он ему передал. Через некоторое время Чердынцев сам его найдет.
Когда состязание окончилось, Савченко поднялся и стал пробираться к выходу. Вдруг его что-то кольнуло. Какой-то гражданин, как ему показалось, пристально посмотрел на него, потом на Чердынцева и снова на него. На его лице не было следов пережитого волнения, он глядел спокойно и даже равнодушно. У Савченко мгновенно похолодело где-то в животе. Он согнулся, втиснулся в толпу и, ужом проскальзывая между людьми, сперва вбежал на самый верх амфитеатра, а оттуда засеменил по лестнице вниз…
Отдышавшись на площадке трамвая, Савченко стал соображать спокойнее: «Меня видели с Тотером. Кто из нас привел за собой чекиста — неважно. Факт, что меня видели с ним. Значит, если Чердынцев уже известен контрразведчикам и оставлен пока на свободе в виде „живца“, то я… тоже попался. Вся эта комедия, разыгранная нами, чекиста не обманет. Страшно, если Чердынцев попадет к ним живым… Да… остается… остается… только одно. Это меня спасет хотя бы на время».
* * *
— Итак, вы утверждаете, что фамилия того, кто передал вам ключи от кабинета и сейфа, снабдил оружием и, главное, дал задание выкрасть документы, вам неизвестна? — Пылаев смотрел на Похвиснева с нескрываемой иронией. — Согласитесь, молодой человек, что я не имею оснований вам верить. На первых допросах вы скрывали, что вас завербовали, угрожая сообщить о совершенном вами убийстве. Выдумали историю с большими долгами и так далее. Я понимаю: вам не хотелось, чтобы к этому обвинению прибавилось еще убийство. Вы надеялись, что совершенное вами государственное преступление будет принято за простую кражу. Не вышло, правда?
Похвиснев молчал, пытаясь сохранить самообладание, но растерянный взгляд выдавал его. Он был похож на зверька, еще очень молодого, но уже зубастого.
— Наконец, вы сказали, что вербовщик был владельцем автомашины, что он сам пришел к вам. Внешность его вы описали, назвали предполагаемую специальность, но где он работает — вы не знаете. Теперь же, может быть, вы вспомните если не номер машины, то хотя бы ее марку, приметы, особенности?
Похвиснев потер колено и устало сказал:
— Машина «оппель», маленькая, вроде «москвича». Подержанная. Номера я не помню.
Пылаев набросал несколько слов. Зазвонил внутренний телефон. Говорил дежурный. В бюро пропусков пришел один гражданин, инженер металлургического завода, по фамилии Савченко. Очень хочет пройти к Шилкову, но, сами понимаете… Так, может, к вам?
Пылаев ответил «да» и осекся: от удивления он чуть не переспросил фамилию. Положив трубку, он секунду молчал, потом сказал Похвисневу:
— Вы еще на досуге подумайте. Это очень важно. А сейчас идите… Товарищ сержант, проводите арестованного.
Савченко вошел в кабинет быстрыми шагами и сразу же взволнованно заговорил: