— Правда? — она чуть успокаивается, но вспоминает. — А как же… Лариса?
— Лариса… Лариса, Ингуш, никогда не жаждала оставлять свои пальцы в моей руке, — он попытался отговориться пустыми фразами, но чуть задремавшая было боль вновь резанула со страшной силой. И он говорит то, что важно. То единственное, что было сейчас важно. — Я погубил ее, Инга. Я ее погубил. — Сказать это вслух оказалось еще больнее, чем просто об этом думать, но остановиться он уже не мог. — Я все сделал не так, Ина. Я все, что только можно, сделал не так. И погубил. Навсегда, безвозвратно. Ее больше нет, Ина. Ее больше нет…
— Как она умерла? — Ингины глаза широко открыты, ее руки лежат на его плечах. Она не любопытствует. Она не обвиняет. Просто берет его боль себе. Хотя бы часть.
— Она не умерла. Сошла с ума.
— Но как же… ты же говорил… она же не может…
— Мы вампиры, Ина. Те, кто никогда не сдается, — он усмехается. Горькой такой усмешкой. — Раз не действуют традиционные методы, подойдут любые другие…
— Ты мне расскажешь?
— Не знаю. Не смогу. Не уверен, — он отворачивается, ссаживает ее с колен, встает.
— Тебе станет легче, Нэри, — она очень редко называла его так. Единственная из людей, кому он вообще это позволил. Единственная, кто был ему настолько близок, что он позволил.
— А тебе?
— А я люблю тебя. И если я могу хотя бы этим… Я ведь знаю, ты приехал… Ты хотел, а я… Я отравила собственную кровь, и теперь… Я даже не смогу… Мне даже нечем с тобой поделиться…
— Поделись со мной улыбкой, Инечка, — он садится у ее ног и обнимает ее колени. — Я ни у кого больше такой не встречал.
А она нежно гладит и перебирает его волосы, и он чувствует, как часто пальцы ее застревают в его спутанных прядях. Он все-таки рассказывает. Все — ей. Потому что — кому еще? Кто еще в целом свете станет выслушивать его сбивчивые признания и не крутить у виска — столько терзаний из-за никчемной человечки?
Инга слушает. Задает вопросы, уточняет. Но не осуждает. Ни единого мига, ни доли мгновения. Он смотрит в ее глаза, и видит свет. Только свет. И ему даже кажется, что становится теплее. Хотя — откуда ему знать, тепло — это как? Он это просто придумал, потому что где-то внутри у него стало чуточку меньше дрожать.
Он давно уже молчит. И лишь тишина плывет над ними, густая, словно облака. И ее руки все так же легко перебирают его волосы. Набухшие облака вот-вот прольются дождем, и он был бы не против, он уже почти предвкушал равнодушные монотонные удары первых капель, и стремительные ручьи, струящиеся по лицу, волосам, одежде. Смывающие горечь, боль, усталость…
С него. А его маленькая Инга совсем замерзнет. Слишком хрупкая. Слишком ранимая. Человек. Нелепое слово. А сколько всего вмещает. Наслаждения. Боли. Жизни. Смерти.
— Надо взглянуть, что у нас с машиной, Ингуш, — он решительно поднялся. — Пойдешь со мной, или лучше подождешь в тепле?
— С тобой, — она вскакивает за ним слишком резко, ее заносит. Но он подхватывает, прежде чем она успевает обжечься. Привычно берет свою девочку на руки и взлетает.
Машина… несомненно потеряла право на свое гордое имя. Теперь это просто искореженные обломки. Задняя дверца отлетела. Водительская выгнулась так, что вряд ли когда откроется. Днище, потеряв пару слоев амортизирующей обшивки, беззастенчиво пялится в небеса. Всевозможные ошметки засыпают окрестные камни насколько хватает взгляда.
Камни. Бурелом. И река осталась в стороне. Но в случае дождя укрыться в машине, пожалуй, можно. Посадив Ингу на один из валунов, он пытается пробраться внутрь. Часть ящиков вылетела, крепления не удержали. Зато в первом же из них он находит матрас. И, кажется, без повреждений. С его постоянными перелетами по стране вещь необходимая. Ночевать в машине доводилось часто, а спать на жестком полу он не любил. Что ж, подойдет и теперь. Правда тут расстилать его негде, сильный уклон, да и камни, придется вернуться к костру. Дальше… что-то разбилось, разлилось, разлетелось… Какие-то бумаги. Что это? Проекты освоения мертвых земель у Бездны? В бездну. Он за это больше не отвечает, пусть пишут сами. Новые… Фрагменты обшивки салона, обрывки осветительных нитей… В этом салоне отныне лишь естественное освещение. Халея. Да что с ней станется? Пара пятен. Высушим. А вот куда залетело Ингино платье? Среди искореженных обломков нашел не сразу. Да и то, что нашел, платьем было еще меньше, чем его бывшая машина — транспортным средством. Изорвано в смерть. Видно, зацепилось за что-то, да тяжелые ящики потянули… Изорвано, залито, испачкано. Ладно, есть халея. Ткань достаточно плотная, должна быть теплой.
Жаль, пледа у него никакого нет. Да и запасной одежды в машине он не возит. А ведь раньше всегда возил, мало ли что? Лет десять назад. Или пятнадцать. А потом? Как-то бросил, а вот теперь бы сгодилась. Ага, и пара женских туфель, случайно кем-нибудь позабытых. Но как-то не забывали.
Но это все детали. Что со связью? Пробиться к приборам не удавалось. Все перекорежило так, что пришлось выломать спинку собственного кресла. В ограниченном пространстве — далеко не с первой попытки. И напрасно. Вся передняя панель разбита в труху. Тут даже чинить уже было нечего. Что ж.
Выбрался. Вернулся к светлой своей девочке. Она сидела на камне, обхватив руками обтянутые алой рубахой коленки. Рубаха была широкая и длинная, и вот так, прижав коленки к груди, она умещалась под ней вся. Рубаха хранила его запах, и, прижавшись носом к коленям, она тихонько вдыхала его, полуприкрыв веки, привычно отделяя до боли родные нотки от множества других запахов и ароматов. Вокруг пахло хвоей, сыростью, какими-то техническими жидкостями, пролившимися среди обломков машины. А Анхен… Анхен всегда пах для нее небом, солнцем, бьющим в глаза, жаром раскаленного камина. Или это небо пахло Анхеном. Ведь в тот, самый первый их день, он подарил ей именно небо.
Нет, строго говоря, это не была их первая встреча. Во время самой первой она и разглядеть-то его не успела. Он промелькнул перед ее растерянным взором ирреальным видением, материализовавшись лишь стопкой бумаг, которые она подписала, не глядя, да набором кратких инструкций, которые ей затем долго и подробно объясняла декан. А вот потом, два долгих месяца спустя, они пришел к ней специально — знакомиться. Дождался у выхода с секретарских курсов, извинился за то, что был так тороплив и невнимателен в их первую встречу, и сказал, что с него за это подарок. Любой, на выбор. А она, глядя на него снизу вверх восторженно-испуганными глазами и обмирая от собственной смелости, попросила — небо. Взлететь в небо, высоко-высоко, как дано лишь вампирам.
А он не посмеялся. Он посадил ее в свою сказочно-алую машину и взлетел. И увез ее в горы, подальше от посторонних взглядов. А там долго кружил, крепко прижимая к своему сильному телу. Уже без машины. Только он, она и небо.
А вот соседки по общаге, когда она рассказывала им об этом, смеялись, называя наивной деревенской дурочкой. Говорили, надо было просить колье с бриллиантами. А лучше квартиру. А не ютиться в одной комнате с тремя соседками.
Инга вздыхает. Квартира у нее теперь есть, хоть она так никогда о ней и не попросила. Но что ей делать, если небо по-прежнему пахнет Анхеном, а у нее больше нет крыльев, чтоб туда подняться? Как ей жить в одном городе с ним, зная, что никогда?.. И алая машина, с которой все начиналось, теперь лежит перед ней грудой искореженных обломков. И Анхен смотрит на нее своими пронзительными карими глазами, последний раз, самый последний из всех возможных, а у нее даже нет для него малюсенькой капельки крови. Ни единой капли неотравленной крови.
Она дрожит, пытаясь сильнее обхватить колени.
— Одевай, — он протягивает ей халею. — Будет теплее.
Она послушно одевает эту странную вампирскую одежду, слишком похожую на женское платье. Одеяние ей и широко, и длинно, а он смотрит на нее таким странным взглядом, и она никак не может понять его значение. Спутанные черные пряди небрежно спадают на его обнаженную грудь. И ей хочется провести по этой груди пальцами, прижаться губами. Но она понимает, что ему это будет тяжело.
— А мое платье? — робко интересуется она. Надо вернуть ему его одежду, его обнаженный торс вызывает слишком много несбыточных желаний.
— А платье сказало, что надо иметь совесть, ты его уже третий год носишь. Ушло на заслуженный отдых.
— Совсем? — она как-то сникла. Ведь платье тоже хранило память о нем. И, судя по его реплике, он ее в этом платье — помнил.
— А императорская халея тебе уже не наряд? — изобразил праведное возмущение. — Да если б Владыка увидал тебя в таком виде — он бы схлопотал остановку сердца, несовместимую с дальнейшим пребыванием в столь высокой должности.
— Не пожалела б, — неожиданно злобно бросила Инга. И тут же испуганно прикрыла рот ладошкой, — прости.
— Я не слышал, — он отнял ее ладонь ото рта и принялся целовать. Сначала саму ладошку, потом каждый пальчик. Она не забыла и не простила. Маленькая девочка, которой положено обожать вампиров. Всех. А она упрямо любила только его одного. Но он ведь тоже ничего не забыл.
— А Кардэниса я убил, — прошептал он почти беззвучно. — Я тебе уже сказал?
Она испуганно машет головой.
— Но ты говорил, пока он в фаворе…
— Я говорил, что фавор не вечен. А память у меня долгая.
— А тебе ничего не будет? — нет, ее не смутил факт убийства, она боится лишь за него. Любимого. Единственного. Что еще может быть важно?
— Нет, — горько улыбается он. — Не сегодня. Меня и так лишили должности, куда уж дальше? Да и пусть сначала докажут.
— Не докажут? — вопрошает взволнованным шепотом.
— Нет, мое солнышко. Не докажут.
Они возвращаются к костру, он надувает для нее матрас. Ингу явно клонит в сон, на бревнышке ей долго не высидеть. Вновь бросает взгляд на небо. Дождь все же будет. Интересно, далеко их отнесло от жилья? Он ведь даже и не следил. Но за пару часов он, наверное, долетит. Вот только стоит ли им спешить? Да и дождь того гляди начнется.
В любом случае, он хотел побыть с Ингой. Ни люди, ни вампиры его сейчас не интересовали. Они останутся. Переждут дождь в его разбитой машине. А вечером… В крайнем случае — утром, он вернет Ингу домой. Да ему и самому надо — домой, его там ждут… Кого он обманывает, никто его не ждет. Он и прежде-то был ей не нужен, а сейчас… Она же его даже не узнала. Все, что ей теперь нужно — это еда и крыша над головой. А это и слуги обеспечат, он распорядился.
Решительно тряхнул головой и вновь отправился к машине. Надо выкинуть из нее все лишнее и перетащить поближе к огню. И по возможности расправить корпус, чтоб внутри стало чуть просторнее. Конечно, походный шатер подошел бы им сейчас куда больше искореженной машины, но вот уж чего он никогда с собой не возил…
Вытянуть машину оказалось непросто, она плотно застряла между камней. Дальше мешали деревья, пришлось поднимать над кронами. И когда он добрался, наконец, до Инги, то чувствовал уже разве что усталость.
А она спала, разомлев у огня, человеческая девочка в одежде императорского дома Эльвинорэла, кощунство и святотатство в одном лице. А он смотрел на нее — и не чувствовал раскаянья. Главное, что его маленькой девочке тепло.
Подбросил поленьев в огонь, сполоснулся в реке и прилег рядом. Думал, просто подождать, пока она проснется. Но уснул сам.
А разбудил их все-таки дождь. Он бы не стал открывать глаза из-за такой мелочи, но Инга зашевелилась, пытаясь спрятаться от вездесущих капель, и он помог ей перебраться в машину. Матрас, когда-то идеально совпадавший по размерам с багажным отсеком, теперь вошел в покореженное пространство с трудом, нелепо выгибаясь и топорщась по краям. Закрыть дыру на месте отлетевшей задней двери было нечем, оттуда тянуло промозглой сыростью, но, если ветер не переменится, потоп им не грозит.
А впрочем, можно сделать и проще. Брошенная оземь сила выросла стеной огня, перегородившей вход. И дождь остался где-то вовне, а воздух сразу стал значительно суше.
— А мы не сгорим? — Инга прижималась к нему испуганной птичкой, глядя на его огонь расширенными от изумления глазами.
— Нет, моя маленькая. Будет просто теплее. И светлее, — прежде он не демонстрировал ей столь явно своей силы. Как-то не было ни повода, ни желания. Она знала, что он любит огонь, знала, что может почти мгновенно разжечь любой костер, но вот так, стеной ровного синего пламени… Настоящее чудо. В их бесконечно невозможную встречу за гранью всех прощаний. Ту, которой и быть-то не могло. Но случилась.
А она о нем так многого не знала. Вот этот огонь, горящий прямо из лужи, наряд, который он назвал императорским… Но это детали, она знала больше, она знала его. Его душу. А за отпущенные им пять лет прожить все его восемьсот нереально, она никогда и не пыталась. Он не любил рассказывать, она не настаивала. Она понимала, что та его жизнь, за Бездной, она совсем другая, человеческому разуму недоступная. Ей было достаточно той, что они вели здесь.
Она прижимается к нему слишком крепко, чувствуя щекой капли на его коже. Не удерживается, слизывает ближайшую языком. Он вздыхает чуть глубже. Но не отстраняется, и она продолжает. Скользит языком по его ключицам, целует в шею, гладит его широкие плечи дрожащими от сдерживаемой страсти пальчиками. Он со вздохом откидывается назад, зарываясь пальцами в ее волосы, позволяя ей скользить губами по его груди, целовать, дразнить, прикасаться. Она по-прежнему сводит его с ума — ее пальцы, ее губы, ее желание. Даже запах алкоголя, безжалостно сплетенный с ее запахом, уже не мешает. Почти не мешает, он почти притерпелся.
Ее губы спускаются все ниже, целуя заметно напрягшийся живот. Язык, дразня, скользит вокруг пупка и проводит влажную дорожку вниз, к самому поясу его брюк. Ее пальцы уже нашли на них застежку. Он заставил себя шевельнуться, перехватывая инициативу, пока не стало слишком поздно. Он и так уже с трудом справлялся с собственным возбуждением. Еще немного — и он уже просто не сможет ее оттолкнуть.
Впрочем, не смог и теперь. Только переложил ее руки себе на плечи, только впился губами в ее нежные губы. А дальше… Золотое шитье халеи царапало ему грудь, а ему хотелось ощущать лишь ее нежную кожу… Его желание сбылось, но ее участившееся дыхание стало слишком глубоким, и он развернул ее спиной к себе, прежде, чем успел сообразить, что он делает. Брюки… мешали когда-то раньше, сейчас уже нет, уже ничего не мешает… Мозг почти не работает, лишь последняя мысль там отчаянно бьется: он сможет. Он обязательно, всенепременно сможет. Ведь когда-то он был эльвином, и любил своих женщин, многих — многих женщин, но никого из них не кусал. Не кусал. Не кусал.
Он впивается зубами в собственную руку, сжимает челюсти до боли, но организм не обманешь. Он чует иной запах. Он жаждет иной крови.
Он срывается. Он даже не помнит этого мига, когда зубы вошли в ее вену. И сколько судорожных, жадных глотков он успел уже сделать, тоже едва ли осознает. Просто в какой-то момент горло перехватывает так, что невозможно даже вздохнуть, зубы возвращаются в свое изначальное состояние, а желудок скручивает спазм.
И волна горячей, отвратительно пахнущей крови, выливается из его горла, запачкав Инге плечо. В глазах пляшут черные точки, желудок разрывает от боли, сердце колотится, как сумасшедшее, он задыхается. Последним усилием воли, практически наощупь, он выбирается наружу, под дождь, который и не думал прекращаться, и его снова рвет. Долго, тяжело, безобразно, выворачивая внутренности. Но это не помогает, яд успел всосаться в кровь. Он отчаянно пытается сделать вздох, но уже не может, дыхание парализовано. Тело тоже отказывается слушаться. Он неловко заваливается на мокрую от дождя землю. Сердце, сделав последний, отчаянный рывок, замирает. Как глупо. Ни разу в жизни он не позволял себе подобной глупости, и вот… Инга. Он даже не успел взглянуть, что он сделал с Ингой…
А Инга… Инга сумела подняться не сразу. Какое-то время она обессиленно лежала на залитом кровью матрасе, оглушенная, потерянная. Почти… все почти сбылось. И оставался, казалось, лишь миг до ослепительного, вселенского счастья… Но он отстранился… ушел. Впервые ушел, не позволив ей испытать то острейшее наслаждение, равного которому ей не мог дать никто, ни вампир, ни мальчишка. Наслаждения, за которое она платила черным провалом беспамятства, и готова была платить. Но он ушел, не вынеся вкуса ее отравленной крови. Ни наслаждения, ни беспамятства. Только в ушах все шумит, и тупо ноют виски, и глаза… лучше держать закрытыми. И, если не шевелиться, то скоро все пройдет. Непременно. Вот только очень хочется пить.