Чеканка блеснула на солнце. Ивка оттолкнула ничего не понимающих близких Лин и прижала серебряный металл к неподвижной руке девушки.
— Чеканка, — раздалось вокруг. — Чеканка. Данница. Данница. Чеканка.
У Лин не осталось сил кричать, когда чеканка стала растворяться в умирающей плоти. Утренний ветер быстро разогнал розовый дым.
Кровотечение прекратилось через пять минут. Лицо у рожонки порозовело, заблестели глаза. Она попросила воды. Долго не могла оторваться от котелка, пила взахлеб, капли сбегали по подбородку, капали на грудь.
Ма кинулась было целовать Ивке руки. Стала предлагать все деньги, что у них были. Ивка хмуро отмахнулась. У Миха создалось впечатление, что Данница сама не рада опрометчивому поступку.
Лекарь скомкал окровавленную простыню, постелил свежую.
Закряхтел младенец, требуя кормежки. Лин расстегнула помятую рубашку.
Ивка села на землю, вытряхнула из башмака мелкий камушек.
— Спасибо тебе, — сказал Мих, — не ожидал.
Девушка только губы поджала.
— Данница спасла рожонку. Не оставила сиротой ребенка, — раздался рядом низкий хрипловатый голос. — Шапку по кругу!
К Миху и Ивке подошел молодой смуглый человек в полосатой рубахе, стянул с головы соломенную шляпу, кинул в нее два серебряных таллена, поднял над головой.
— Шапку по кругу!
Звенели, падая, медные монеты. Четвертаки, полушки, полуталлены и таллены. Их бросали в шляпу крестьяне из ближних деревень и Данники из дальних краев. Женщины в потертых платьях с простых повозок и расфранченные молодые люди из окон карет. Улыбающиеся дети и морщинистые печальные старики.
— Шапку по кругу.
Соломенная шляпа вернулась наполненная до краев медью и серебром. Человек в полосатой рубахе передал ее Ивке, представился: «Славен. Я Данник, бываю в этом городе часто. Меня тут каждая собака знает. Штучный ты товар, девочка. Деньги отнеси меняле на базарной площади. Скажи ему: что не хватит до золотого, пусть запишет за мной».
Добавил смеясь: «Выходи за меня замуж, Данница. Страсть, как ты мне по душе пришлась. Я такую по всему свету искал».
Ивка покраснела. Сказала сердито: «Меня жених ждет. И потом, я только в Милограде жить могу».
— Ради такой готов в Милоград перебраться. Да ну его, жениха этого. Не стоит он тебя. Когда домой собираешься?
— Через полгода.
— Жди в гости. Как зовут тебя?
— Ивка.
— Вот и хорошо, Ивка. Приглашаю на ужин. Я остановился в корчме Таверана, будет время и желание — приходи. Буду рад.
Мих и Ивка сидели на поваленном дереве в городском парке. Мих угощал девушку остатками сахарных фиников, рассказывал о поездке в Регнауш, но Данница слушала вполуха, хмурилась, ела без аппетита.
— Что-то не так? — спросил Мих.
Ивка вдруг разрыдалась: «А вдруг и у меня как у этой девушки? Вдруг я умру, пока рожать буду? Мало, что больно и страшно, так еще и опасно!
— Ну, такое редко случается. А ты оставь одну чеканку для себя. На всякий случай. Потом вернешь магу как непроданную.
— Ничего ты не знаешь, — зло выкрикнула Ивка. — Мы же в этом Милограде как прокаженные. Не такие, как все. На нас чеканки не действуют. Единственных во всем королевстве.
Мих виновато пожал плечами. Сказать тут было нечего.
Ивка вытерла ладонью слезы. Тщательно отряхнула передник: «Проводишь меня до корчмы Таверана?»
— Знаешь, Ивка, — осторожно начал Мих, — не надо так буквально верить тому, что говорят тебе молодые мужчины».
— А я и не верю. Отвлечься хочу. Хорошо время провести, — грустно усмехнулась Ивка. — Так проводишь?
Мих легко поднялся, галантным кавалером протянул руку, сказал непонятно: «Для вас, мадемуазель, я готов на все».
Глава 5
Глава пятая
— Дорогой мой, на чем держится Мир?
— Мой дорогой, Мир держится на душах ушедших.
Из разговора двух умных магов
Ивка
Ивка стянула липнущую к телу мокрую рубашку, короткие, до щиколоток, полотняные штаны. Тело сразу же покрылось гусиной кожей. Девушка завернулась в тонкое, ветхое полотенце, стала отжимать волосы. Деревянный настил вокруг сразу потемнел от влаги. Рядом сидели и лежали на скамьях, греясь на солнце, женщины поселка Раттенпуль, бесстыдно выставив плоские белые зады и раскинув ноги, жевали вонючий табак, сплевывали на горячие камни коричневую слюну сквозь порченые зубы, сплетничали. Голые тощие карапузы носились вокруг, загорелые и шустрые, как мелкие рыбешки. Матери покрикивали на них, чтобы не приближались к воде. Дети не слушались, подбегали к краю деревянного настила, опускали в воду облепленные песком ноги. Женщины шлепали непослушных. Над скамейками стоял густой рев.
Купальня была бесплатная, народ здесь собирался простой. Ивка пристроилась с краю на лавке, вытянула ноги.
На берегу была еще одна купальня, где брали за вход деньги. Там стояли деревянные лежаки, кресла, слуги разносили запотевшие стаканы с холодным соком, фрукты и печенье. Но Ивке было жаль денег на такое удовольствие. Хотя у нее в кошельке и лежали теперь три серебряные монетки — то, что осталось сверху золотого, собранного за спасение рожонки.
Сегодня она собиралась окунуться в море еще раз, а потом отправиться смотреть на закат. За свое месячное пребывание в Раттенпуле Ивка не пропустила еще ни одного. Сердце щемило радостью и тоской, когда раскаленный круг, похожий на маковый цветок, высветив на воде алую дорожку, медленно скрывался за горизонтом. Сразу становилось темно, и Ивка спешила домой, в крошечную, но чистую комнату с печкой, кроватью и колченогим столом, на котором всегда стояли свежие цветы. Ходить ночью по пустынным улицам она боялась. Ивка доставала сыр, хлеб, нагретые солнцем помидоры, бутылку сидра. С удовольствием утоляла голод. Замечательно было бы, конечно, разделить поздний ужин с кем-нибудь из знакомых, но и так было хорошо.
Девушка, как и рассчитывала, нашла место кухарки у бригады каменщиков. Подрядчик строил высоченную ратушу из четырех этажей. Уже был закончен подвал, лужайка в центре города была полностью скрыта под деревянными балками, штабелями досок и сваленными в кучи кирпичами.
Вставала Ивка затемно, разводила огонь в очаге, приносила из колодца воды. Варила нехитрую еду из привезенных подрядчиком продуктов. Пшеничную и гречишную каши на сале, острые супы с летними овощами: свеклой, морковкой, горохом; картофельное жаркое с нарубленными коровьими хвостами. Но никто большего и не требовал. Мужики хвалили. Освобождалась Ивка рано и, перемыв котлы, сразу шла на море. Покупала сладкие персики и груши. Странный местный виноград с ягодами двух цветов: желтого и фиолетового. Купалась или бродила по заросшему диким кустарником скалистому берегу.
Жарко, сухо, солнце светит прямо в глаза, согревает каждую косточку. Из-за стен купальни пахнет жареной рыбой — это готовят ужин носатые сердитые братья в забрызганных жиром фартуках в харчевне на берегу. После купания Ивка зайдет туда и купит сразу двойную порцию. Есть хотелось всегда. Даже ночью она вскакивала с постели и жадно поглощала припасенные как раз на такой случай хлеб и яблоки.
Ивка вытерла нос загоревшей рукой, с наслаждением вдохнула идущий от нее запах водорослей, дотронулась языком до горько-соленой кожи.
Женщины вокруг Ивки расхаживали голышом, не стеснялись. Одна из них присела на острую гальку, сунула грудь в голубых прожилках орущему лысому младенцу с покрытым коростой затылком. Женщина походила на старую сморщенную грушу. На смуглой спине отчетливо проступали ребра. Дряблый отвисший живот складками лежал на коленях. Рядом с женщиной стояла молодка на сносях. Казалось, ее распирает изнутри огромное яблоко. Фасолина пупка торчала вперед на натянутой, как на барабане, коже. Казалось, дотронься, и кожа треснет, брызнут во все стороны внутренние соки, и младенец упадет к тоненьким ломким ногам. Неужели Ивка скоро станет такой же? Ведь у нее самой, еще невидимый под платьем, но хорошо ощутимый руками, живот стал понемногу наливаться, выдаваясь вперед. Данница почему-то стыдилась этого, старалась всячески живот прикрыть, защитить от посторонних глаз.
— Эй, — крикнула ей брюхатая девица, уперев руки в необъятные бока. — Уступи место. Тяжелая я.
— Я тоже тяжелая! — огрызнулась Ивка.
— Я тяжелее. Уступи, бесстыжая какая.
Женщины вокруг зацокали языками в предвкушении приближающейся ссоры. Им очень хотелось посмотреть, как две девицы будут царапать друг другу лицо и драть волосы.
— Жолина! — тоненько крикнул кто-то. — Врежь этой чужачке. Пусть знает!
Ивка плюнула и встала. Не то, чтобы испугалась, а неохота было связываться.
Отвернулась к стене и начала натягивать еще влажные рубашку и штаны. Пошла к воде. В рубашках и штанах купалось все местное население. И мужчины и женщины. Называлось это неудобное безобразие «купальный костюм».
Раттенпульцы хорошо плавали, заплывали далеко в море. Ивка пыталась научиться, но получалось плохо. Она отчаянно колотила руками и ногами по воде, уходила под воду, выныривала испуганная, отплевывалась, терла глаза. Глаза тут же начинало щипать. Но все равно было хорошо.
Несколько раз Ивка каталась на парусной лодке. Такое удовольствие стоило всего два медяка. Прохладный ветер обдувал разгоряченное лицо. Вдоль опущенной в зеленую воду ладони поднималась белая пена. Один раз прямо перед носом выскочила из воды в воздух красная рыба с выпученными глазами. Удивленно глянула на Ивку и скрылась в волнах. Говорили, что иногда вечером из глубины поднимаются мертвенно-бледные русалки с хвостами в гниющей чешуе и заманивают за собой неудачливых рыбаков. Говорили, повелитель моря, Кептун, когда бывает в ярости, размахивает своим каменным трезубцем, и тогда поднимается страшный шторм. Говорили, живет на дне мудрая змея Медун, исполняющая желания тех, кто сумел до нее донырнуть. А донырнуть до нее можно только с огромным камнем в руках. Но мало ли о чем говорили в поселке Раттенпуль.
Над очагом булькала в котле гречишная каша. Ивка, поудобнее устроившись на круглом камне, толкла в ступке горошины перца. Размышляла о том, сколько картошки надо будет начистить для супа, сколько налущить гороха, и купит ли хозяин ставший дешевым местный виноград. Медленно выползали из-под навеса заспанные строители, зевали, кряхтели, плескали в лицо холодную воду из ведра.
Кто-то из работников неожиданно схватил Ивку за шею мокрыми руками. Данница сердито стеганула его полотенцем. Вот нашли забаву: пугать ее, когда совсем не ждет. А то еще и за седальницу щиплют. А ведь у каждого дома жена или две. И куча детей. Хорошо хоть, приставать не пристают. Да и то только потому, что Ивка первым же вечером поведала им во всех ужасных подробностях историю Рога.
Ивка спустилась по узкой, крутой тропе, присела на нагретый за день камень лицом к морю, устало прикрыла глаза. Но и сквозь веки чувствовала красное тепло вечернего солнца.
Напротив возвышался над водой заросший морской травой бугристый валун, похожий на подгоревшую, заплесневелую горбушку. Ивке хотелось когда-нибудь доплыть до него. Но по всему выходило, что желание так желанием и останется. Как раз в этом месте глубоко становилось сразу у берега. Один раз Ивка попробовала достать до дна, ушла под воду, испугалась и скорее выбралась на берег. На воде Ивка держалась так же хорошо, как чугунный утюг Ма Уллики.
— Эй, ты ушнула там? — раздалось со стороны моря.
Ивка открыла глаза, удивленно огляделась. У недостижимого валуна, на одном из подводных его выступов, пристроилась пухлявая девица. Мокрая светлая коса ее была перекинута на грудь. Полотняная рубашка «купального костюма» сползла с бледного плеча, открывая выступающие ключицы. Верхние зубы девицы выдавались вперед, отчего та напоминала малахольного кролика, решившегося искупаться.
— Я тебя чашто на берегу вижу. Любишь море? — голос незнакомки звучал так, будто маялась она круглый год сильным насморком.
— Очень! Всю жизнь бы так сидела, — улыбнулась Ивка.
Насморочная девица улыбнулась в ответ. Среди остреньких зубов не хватало одного резца. Незнакомка, устраиваясь поудобнее, повернулась к Ивке боком. На правой скуле отчетливо проступал лиловый кровоподтек.
— Што шмотришь, — нахмурилась девица. — Это Па так шердилша. Он у меня знаешь какой вшпыльчивый.
— За что сердился? — поинтересовалась Ивка.
— Замуж выдать хочет, — охотно начала рассказывать девица. — А я не хочу. От шватов прячусь. Я другого люблю. Тебя вот еще жамуж не выдают?
— Думали, но я раньше Данницей стала. Теперь меня в жены вряд ли возьмут. С ребенком-то. Разве что вдовец старый.
— Ну и не жалей. Чего там хорошего, взамуже. Я бы вот веш век швободной прожила. Я здесь чашто бываю. Тут к берегу парнишка один приходит. Кра-а-асивый. Глаза синие, кудри смоляные, плечи широкие. Заглядетьша можно. А уж когда петь начинает — тут у меня шердце заходитша. Я ему подпевать из воды начинаю, он вше оглядываетша, оглядываетша, меня глазами ищет. А я вше прячусь, все прячусь. Так мы вмеште друг дружке подпеваем до шамого рашвета. Сладко так. Только смотри, глаз на него не клади. А то утоплю.
— А что ты парнишке не покажешься?
— Да ты што, — замахала руками девица. — Па узнает: меня убьет, его убъет. Нет, лучше мне швой век одной вековать.
Девушка шмыгнула носом, высморкалась в пальцы, подплыла ближе к берегу.
— Ой, што это у тебя за шклянка на груди вишит?
— Так, настой лекарственный.
— И вовше не наштой. Я знаю, знаю, это горькая роша из Маковой Долины. Отдай ее мне, хоть забудушь до утра от тяжелых мышлей.
— Ну, горькушка денег стоит, — сразу перешла Ивка на деловой тон.
— Подумаешь, денег, — небрежно бросила новая знакомица. — Тебе школько?
Достала откуда-то из воды сплетенный из зеленых нитей кошель, вытряхнула на ладонь содержимое. Серебряные монеты рыбьей чешуей блеснули в руке: «Трех хватит?»
Ивка на столько не рассчитывала, но пробурчала недовольно: «Мне за горькушку эту пять обещали».
— Врешь ты все, — заявила девица. — А хоть бы и пять.
Отсчитала таллены, подплыла к берегу, протянула Ивке. Рука оказалась неожиданно теплой, будто прогретой у зимней раскаленной печки.
Ивка стянула с шеи склянку с росой.
Девица выдернула пробку, жадно вылила содержимое склянки в рот, поморщилась. Замерла, прислушиваясь к своим ощущениям. Глаза ее медленно подернулись масляной пленкой, рот растянулся в счастливой улыбке.
— Хорошо-то как! — девица крутанулась в воде, мелькнула полоска незагорелой кожи под рубашкой, взвился и с силой ударил по воде огромный рыбий хвост. Полетели в стороны холодные брызги.
— Для тебя уже готово мешто в небешной лодке, — хихикнула девица и добавила, подумав: — Скоро отплывать. Собирайся, милая.
Показала Ивке длинный зеленый язык, вскрикнула и ушла на глубину. Пропала странным мороком. Была — не была. Кто знает. Но монетки в руке остались, не пропали.
— Вот ведь почудится, — удивленно покачала головой Ивка. Встала и, подобрав подол, на всякий случай побыстрее убралась с места странной встречи.
В спину ей летели, дробились в воздухе разудалые, не очень разборчивые слова песни.
Черну воду не пила-а-а,
Чай тебе я не мила-а-а.
Я при… тебе… в ночи…
Интересно, — думала Ивка, отодвигая на ходу от лица ветки с колючими листьями. — Придет ли сегодня парень-красавец на берег петь вместе. И если придет — чем это все закончится.
Ивка разложила на столе чеканки. Тщательно пересчитала несколько раз. Она точно знала, что их осталось пять, но девушке доставляло удовольствие дотрагиваться до блестящей, покрытой рунами поверхности, гладить прохладный металл, протирать мягким куском материи причудливо изрезанные края.
Чеканки прилипали к пальцам. Ивка поднимала над столом руку. Чеканки не падали, держались крепко, будто приклеенные. Над ними плыл розовый дым. Едва ощутимо пахло хвоей. Во рту стоял горький привкус полыни.
С чеканками было жалко расставаться.
Несколько раз Ивка выходила на площадь перед ратушей, там, справа от входа, негласно было выделено место, где собирались Данницы и те, кому был нужен их спасительный товар.