— Есть, но мало, — робко бросил кто-то реплику из угла.
— Так дальше эксплуатировать наши водоемы нельзя! — Сафьянов стукнул кулаком по столу. — Слава богу, на Амуре пока процесс самовоспроизводства промысловых рыб идет в благоприятных условиях и достаточно интенсивно. На многих реках дело обстоит гораздо хуже. И если мы не изменим положения в самое ближайшее время, то может кончиться тем, что некому будет производить посев на подводных полях…
Сафьянов привел многочисленные примеры того, как из года в год уменьшаются размеры промысловых рыб, доставляемых рыбаками на рыбообрабатывающие базы, как сокращается в общих уловах количество наиболее ценных видов — сазана, толстолоба, желтощека, как все большее распространение получают сорные рыбы, такие, как косатка, горчак, гольян, чебак, которые либо истребляют икру промысловых рыб, либо являются их конкурентами в питании.
— Вы ничего не сказали о заездках! — крикнул кто-то от дверей. — Они явились главной причиной подрыва основных запасов!
— Раз вы хорошо знаете об этом, стало быть, мне не к чему говорить о заездках, — отпарировал профессор. Помолчав, добавил: — Заездки относятся к прошлому, а я говорю о проблемах нынешнего дня. А проблем в рыбном хозяйстве назрело сегодня столько, что их надо начинать решать немедленно, если мы не хотим оказаться у разбитого корыта. Конечно, они решаются и вами — промысловиками и нами — учеными. Но решаются недостаточно продуманно, а главное неэффективно. Я хочу выделить из них пока две наиболее насущные, требующие безотлагательного решения. Это — регулирование промысла и вопросы воспроизводства промысловых рыб. Правда, есть еще одна проблема, которую вы сами воспринимаете с болью, — проблема лососевых. На протяжении почти столетия кета питала все население сел, лежащих между Хабаровском и Николаевском-на-Амуре, давала ему работу и материальные блага, тогда как все остальное — промысел частика, сельское хозяйство — носило характер подспорья. Теперь кета почти выпала как объект трудовых занятий населения и как основной традиционный продукт питания. Но я сейчас не буду говорить об этой проблеме: она должна решаться в общегосударственном масштабе.
Далеко не с профессорским тактом Сафьянов устроил разнос руководителям рыболовецкого колхоза и рыбозавода за нарушение правил рыболовства.
— Вы живете одним днем! — кричал он на них. — Вы рубите сук, на котором сидите! Вы забываете о том, что рыбу ловить нужно не только вам, но и вашим детям, внукам и правнукам.
Примеры, которые он приводил, были убийственные: массовый облов нерестилищ сазана, карася, щуки, нежелание искать и облавливать скопления сорной рыбы и многое, многое другое.
Заключительная часть речи профессора — о воспроизводстве промысловых рыб — носила мирный и спокойный характер, если не считать единственной вспышки гнева, когда он говорил о случаях массового замора молоди в отшнуровавшихся озерах и безразличном отношении к этому бедствию руководителей рыболовецких предприятий.
— Ведь все знают об этом! — возмущался профессор. — У всех на глазах гибнет ваше же богатство, но никто не удосужится выпустить малька в Амур во время летнего обсыхания озер или сделать отдушины во льду во время зимнего замора.
— Для этого созданы рыбоводно-мелиоративные станции! — обидчиво крикнул председатель колхоза. — Вот их и критикуйте вместе с рыбводом.
— Но вы же сами говорили мне как-то, товарищ Севастьянов, что это мертворожденные организации. Не так ли? — Сафьянов долго ждал ответа, но председатель колхоза промолчал.
О создании нерестово-выростного хозяйства на озере Чогор Сафьянов ничего не сказал нового. Он одобрил инициативу райкома партии, обещал предоставить все материалы по Чогору, особенно накопленные Колчановым за последнее время, и на этом закончил свою довольно длинную речь.
— Николай Николаевич, а как насчет помощи нам со стороны ученых? — спросил секретарь райкома, когда профессор стал складывать в объемистый портфель свои бумаги. — Я имею в виду просьбу оставить Алексея Петровича Колчанова руководить нерестово-выростным хозяйством.
— Я уже говорил вам, Иван Тимофеевич, что Колчанову предстоит большая и серьезная работа над обобщением материалов, собранных им на Чогоре и Бурукане, — объяснил Сафьянов. — Но почему вы не хотите направить туда Лидию Сергеевну Гаркавую? — Он с недоумением посмотрел на секретаря райкома. — Она ведь тоже ихтиолог, к тому же почти три года проработала на рыбоводно-мелиоративной станции, хорошо знает обстановку в районе и на озере Чогор.
— Товарищ Гаркавая у нас хороший вожак молодежи, Николай Николаевич, — заметил секретарь райкома, — а это тоже немаловажное дело.
— Нет, Колчанов не должен отвлекаться вопросами воспроизводства рыбных запасов, — категорически ответил Сафьянов. — Нам тоже нужны хорошие кадры для науки, без которой, как вы знаете, практика слепа. Я уже договорился в Хабаровске, что на летний период включаю Алексея Петровича в состав экспедиции.
— А как сам Алексей Петрович смотрит на это? — секретарь райкома, улыбаясь, повернулся в сторону Колчанова.
Колчанов смутился, кровь бросилась в его коричневые скулы, густо покраснели уши.
— Разрешите, — пробормотал он смущенно и совсем без надобности стал поправлять галстук.
— Слово предоставляется товарищу Колчанову. Можно говорить с места, Алексей Петрович.
Колчанов не любил долгих вступительных объяснений. Он сразу заговорил о том, что его более всего волновало, — об исследованиях института на озере Чогор и Бурукане. Заключая выступление, Колчанов повернулся к профессору Сафьянову:
— И вот, Николай Николаевич, продумав все и тщательно взвесив, я решил, что здесь смогу принести больше пользы, чем у вас в экспедиции, а затем в лаборатории института. Во-первых, в это лето я намерен продолжить свои опыты по гибридизации некоторых видов рыб и исследование условий нереста наиболее ценных промысловых пород — сазана и карася. Во-вторых — и это самое главное — осенью в порядке производственного опыта заложить на Бурукане несколько аппаратов Вальгаева, которые должны заменить дорогостоящие рыборазводные заводы. Я уверен, что этому аппарату принадлежит будущее в деле воспроизводства лососевых, поэтому прошу вас, Николай Николаевич, оставить меня на озере Чогор и не включать в свою экспедицию.
Сначала несколько хлопков, а потом настоящий гром аплодисментов заглушил его последние слова. Лицо Сафьянова стало багровым — кажется, никто и никогда не наносил еще такого удара его самолюбию ученого, как это сделал Колчанов.
— В таком случае, дорогой Алексей Петрович, — желчно сказал Сафьянов, — я складываю с себя обязанности шефа и руководителя вашей диссертации.
— Но иначе я не могу поступить, Николай Николаевич, — стоял на своем Колчанов. — Проблемы частиковых озера Чогор и лосося реки Бурукан нужно решать в комплексе и именно местными силами, а не в общегосударственном масштабе, как вы утверждаете, Николай Николаевич, по отношению к воспроизводству лососевых. И я как молодой специалист считаю себя не вправе оставаться в стороне от решения этой сложной, не терпящей отлагательства проблемы.
Встреча работников Средне-Амурского с профессором Сафьяновым закончилась далеко за полдень. Загадочным для всех осталось поведение профессора. У большинства участников встречи создалось впечатление, что он не одобряет на деле мероприятий, направленных на воспроизводство рыбных запасов Амура. Одна Лида Гаркавая хорошо знала всю подоплеку столь странного поведения представителя большой науки: в нем боролись уязвленное самолюбие избалованного почетом и уважением ученого и поистине отеческая привязанность к своему молодому ученику…
6. Предложение Гаркавой
Тяжело переживал и Колчанов размолвку со своим шефом. Он терял больше, чем научного руководителя и наставника: он терял друга, хорошего старшего товарища, умного, заботливого покровителя, готового всегда прийти на помощь.
Вчера вечером перед сном они встретились в гостинице, но Сафьянов даже не взглянул на своего ученика.
Чтобы хоть как-то отвлечься, Колчанов с утра ушел вместе с Шуркой Толпыгиным в ремонтно-механическую мастерскую рыбозавода заклепать пробоины в днище лодки, хотя эту работу с успехом мог бы выполнить и один Шурка с помощью слесаря. Во втором часу дня, когда все пробоины были заклепаны и Колчанов с подручным замазывали заплатки суриком, в мастерской появилась Лида. Шумно здороваясь на ходу с молодыми рабочими, она прошла в угол, где возился с лодкой Колчанов, и, как всегда улыбающаяся, жизнерадостная, пышущая завидным здоровьем, долго по-ребячьи трясла ему руку. Все нравилось Алексею в Лиде — ее броская красота, искренность и прямодушие, наконец, живой, практический ум; не нравилось одно — некоторая грубоватость, в чем-то похожая на манеры залихватских парней.
— Я за тобой, Алеша, — говорила она бойко. — Иван Тимофеевич послал, он еще с утра ищет тебя.
— Что случилось?
— Мой руки и пойдем, по дороге расскажу.
— Шура, — обратился Колчанов к Толпыгину. — Ты кончай с лодкой, а потом столкнете ее на воду. Жди меня у лодки.
Когда они вышли на улицу, Лида не сразу сказала, зачем потребовался Колчанов Званцеву.
— Ты молодец, Алеша, — проговорила она серьезно.
— Я не для похвалы поступил так.
— Да разве я не знаю тебя! Конечно, не для похвалы, за это и молодец. А то, что разладилось с Николаем Николаевичем, — не беда, не век тебе быть при нем в учениках.
— Так-то оно так, но мне жаль Николая Николаевича. Обидел я, кажется, старика…
— Ничего ты не обидел его. Просто он не привык терпеть возражений, а тут вдруг верный ученик, а главное, незаменимый помощник, — подчеркнула она, — нате-ка, встал на дыбы! Он не о твоей диссертации печется, а о своей монографии «Рыбы Амура».
— Кончим об этом, Лида, ты все не так понимаешь.
— Это еще надо разобраться, кто не так понимает…
— Ты искала меня, чтобы поссориться?
— Ну ладно, Алеша, не сердись. Я понимаю, что тебе нелегко. Ты вот что скажи мне: какие у тебя сейчас планы?
— Ехать в Хабаровск и там все решить.
— Что именно?
— А то, чтобы не включали меня в экспедицию Николая Николаевича и утвердили мне как плановую тему испытание аппарата Вальгаева непосредственно на Бурукане.
— А если не утвердят? — девушка испытующе посмотрела в лицо Колчанову.
— Буду добиваться, чтобы утвердили.
— Не утвердят, — убежденно сказала Гаркавая. — Ты же знаешь отношение к аппарату Вальгаева в институте. Да и не только в институте. В Амуррыбводе тоже не считают его перспективным. Кстати, я — тоже.
— Не утвердят — буду проситься, чтобы оставили по-прежнему заведующим биологическим пунктом. Теперь его не ликвидируют, поскольку на Чогоре работает нерестово-выростное хозяйство. А попутно испытаю аппарат Вальгаева на Бурукане.
— Один, своими силами?
— Ребята из бригады помогут. Я уже договорился с ними.
— А не принял бы ты вот такой план, — заговорила Лида решительно и напористо; видно, она давно подготовила это и только теперь подобрала подходящий момент. — Ты, конечно, поезжай в институт и добивайся там своего. Одна только просьба к тебе — не отступаться от озера Чогор.
— От Чогора не отступлюсь ни при каких условиях, — решительно произнес Колчанов. — Пусть это будет мне стоить чего угодно, вплоть до увольнения из института…
— Думаю, что до этого не дойдет, — возразила Гаркавая. — Так вот, слушай самое главное. У нас в райкоме возникла интересная идея — превратить Чогорскую молодежную бригаду в районную рыбоводно-рыболовецкую школу. А тебя привлечь в качестве директора или руководителя этой школы. На общественных началах. Составим программу, учебный план, и мы с тобой будем читать лекции по ихтиологии.
— Нет, Лида, — Колчанов решительно замотал головой, — от этого меня уволь. Ты же знаешь, что я заканчиваю аспирантуру, мне нужно писать диссертацию — материал для нее уже готов. А ты хочешь превратить меня в самого натурального практика-рыбовода!
— Ты утрируешь, Алексей, — серьезно сказала Гаркавая. — Я прошу помочь делу, в котором в одинаковой степени заинтересованы и теоретики, и практики, и все мы, советские люди.
— А я не хочу, понимаешь, — упрямо твердил Колчанов. — Не хочу и не могу заниматься этим делом.
— А ты не забыл, что в кармане у тебя комсомольский билет?
— Это что, угроза?
— Нет, Алеша, я просто хочу напомнить тебе еще кое о каких твоих обязанностях, кроме науки.
— Ну, знаешь! — возмутился Колчанов. — Кому что дано! Некоторым, например, нравятся чины…
— Ты на что это намекаешь? — Лида повысила голос, зло сощурила свои красивые глаза: они потемнели и стали еще выразительнее. — Значит, гениям — неука, а бездарным — комсомольская работа? Да как тебе не стыдно, Алексей! Ты же превосходно знаешь, что и как привело меня в райком комсомола…
Лида умолкла, тяжело дыша. Угрюмо молчал и Колчанов. Они подходили к зданию райкома партии.
— Не знала я, что ты можешь быть таким жестоким и несправедливым, — полным горечи голосом проговорила Лида, когда они поднимались на крыльцо. — Для него же делала все, хотела добра ему… — Последние слова она произнесла почти шепотом — что-то сдавило ей горло. Она торопливо достала платочек, беззвучно всхлипнула, вытерла слезы, стараясь сделать это незаметно. Колчанов настороженно посмотрел на нее.
Поистине, всему бывает предел. Разве мог он понять сейчас все, что происходило в душе Лиды? Горечь безответной любви, обида за унижения, которые она — гордая, с достаточным запасом собственного самолюбия — все время стоически переносила во имя хотя бы одного доброго взгляда Колчанова, — все сейчас вдруг обнажилось для нее во всей своей сути. Непостижимым усилием воли она сумела взять себя в руки, лицо ее сделалось столь же суровым, сколь и красивым в своей строгости, глаза вмиг высохли. Нет, она никогда не простит Колчанову!
— Что с тобой, Лида? — испуганно спросил Колчанов, озабоченно заглядывая ей в глаза. — Неужели это мои слова так обидели тебя?
— Слова? — Гаркавая презрительно усмехнулась. — Если бы только слова! Хватит об этом, — властно произнесла она, решительно открывая дверь в приемную секретаря райкома партии.
Иван Тимофеевич Званцев принял их не скоро — кто-то уже был у него. Они отсидели более получаса. Гаркавая не произнесла ни одного слова. Напрасно Колчанов бросал многозначительные реплики о погоде, о затянувшихся сроках межени на Амуре, — девушка молчала, уткнувшись в газету. О деле он даже не заикался: мог снова возникнуть спор.
Но вот дверь из кабинета Званцева отворилась. Из нее вышел профессор Сафьянов. Вслед за ним показалась сухощавая, слегка сутулая фигура секретаря райкома.
— Ну, где пропадал? — как ни в чем не бывало про гудел профессор, с напускной строгостью хмуря свои белесые широкие брови. — Нам, братец, пора уж и на Чогор.
Немного обескураженный столь резкой переменой в поведении шефа, Колчанов вскочил:
— Моторка готова, Николай Николаевич.
— Вот и хорошо, будем собираться. Я жду тебя в гостинице.
— Вы, Николай Николаевич, моторкой? — удивился Званцев. — Нет уж, мы не так бедны, чтобы для вас не сумели организовать катер. Кстати, мне тоже нужно взглянуть на нерестово-выростное хозяйство. А моторку Алексея Петровича возьмем на буксир.
— Я бы хотел своим ходом идти, Иван Тимофеевич, — возразил Колчанов. — Нужно проверить одно наблюдение. Кажется, я нашел интересное место выпаса толстолоба…
— Добре, — согласился Званцев. — Прошу заходить, — весело пригласил он Колчанова и Гаркавую. — А вам, Николай Николаевич, я позвоню в гостиницу, как только будет готов катер. — И он легкой походкой направился в кабинет. — Давно ждете? Час, два? — озабоченно спросил он гостей. — Засиделись мы тут с профессором.
К его моложавому лицу удивительно шла седина на висках и полоса седины по самой середине аккуратно зачесанного назад былого чуба. Она придавала его живой, подвижной фигуре не то что солидность, а скорее говорила об умудренности большим жизненным опытом, вызывала невольное чувство симпатии к нему. И не только это привлекало симпатии к Званцеву — одному из первых строителей Комсомольска-на-Амуре. Сам он был удивительно добр и приветлив, тактичен даже в гневе; о нем часто можно было слышать: «Редкой души человек!»