А пока готовился обед, Сафьянов пригласил Колчанова и Хлудкова в кают-компанию экспедиционного катера, чтобы передать свои полномочия Алексею и познакомить его с планом предстоящей работы.
Перед входом в кают-компанию Колчанова остановила Пронина. Она отвела его в сторонку, смущенно шепнула на ухо, заглядывая снизу вверх ему в глаза:
— Алеша, вы меня извините, пожалуйста, у меня к вам две маленькие просьбы: помогите раздобыть утюг, если есть такой в ваших владениях, и разрешите воспользоваться вашей комнатой, чтобы там переодеться.
— С удовольствием, Наденька! Обе просьбы легко выполнимы, — добродушно ответил Колчанов. Он вытащил блокнот и авторучку и стремительно стал писать. — Эту записку передайте Вере Лобзяковой, найдете ее в доме бригады. Она вам все организует и принесет в мою комнату. Комната в вашем распоряжении, она открыта.
— И еще два вопроса, Алеша, — продолжала Надя шепотом, приблизив к нему лицо. — Первый. Это правда, что Николай Николаевич уезжает и вместо себя оставляет вас начальником экспедиции?
— Да. Так, по крайней мере, он мне сказал…
— Боже мой, Геннадий Федорович теперь с ума сойдет от зависти! — Лицо Прониной покрылось румянцем. — И второй вопрос, Алеша. Та девушка в темно-синем платье, что все время вертится возле вас, она не училась на нашем факультете?
— Да, это Лида Гаркавая, она годом раньше вас кончила университет.
— Вот я и вижу — очень знакомое лицо. Ну, я больше не задерживаю вас, Алеша, — заторопилась Пронина и порывисто пожала ему руку.
«Геннадий Федорович теперь с ума сойдет от зависти», — с этой неприятной мыслью входил Колчанов в кают-компанию, где его уже ожидали Сафьянов и Хлудков. Колчанов мельком взглянул на Хлудкова и не заметил ничего такого, что указывало бы на зависть или на плохое настроение. Тот сидел, самодовольно откинувшись в кресле.
— Итак, друзья мои, — заговорил профессор Сафьянов, когда Колчанов сел за круглый стол, накрытый белоснежной скатертью, — приступим к делу. Геннадий Федорович, — он строго посмотрел на Хлудкова, — я уже сообщил Алексею Петровичу, а вам еще не успел: сегодня ночью меня вызывала по телефону Москва. Я должен выехать вместе с делегацией в Японию. Предстоят серьезные переговоры о регулировании промысла лососевых в Тихом океане. Сколько я там пробуду, пока неизвестно. Не исключено, что оттуда мне придется ехать в Москву для доклада. А это значит, что фактически я отстраняюсь от руководства экспедицией…
Хлудков выпрямился в кресле. Колчанов мгновенно уловил это его движение, потому что все время краем глаза наблюдал за ним.
— В связи с этим, — продолжал профессор Сафьянов, посматривая то на Колчанова, то на Хлудкова, — я принял и согласовал с Москвой следующее решение: на время моего отсутствия экспедицию возглавит Алексей Петрович со всеми вытекающими из этого правами и ответственностью. Геннадий Федорович, — обратился он к переменившемуся в лице Хлудкову и эффектным жестом указал на Колчанова, — вы переходите в подчинение Алексея Петровича. Программа работы экспедиции остается неизменной: изучение видового состава ихтиофауны в географическом разрезе, оценка запасов основных промысловых рыб, изучение нереста и сборы подводной энтомофауны. Вам понятно, Алексей Петрович?
— Понял вас, Николай Николаевич.
— И эпизодические задания, — продолжал профессор. — Первое: ареал распространения нового вида амурской рыбы — обской стерляди и выявление выпасов толстолоба. Маршрут, Алексей Петрович: озеро Чогор — озеро Болонь — устье Амгуни. График работы будете регулировать сами в зависимости от хода выполнения программы экспедиции. Поскольку вы связаны с Чогором своей тематикой, да и у Надежды Михайловны здесь много работы, разрешаю вам примерно половину времени провести в районе этого озера. Катер находится в вашем распоряжении до первого сентября. К этому сроку научная программа должна быть выполнена. Функции ваши, Геннадий Федорович, остаются прежними: работа над темой, хозяйственные вопросы, наконец, контроль за дипломной практикой студентов. Обо всем, что я вам сейчас сказал, сегодня мной будет издан соответствующий приказ.
Да, по-видимому, Надя Пронина хорошо знала Хлудкоза. Как он переменился за эти несколько минут! Он сразу как-то осел, лицо его сделалось серым и скучным.
Верка Лобзякова, за которой неслучайно ходили давнишние клички «Вырви глаз» и «От черта шмат», никогда не робела перед своими сверстниками, всегда оставаясь дерзкой задирой. Если кого она и стеснялась, то только Колчанова, и робко потупляла взор, когда он с ней заговаривал. Трудно понять: была ли эта остроязыкая непоседливая девчонка прирожденной актрисой или, может быть, что-то пробуждалось в ней под пристальным взглядом молодого ученого, но каждое его слово для нее было законом. И сейчас, прочитав его записку, она немедленно стала действовать.
Редчайшее из самых глазастых существ, Верка почти все видела и поняла, когда Пронина и Хлудков ходили к Колчанову: возвратившись с рыбалки, она все время не спускала глаз с Колчанова и Прониной. Теперь она сгорала от нетерпения скорее познакомиться с этой хорошенькой москвичкой и разглядеть ее всю, до каждой складки платья; так она всегда делала, если кто-нибудь привлекал ее внимание.
Очутившись в комнате Колчанова с глазу на глаз с Прониной, она говорила робко и тихо, смущенно отводила глаза, а между тем от ее внимания не ускользнули даже застежки на модных туфлях Прониной, не говоря уже о платьях, сорочках, брючках, шляпках и других предметах туалета, разложенных сейчас повсюду. Это не была зависть — Верка даже не смела завидовать всей этой недоступной ей роскоши, — она попросту была в восторге от всего увиденного. Не без интереса рассматривала и Пронина диковатую собеседницу, слегка улыбаясь своими васильковыми глазами в аспидно-черной оправе ресниц. Поблагодарив за утюг, она тоном старой барыни, знакомым Верке по кино и потому показавшимся ей смешным, спросила, растягивая слова:
— Ну, а как тебя зовут, милая?
Верке вовсе не понравилось то, что Пронина называла ее на «ты», да еще «милая»; похоже, что она принимает ее за деревенщину. Но Верка не осуждала красивую «научницу», как уже окрестили ребята Пронину, да и простенькое Веркино ситцевое платьице и косы, по Веркиному понятию, немодные, не могли сказать большего этой столичной гостье. Не без чувства достоинства Верка ответила:
— Меня зовут Вера Лобзякова.
— Чем же ты, Вера, занимаешься здесь? — все тем же тоном, но уже как-то между прочим спрашивала Пронина. Коснувшись мокрым пальчиком сверкающей глади утюга, она начала гладить дорогое лиловое платье.
— Как чем? — Верка жадно смотрела на платье. — Тем же, чем и все: состою в рыбоводно-рыболовецкой бригаде. Зимой и весной ловим рыбу, а сейчас на нерестовиках работаем.
— Ну и как, трудно быть рыбаком-рыбоводом?
— Когда — трудно, когда — нет, в зависимости от времени. Зимой трудно — очень холодно на льду, но мы уже привыкли. А вот сейчас легко и очень интересно. Вы видели, какую щуку мы сегодня поймали? Это я ее вспугнула в кочках и загнала в сеть, — не без гордости сообщила Верка. — Алексей Петрович благодарность объявил мне за это. Простите, а как вас зовут? — спохватилась она.
— Хочешь — зови Надей, хочешь — Надеждой Михайловной. — Пронина улыбнулась, снисходительно взглянула на Верку. — Сколько тебе лет, Вера? Какое образование у тебя?
— Только десять классов, — горестно вздохнув, ответила Верка.
— Почему же «только»? Это ведь вполне приличное образование — десять классов. Не — всем же обязательно иметь высшее образование.
— Как так не всем? — удивилась Верка. — Только и слышишь везде, и газеты пишут об этом каждый день, что каждый человек при коммунизме должен иметь высшее образование…
— Ха-ха-ха! — неожиданно рассмеялась Пронина. — Это же наивно, милая! До коммунизма-то еще далеко-далеко… Впрочем, оставим лучше этот разговор. А скажи мне, Вера, ты пошла бы ко мне в лаборанты?
Верка, конечно, понимала, что Пронина еще продолжает смотреть на нее, как на деревенщину. Но она сообразила и выгоду, которую сулит ей работа с этой, в общем-то, должно быть, неплохой «научницей». А выгода эта ей представлялась в том, что она научится у Прониной городским манерам, срисует фасоны ее платьев, которые сейчас дразнили Веркин взор, особенно вон то — сине-голубое, расправленное на колчановской раскладушке, и сразу же сошьет себе такое, когда приедет домой.
— Я с удовольствием пошла бы, Надежда Михайловна, — скромно сказала Верка, — но не знаю, справлюсь ли? Что я должна делать?
— Мы будем собирать хирономид. Знаешь, что это такое?
— Конечно, знаю. Это личинки комара, ими питаются рыбы.
— Ну, совсем чудесно! — восторженно воскликнула Пронина. — Тебя, я смотрю, и учить уже не надо?
— А мы всю зиму изучали ихтиологию, — сообщила Верка. — Алексей Петрович читал нам лекции.
— Тогда по рукам, моя дорогая?
И они ударили по рукам.
…Примерно через час пришли Владик и Кешка Гейкер приглашать Пронину обедать. Постучавшись, ребята застали довольно любопытную сцену: у стола сидела Верка, а над ее головой, как заправский парикмахер, хлопотала Пронина — она заканчивала укладку Веркиных волос в замысловатую прическу. Новоиспеченные подруги торопились управиться к обеду. Верку было не узнать из-за новой прически, но на ней немного мешковато сидела сильно декольтированная ярко-желтая блузка и вся в оборочках юбка канареечного цвета из гардероба Прониной.
— Мы готовы, — сказала Пронина, уложив и пришпилив последний локон на голове у Верки.
Верка встала с табурета и, подражая артистке, прошлась по комнате. Да Верка ли это Лобзякова? Тонкие черты ее чуть тронутого загаром нежного лица светились истинной одухотворенностью, иссиня-зеленоватые быстрые глаза весело поблескивали.
— Кешенька, миленький, — обратилась она к Гейкеру точь-в-точь, как Пронина, — сбегай, дружочек, в нашу комнату и принеси мои бежевые туфли, они под моей кроватью.
Пока Кешка бегал за туфлями, Верка вертелась у небольшого зеркальца, накладывая на лицо пудру и на губы — сиреневую помаду; Пронина, которая теперь была в лиловом узком платье с большой черной брошью в серебряной оправе, во всем своем блеске стояла перед Владиком и, смущая его пристальным взглядом васильковых глаз, кокетничая, расспрашивала его таким же тоном, как Верку час назад. По-видимому, и на этот раз ее сбила с толку одежда — Владик был в своем неизменном лыжном костюме, хотя и аккуратно отутюженном, но заштопанном на локтях и на правом плече. Узнав, однако, что Владик закончил два курса педагогического института и продолжает учиться заочно, она сама заметно стала тушеваться. Что касается Владика, то он в первую минуту опешил при виде нарядной Прониной.
За столом рассаживались, кто как хотел, но поскольку скамеек и табуреток хватило только для половины присутствующих, ребята уступили их гостям, а сами расселись на досках, сделав некоторое подобие скамей. Пронина скромно примостилась в конце стола рядом с Веркой в окружении ребят, весьма польщенных этим соседством; особенно, конечно, была польщена Верка. Эта коза уже переняла все манеры своей соседки: сидела царственно, поворачивала голову неторопливо, грациозно, говорила, растягивая слова. Ребята, разумеется, давно бы осмеяли ее, не будь рядом Прониной; сейчас они лишь хитро перемигивались между собой, изредка прыская в кулак.
12. Хитрость Званцева
Когда на стол были поданы кастрюли с наваристой ухой, поднялся Иван Тимофеевич Званцев.
— Дорогие друзья мои! — заговорил он, по-юношески откидывая со лба седую прядку волос. — Мы тут с Петром Григорьевичем немного схитрили: решили использовать обед, чтобы потолковать о наших с вами делах…
— Э-э, батенька мой, я тут ни при чем! — замотал головой в серебряных кудрях старый учитель. — Это ваша идея, Иван Тимофеевич, я только поддержал ее.
— Ну что ж, — Званцев рассмеялся, — возьму грех на свою душу, не привыкать. Итак, друзья мои, — продолжал он, — наша, сегодняшняя встреча за этим столом знаменательна в двух отношениях. Во-первых, мы сегодня по инициативе райкома комсомола учреждаем здесь нечто новое и, по-видимому, очень перспективное — школу-бригаду молодых рыбаков-рыбоводов. Сложилось весьма счастливое стечение обстоятельств: все двенадцать человек членов бригады — прошлогодние или позапрошлогодние выпускники, десятого класса нашей школы, значит, народ грамотный. Руководить школой-бригадой согласился их бывший учитель биологии, ныне пенсионер, всеми нами уважаемый Петр Григорьевич…
Взрыв рукоплесканий прервал Званцева; изо всех сил аплодировали не только члены бригады, но и все участники экспедиции, в том числе профессор Сафьянов.
Абросимов по-молодецки встал; его крепкая фигура, по-юношески ясные и быстрые серые с лукавинкой глаза, серебристые кудри, — весь его облик был дорог ребятам, знавшим своего учителя с самого детства. Они теперь не спускали с него влюбленных глаз, перешептывались и вновь начинали рукоплескать.
Среди тех, кто особенно горячо аплодировал, был и Колчанов. Он впервые встретил старого учителя в прошлом году, когда Абросимов во главе группы учеников старших классов совершал лодочный поход по Амуру. Ребята знакомились с протоками, озерами, заходили в устья некоторых таежных речек, а по Бурукану даже поднялись до перекатов. Абросимов не был ни заядлым рыбаком, ни охотником. Он, кажется, никогда не держал в руках ни ружья, ни рыболовных снастей, однако трудно было найти в районе рыбака или охотника, который так хорошо знал бы каждый уголок в округе. Он относился к природе не как добытчик, а как исследователь. Абросимов являл собою тип того старого русского интеллигента, который всю свою жизнь посвятил труду сеятеля «разумного, доброго, вечного». Он самозабвенно любил все русское — русский быт и русские песни, русские поля и леса, реки и горы. Но любовь эта не была созерцательной. Как рачительный и аккуратный хозяин, он никогда не проходил мимо бесхозяйственно брошенного предмета, не положив его на место. Комиссар полка в гражданскую войну, он так и остался комиссаром в жизни, был ли он директором школы или заведующим районо, преподавателем естествознания или депутатом районного Совета. Но, может быть, самой выдающейся его чертой был оптимизм. Поэтому, видимо, он и сохранил бодрость и завидную энергию в свои шестьдесят пять лет.
— Ваши аплодисменты, как принято говорить, — резюмировал Званцев, когда улегся шум, — разрешите считать за одобрение. Надеюсь, что какое-то время, и чогорцы станут хорошими техниками-рыбоводами. Алексей Петрович и Лидия Сергеевна, наши ученые, согласились прочитать курс лекций по ихтиологии.
И снова все зааплодировали.
— Я кончаю свою речь, — продолжал Званцев. — Второе счастливое обстоятельство, которое собрало нас за этот стол, — присутствие здесь наших дорогих московских гостей. Теперь всем ясно, что в наше время труд ученого и труд практика настолько сомкнулись, что существование их порознь немыслимо. В этом — один из главных источников нашего непреодолимого движения к светлому будущему — коммунизму, характерная черта поколения, которое будет жить при коммунизме…
— Сейчас чего-нибудь будет просить у вас, Николай Николаевич, — шепнул Колчанов на ухо сидящему рядом Сафьянову. — Я уже знаю Ивана Тимофеевича…
Сафьянов приглушенно засмеялся, обратив на себя внимание всех. Поняв свою оплошность и уловив на себе взгляд Званцева, он кашлянул и сказал:
— Извините, Иван Тимофеевич, это мы тут о своем с Алексеем Петровичем…
— Да, так вот что я хотел сказать, — прищурился Званцев. — У нас к вам просьба, Николай Николаевич. Собственно, не одна просьба, а две. Первая: чтобы ваша экспедиция, а потом, когда вернетесь в Москву, ваш факультет взяли бы шефство над нашими молодыми рыбаками-рыбоводами. Словом, чтобы помогли лекциями, литературой, — всем, чем возможно. Вторая просьба: я слышал, что вы привезли несколько комплектов подводного снаряжения. От имени молодежной школы рыбаков-рыбоводов я обращаюсь ко всей вашей экспедиции: научите, пожалуйста, наших ребят подводному плаванию, а когда будете уезжать, подарите на всю бригаду хотя бы два-три комплекта этого снаряжения. Ведь это же великолепная штука не только для изучения подводного царства, но и для промысла, для разведки скопления рыбы!