— Доставайте лист бумаги, и я ознакомлю Вас с полученными разведданными.
Пока майор, сопя от усердия, рисовал под моим руководством карту, а потом наносил на нее наши и немецкие части, недалеко от штабной телеги дважды прогулялась Зинаида Андреевна. Дамочке не терпится поговорить со мной, и разговор обещает быть интересным, думал я, указывая майору пальцем на плане месторасположение очередной батареи немецких гаубиц.
— Вот здесь штаб нашей дивизии, с соответствующими службами, готовятся к ночному отступлению.
Надо будет отогнать телегу на отшиб, чтобы никто не помешал нам, объяснение предстоит бурное.
— А этот мост охраняют наши зенитки, две семидесяти шести миллиметровые, и три тридцати семи. Все, на этом пока закруглимся, завтра с утра скорректируем карту согласно новым данным, и тогда же окончательно решим, что и куда. А сейчас, пожалуйста, попросите бойцов перекатить мою повозку в сторону, к тем кустам. Мне здесь не уютно, а лошадь уже выпрягли, телега не тяжелая, парни справятся без труда. Вот, так, хорошо, всем спасибо, все свободны!
Зинаида Андреевна взяла изрядную паузу, и нашла на меня время, когда уже почти стемнело.
— Как Вы тут, Авангард, выздоравливаете потихоньку?
Начинает издалека, светский разговор, что ж, поддержим.
— Гораздо лучше, Зинаида Андреевна, у вас, наших женщин, легкие руки, перепеленали так, что на мне теперь как на собаке все зарастает и заживает, тьфу, как говорится, чтоб не сглазить!
— Это хорошо, приятно знать, что наши заботы не пропали даром.
Мягкая ладошка легла мне на голову, сжимаясь в твердый кулачок, попыталась вцепиться в коротко стриженые волосы, и, не преуспев в этом, жестко сжала оттопыренное ухо.
— Ну и мерзкий же Вы подлец, Авангард, — наклонившись к самому терзаемому уху, дрожащим от обиды шепотом охарактеризовала меня оскорбленная женщина, — что же теперь мне, даже под кустик присесть нельзя, так и будете за мной подглядывать, подлый Вы мерзавец?!
Накрываю ее ручку своей лапищей и осторожно, стараясь не оторвать собственное ухо, отвожу в сторону.
— Зинаида Андреевна, что за детские обвинения, я Вам что, школьник начальных классов, подглядывать за Вами?
— Скажите еще, что это не вы хохотали, когда я упала в лесу!
— Это получилось случайно…
— Случайно! — Вскрикивает возмущенно, прикрывает рот ладошкой и воровато оглядывается на готовящихся ко сну бойцов у недалеких костров.
— Разумеется, случайно, стал бы я нарочно за Вами следить! Я наблюдал за лейтенантом, когда он так странно заманеврировал к лесу, Вы же знаете, что полковник, его боевой друг, так и пропал?
— Ну…
— Вот я и подумал, вдруг лейтенант тоже решил дезертировать, забиться в чащу и отстать от полка проще простого. А тут Вы…
— И Вы решили развлечься, от скуки?!
Это она точно заметила, попробуй целыми днями валяться в повозке, никаких тебе развлечений, кроме визуальных, волком взвоешь, и это разговор я поддерживаю, чтобы немного развеяться. А он становится все более забавным, только бы не расхохотаться в неподходящий момент.
— Нет, ну что Вы, просто у Вас такие необыкновенные глаза!
— Причем тут мои глаза…, — несколько теряется Зинаида Андреевна.
— Не просто глаза, а восхитительные, волшебные глаза неописуемой и невозможной красоты, заглянув в которые навсегда забываешь о прошлом, будущем, о далеких странах и фантастических мирах, о том, кто ты, зачем и почему. — Я немного запутываюсь в комплименте, но сразу поправляюсь. — И сами Вы, Зинаида Андреевна, как загадочный изумруд, томно сверкающий в платиновой оправе, такая драгоценность, сама в себе, обладать которой…
— Я не поняла, зачем Вы мне все это говорите? — Зинаида Андреевна совершенно сбита с толку, и пытается нащупать привычную почву под ногами, — Вы что, влюблены в меня?
О, да, любовь-морковь!
— Конечно, как можно не влюбиться в такую женщину, как Вы, Зинаида Андреевна, не просто красивую, просто красивых много, но милую и очаровательную, обаяние которой…
— Но Вы же знаете, что я замужем, у меня сын, Миша, вы же его видели…
— Да причем вообще тут замужем-незамужем, вон и Карамзин сказал, «законы осуждают предмет моей любви», — вовремя вспомнил я Гоголя. — Мы удалимся под сень струй!
— Каких еще струй…
— Голубых, искрящихся пузырьками, как шампанское в бокалах!
— Что-то Вы уже совсем, Авангард, заговорились, несете полную чушь, а я, как последняя дура, уши развесила, — встряхивается Зинаида Андреевна, — пойду я, мои меня потеряли, наверно.
Топчется у телеги, вздыхая и поглядывая на меня.
— И спать давно пора, замотались сегодня, столько отмахать, хоть и не на своих двоих, на телеге, но все равно…
И не ругаться вовсе приходила ты ко мне, Зинаида Андреевна, а хотела того же, что и днем от лейтенанта, раз тогда с ним не получилось. Понял я это сразу, только что может дать страждущей физической любви женщине настолько израненный организм, как у меня, проверять не хотелось. Но надо.
— Зина…
— Что? — Откликается поспешно.
— Спи здесь, куда ты пойдешь, там у них тесно, приткнуться негде, а здесь я один на трехспальной телеге.
— Нет, ну что ты, как можно. — Опираясь руками на край, и выискивая, как проще взобраться.
— Колено сюда поставь, и переваливайся, вот и чудненько. Переверни меня на левый бок, только аккуратней, ы-ы-ы…
Какого хрена я вообще делаю, нашелся герой-любовник, пусть бы валила в свой угол.
— Больно?
— Терпимо. Подложи подушек под спину, чтобы не завалился дальше. Все, теперь снимай все с себя и лезь под одеяло.
Зина с преувеличенным спокойствием начала было стягивать блузку, как вдруг съежилась сидя и отвернула голову.
— Смотрят! Бойцы встали и смотрят сюда!
— Да наплевать, ты завтра уедешь и не увидишь никого из них никогда. Все, не боком, на спину ложись.
— Но как, ты же не сможешь… только не рукой!
— Только рукой, больше нечем. Не дергайся, лежи спокойно, мне в плечо отдает болью.
— У тебя же эта рука ранена.
— Ничего, пальцы двигаются, кисть работает, нормально все.
— Какие сегодня звезды крупные и яркие! — Зинуля прижималась щечкой к моим губам, глубоко дыша, вздыхая, а иногда вздрагивая, когда мои совсем не музыкальные пальцы задевали особо нежную струну ее женской сущности. — Закроешь глаза, с той стороны гремит, как будто гроза, а посмотришь в небо, и словно сразу ты в далеких странах и фантастических мир… ах!
— Правда, хорошо? — Вытираю мокрую руку о нежную грудь.
— Мне — да! А как с тобой, Авик, я бедром чувствую, как тебе хочется.
— А не надо бедром, почувствуй рукой. — Более интересные способы я не предлагаю, вряд ли Зиночка настолько образована в вопросах любви, а обидится, ничего не получу.
— Хи-хи-хи, — тихо рассмеялась Зинуля, — никогда не доила корову!
— Ни… чего… это не долго… я и так на грани…
— О, боже! И куда теперь все это?
— Ерунда, оботри ладошку о матрас в том углу, до утра семь раз высохнет.
— Тут не только ладошка…
— Так найди тряпку, вон подушку возьми, их здесь не считано.
Я блаженно откидываю голову, как же хорошо лежать на боку после стольких дней на животе, как я раньше не догадался время от времени менять позу.
— Слушай, ты же все знаешь, а я давно хотела спросить, что с моим мужем. Он полковник и командовал дивизией. Командует, я хотела сказать.
— Нет, точно ничего не скажу, но уверен, что все с ним хорошо, здесь же не было больших окружений, с полковником и комдивом ничего не случится. А Евгений Петрович и Глафира Николаевна, они родители мужа?
— Да.
— Из дворян?
— Да, но потом Евгений Петрович в Красной Армии воевал, в Гражданскую.
— А сама ты из крестьян? Что твои родители?
— Нет, не крестьяне, мама служила на станции, а папа рабочий.
Оно и видно аристократку в первом поколении, старики, как потомственные дворяне, ведут себя со спокойным достоинством, а эта пыжится и оттопыривает губу при каждом удобном случае, стараясь показать, что она выбилась из грязи. Да плевать, сегодня мы помогли друг другу расслабиться, а завтра разбежимся и не вспомним, не такой уж Зиночка драгоценный изумруд, если честно, внешне все при ней, но характер в женщине в разы важнее.
Словно почувствовав мое настроение, Зина подняла голову:
— Говорят, мы завтра выходим к своим. Тебя ведь в госпиталь? Ты же потом найдешь меня в Киеве, если захочешь? Ты не захочешь… Ты ведь не любишь меня, правда?
Началось, ты меня не любишь, все мужики козлы, вам только одно нужно от нас, бедных, несчастных, доверчивых женщин!
— После госпиталя у меня по расписанию война, как я тебя найду, — лениво оправдываюсь я, — а в Киеве надолго не задерживайся, не надо.
— В Киеве?! Но это ведь так далеко!
— Поезжай в Москву.
— А если в Харьков? У меня там сестра, мама Павлины.
— Нет, и в Харьков нельзя, в Москву.
Проснулся от толчка телеги, поднял голову, солнечное утро, незнакомый рыжий боец заставляет пятиться рыжего всхрапывающего коня между разведенных палок, привязанных к повозке. Зиночка тоже подняла всклокоченную голову, быстро огляделась и, стянув одежду под одеяло, принялась поспешно натягивать ее на себя.
— Доброе утро! А, извините, я попозже…
— Подойдите через десять минут, товарищ майор.
Придерживаю на секунду руку Зинули, чтобы еще раз, может в последний, полюбоваться на красиво отвисшую грудь, но она сердито отмахивается и продолжает быстро облачаться.
Утренний осмотр окрестностей, так, а это что?
— Эй, парень! Ты верхом ездить умеешь?
— Умею, невелика наука!
Красноармеец поворачивается ко мне, стараясь сохранить серьезное выражение лица, но оно все равно расплывается в непристойной ухмылке.
— А без седла?
— Дык, если нужда, то и без седла.
— Нужда, парень, быстро садись на лошадь и жми в ту сторону, там штабная машина в сопровождении броневика гонит прямо в тыл к немцам.
— Дык а куды ехать-то?
— Строго в ту сторону, два километра, там шум моторов услышишь, сориентируешься. Давай быстрее, не жуй сопли!
Боец еще раз, уже без ухмылки, взглянул на копошащуюся под одеялом за моей спиной полуголую женщину и начал поспешно выпрягать полузапряженного коня, взгромоздился на него верхом, поддал каблуками ботинок под бока и пошкандыбал в указанном мной направлении.
Зина, наконец, справилась с туалетом, соскользнула с телеги, быстро нагнулась ко мне, целуя в щеку, пожала руку, и, сдерживая слезы, побежала в сторону телеги с беженцами.
Я тяжело вздохнул, расставание тоже не доставило мне радости.
— Завтрак, товарищ командир!
Еще один незнакомец поставил передо мной котелок с дымящейся жижей и положил изрядный кусок черного хлеба.
— Мне бы умыться, боец! — Притормозил я шустрого мужичка.
— Послали бойца на разведку, товарищ командир?
— Кого, майор? А, всадника, да, надо уточнить один момент, а так никаких изменений в обстановке за ночь не произошло.
— И в каком направлении считаете нужным двинуться, какое решение Вы предлагаете?
— Подождем с этим, товарищ майор, возможно, решения за нас будут принимать другие.
Я кивнул на подъехавшую штабную машину в сопровождении колесного пушечного броневика, из которой выпрыгнул худощавый мужик явно высокого чина. Дергачев было дернулся навстречу, но тот, обгоняя сопровождающего его капитана, так шустро преодолевал разделявшее нас расстояние, что майору ничего не оставалось, как только остаться на месте, вытянуться в струнку, и, приложив руку к фуражке отрапортовать:
— Товарищ полковник! Двести сорок четвертый стрелковый полк…
Полковник небрежно махнул рукой, прерывая майора.
— Полковник Некрасов, комдив сто пятьдесят девять. Двести сорок четвертый, говорите? Из сорок первой стрелковой, если не ошибаюсь? Вы командир?
— Да, товарищ полковник, сорок первая стрелковая дивизия, я начальник штаба полка майор Дергачев, командир полка красноармеец Лапушкин! — Указал на меня майор.
— Как Вы сказали, красноармеец?! Что за балаган, майор, красноармеец, да еще и раненый, командует полком, а майор у него в начальниках штаба?! Немедленно принимайте командование полком, и с этой минуты ваш полк переходит в мое оперативное подчинение!
— Есть, принять командование полком!
— Отставить, товарищ майор! — Подаю я голос.
Полковник моментально охреневает, выпучивает на меня красные от хронического недосыпа глаза и орет:
— Что?! Что это значит, боец, ты что, отказываешься выполнять мои приказы?!
— Я готов перейти в Ваше оперативное подчинение, товарищ полковник, и выполнять разумные приказы, но отказываюсь сдать командование полком. Не Вы меня назначали на эту должность, и не Вам меня с нее снимать, я лично отвечаю за полк перед своим командованием, и эту ответственность с меня никто не снимал.
Полковник растерянно оглядывает присутствующих, задерживая взгляд на смущенном Дергачеве, потом смотрит на меня даже с каким-то интересом.
— Твое ранение не позволяет мне тебя немедленно расстрелять, хотя обстановка этого требует. Но ты, я вижу, не только ранен, но и контужен, это все объясняет, неясно только, почему майор идет на поводу у явно нездорового человека? Боитесь ответственности, майор?
— Нет, товарищ полковник, не боюсь!
— Хватит, закончили с этим театром. Какими сведениями о противнике располагаете?
Майор молча распахнул планшет с саморисованной картой, и положил его на край моей штабной телеги перед комдивом. Полковник только уничтожающе хмыкнул:
— Это что, Ваша карта, майор? Какой командир, такая и карта! Храмцов!
Капитан, сопровождавший полковника, ловко вынырнул из-за его спины и угодливо развернул рядом с нашей картой свою типографскую.
— Так, что здесь у Вас за закорючки? — Полковник водит глазами по картам, переводя взгляд с одной на другую, и обратно. — Хутор Вежа… тут Вы рисуете часть в тысячу семьсот штыков и две неполные батареи полковых пушек. Кто это может быть, как Вы думаете, Храмцов?
— Возможно, Лобанов, товарищ полковник, — неуверенно откликается капитан, — больше там никого быть не может.
— Командует частью майор, лет тридцати, кавказец, с орденом Красного знамени. — Не спрашивая разрешения, выкладываю я дополнительную информацию.
— Полк Геворкяна, и одному дьяволу известно, как его туда занесло, — мрачно делает вывод полковник, — а куда делся Лобанов? Это разве, тысячу триста штыков…
— Командир майор, шатен с глубокими залысинами, непрерывно курит «Казбек».
— Он, Лобанов. А здесь остатки артполка, эк, куда их закинуло. Девятнадцать орудий, могло быть хуже…
Храмцов, до того державший карандаш наготове и ожидавший реакции полковника, начинает быстро переносить данные с рисунка Дергачева на свою карту, и замирает, когда комдив, выпрямившись и глядя на майора спрашивает:
— А откуда эта информация, и насколько ей можно доверять?
— Информация вполне достоверна, товарищ полковник, — отвечаю я за майора, — разведка работает, не в погребе сидим.
— Могу я поговорить с командиром разведроты, или кто там у вас? — Полковник, растерявший свои части и полностью утративший управление дивизией пропускает прозрачный намек от контуженного о собственном сидении в погребе.
— Можете, через два часа, сейчас лейтенант Топорков на задании. — Опять отвечаю я, а на лице Дергачева смятение, в нашем очень неполном полку нет не только разведроты, но и разведвзвода, а лейтенанта Топоркова я только что придумал.
Полковник снова склоняется над картой, достает из кармана некогда белый платочек и протирает взмокший лоб. Понять его нерадостное настроение легко, остатки полков его дивизии, разодранные и полуокруженные немецкими клиньями, вот-вот будут полностью уничтожены двумя пехотными и моторизованной дивизиями фашистов.
— Красноармеец Лапушкин! — Надо же, запомнил фамилию. — Слушайте «разумный приказ». Ваш полк должен немедленно выступить в направлении деревни Тробы и на высоте триста двадцать семь и один занять прочную оборону. Смените там шестьсот тридцать первый стрелковый полк Лукьяненко. Установите со штабом дивизии проводную связь. Удерживать высоту любой ценой, отступление без приказа запрещаю. Ясно?