На рынках, где мы расспрашивали торговцев и менял о мастере Глаасе из Янскерка, ничего полезного поначалу нам никто сообщить не смог. Только к вечеру, когда самые удачливые купцы уже разошлись праздновать богатый выторг по близлежащим тавернам, вертлявый тощий мужичонка, по виду — вор-карманник — припомнил:
— Старый разбойник, промышляющий на восточных пустошах? Здесь его знают, как Лавруса-Скупердяя! Торгуется, как бес, и никогда не опускает цену. Товар у него разного качества, раз на раз не приходится, но мошенник изображает из себя добропорядочного дельца, и жертвует на здешний храм при рынке от каждой сделки. Все знают, откуда берутся купцы, приторговывающие то тканями, то зерном, то вином, то рабами. Но разбойники, какими бы жадными они не были, не смогут поставить на свой товар цену, равную той, что выставляют честные торговцы, и оттого вольные рынки Ликандрика никогда не закроют свои ворота перед Лаврусом и его приятелями. Да и рука, признаться, у него тяжелая, а нрав скверный…
— Наверняка, это мастер Глаас! — воскликнула я, невольно почесав спину, занывшую от упоминания тяжелой руки разбойника. — Так что же — видели ли его здесь недавно? Что он продавал? Не было ли с ним мальчишки-раба?
Рыночный хитрец, поглядывая на нас искоса, выразительно поскреб шею и объявил, что в горле у него к вечеру пересохло, да так, что вымолвить каждое слово стоит неимоверных мучений. Пришлось оплатить ему щедрый ужин в ближайшем кабаке, и язык вора, называвшего себя Ниспеном-Уховертом, развязался.
— Вернулись ребятки Лавруса этой осенью с промысла рано, и потрепаны были, как никогда ранее! — рассказывал он, безостановочно подливая себе вино из кувшина. — О том, что случилось с ними на этот раз, рассказывали неохотно, хоть обычно во хмелю любили прихвастнуть, как ловко уходили от королевских солдат. Поговаривали, что в этом году с северо-востока на пустоши пришла какая-то злая сила, разворошившая гнезда нечисти и могилы колдунов. Слыхал, небось, рассказы о том, что по Намирии расхаживает чародей, одаривающий людей проклятым золотом? Голову могу позакладывать, пришел он с пустошей — там много ведьмацких костей гниет в ущельях. Ты, малый, бывал в тех краях? Нет? Ну и славно, нечего туда соваться…
— Мы направляемся в Астолано, — вставила я, заерзав на месте, когда речь зашла о пустошах.
— Астолано! Королевский город! — воскликнул Ниспен, ухмыльнувшись. — Ох и богатый же там народ! Но стража и королевские солдаты слишком уж ловки, людишкам вроде меня там делать нечего. Так вот, что до Лавруса, или как вы там его зовете? Глаас?.. Вернулся он рано, от повозок гарью несло, и гривы у лошадей сплошь обгоревшие. Часть товара подпорчена огнем — его продали сразу, за бесценок. Остальное вроде бы забрали купцы из Ладдино-Лок, а лошадей Лаврус продал местному барышнику, Кроклину. На вид они хоть и уставшие были с дороги, но здоровехоньки. Не прошло и недели, как все издохли от непонятной хвори. Кроклин от злости велел своим мясникам разделать каждую тушу вплоть до самого мелкого хрящика и найти причину хвори. Оказалось, что легкие у каждой клячи почернели, словно закопченные. Дурное дело, колдовское! Надышались бы они той копоти на пожарище — разве дотянули бы до Ликандрика?..
— А сам Лаврус… не хворал ли? — спросила я, искренне обеспокоившись за старого разбойника.
— Покашливал, было дело, — согласился Ниспен. — Однако я своими ушами слыхал, как он говорил, что знает толк в своей хвори и непременно излечится, как вернется в родные края. И то верно сказать, ведь Лаврус этот не раз показывал, что знает толк в чародействе: ни один прохвост не сумел ему глаза отвести на торгу, какими амулетами бы не обвешался!
Я припомнила, как мастер Глаас хвастался, что дед его когда-то служил Белой Ведьме Юга — должно быть, немало колдовских секретов пересказывалось шепотом в этом семействе, и кое-какие из них стали славным подспорьем в нелегком злодейском промысле. Недаром старый разбойник сразу же понял, что собой представляет Хорвек.
— Так значит, мальчика-раба при нем не было… — вздохнула я, силясь представить, где же искать теперь Харля, и отгоняя мысли о том, как велико могло оказаться невезение мальчишки.
— Мальчика-раба — нет, но… — с ухмылкой протянул Ниспен и уставился на нас хмельными жадными глазами.
— Смотри, не подавись, — хмыкнул Хорвек, щелчком отправляя серебряную монетку в сторону воришки. Тот ловко поймал вертящуюся полукрону, и объявил:
— Рабов Лаврус-Скупердяй на торг не привозил, но в этот раз с ним был мальчишка, которого он называл сыном.
Хорвек с усмешкой посмотрел на меня, словно спрашивая: «Ну, что я говорил?», но не успела я обрадоваться, как Ниспен прибавил:
— Мальчишка тоже кашлял, и, сдается мне, хворь его была серьезнее, чем у папаши.
Ох, как же заныло у меня сердце от дурного предчувствия! Я втравила Харля в неприятности, от которых иной бы проклял мой род до седьмого колена: мальчишка расстался с родным домом, с любящей матерью, а затем, вдобавок, угодил в плен к разбойникам, при которых бродяжничал впроголодь столько дней… И каков итог? От колдовства, которое я сотворила, бедняге, похоже, выжгло нутро. Воистину, мастер Глаас обошелся с Харлем милостивее, чем кто бы то ни было, подобрав и усыновив маленького болтуна.
Сколько не силился Ниспен-Уховерт придумать, что бы еще предложить нам, раз уж за сведения Хорвек щедро платил без торга и раздумий — больше в его памяти ничего ценного не всплыло. Куда подался Глаас после того, как распродал свою добычу, воришка не знал, однако отчего-то был уверен, что домой, в Янскерк, разбойник возвращаться не собирался.
— Домой такие люди непременно везут подарки, чтобы в их семьях всю зиму царил мир, — со знанием дела объяснял захмелевший Ниспен. — Какая же жена будет ждать мужа три четверти года, если тот прибудет на зимовку без добрых гостинцев? А Лаврус не истратил ни медяка из того, что выручил. Наверняка приберегал деньги для чего-то другого. А вот для чего — кто знает…
На том мы с ним и распрощались. Хорвек коротко сказал, что в Астолано мы направимся завтра же поутру, не задерживаясь более в Ликандрике. Я, хоть и понимала, что он, как всегда, прав, горестно воскликнула, не сдержавшись:
— Мы так и не разузнали, куда подевался мастер Глаас!.. Ох, конечно же, тебе нет дела до судьбы Харля, но мне-то каково? Еще одно гадкое дело на моей совести, еще одна загубленная жизнь!
Хорвек, перед тем, как ответить, подбросил в воздух потертую серебряную монетку, с которой теперь не расставался: в ней, если верить словам демона с мельницы, можно было увидеть подтверждение истинной высокородности того, кому она принадлежит. Ловко поймав ее и рассмотрев, какой стороной монета легла в ладонь, он уверенно произнес:
— Ты вскоре повстречаешься со своим маленьким приятелем, не бойся. Наши пути обязательно пересекутся.
— Точно ли? — я с подозрением смотрела на монету. — С чего ты это взял? Я не слишком-то верю предсказаниям дребедени, найденной в потрохах ведьмовского петуха. Если и есть в мире монета, которой положено быть лживой, как языку судьи — так это она самая!
— Знаешь ли ты, о чем больше всего сейчас волнуется старый разбойник? — ответил он вопросом на вопрос.
— Да откуда же мне это знать? — воскликнула я, донельзя огорченная тем, что судьба Харля становилась час от часу таинственнее и мрачнее.
Хорвек вздохнул, поняв, что я слишком расстроена для того, чтобы понимать иносказания и намеки.
— Единственное, что его сейчас заботит всерьез, Йель, — мягко произнес он, — так это то, как спасти своего маленького найденыша. Ты и сама знаешь, что род Глааса служил когда-то Белой Ведьме. А верным слугам чародеи помогают иногда даже после своей смерти. Старый разбойник и мальчишка отправились в Астолано — туда, где камни, политые чародейской кровью, помнят о прежних временах и о старых долгах. И монета из потрохов ведьминского петуха думает так же.
Объяснение это не успокоило меня, однако дало надежду, смешанную со страхом: я не могла разглядеть того, что в прошлом, будущем и настоящем видели золотые глаза демона, но столица Юга все чаще представлялась мне средоточием некой жадной силы, состоящей из крови, обид и мести. Все это, словно водоворот, затягивало нас глубже и глубже, меняя сущность Хорвека, с готовностью откликавшегося на призыв смертельно оскорбленной некогда в этих краях магии.
Следующий дни, солнечные и теплые, благоприятствовали нашему путешествию, казавшемуся мне иногда бесконечным. На этот раз нам выпала славная широкая дорога, петляющая меж прекраснейших горных лугов, которые были так зелены и свежи, словно лето никогда не уходило из этих краев. Время от времени, мы спускались в прохладные долины, сплошь поросшие вязами и грабом, где родников было так много, что воздух звенел от их веселого журчания, смешивающегося с пением птиц. А затем дорога вновь устремлялась вверх, к солнцу и теплу, минуя маленькие деревушки и старые храмы.
— Скоро ты увидишь самый прекрасный город подлунного мира, — сказал Хорвек, и я едва ли не впервые услышала в его голосе волнение, невольно передавшееся мне.
До самой смерти я не забуду, как впервые увидела Астолано — город, значивший так много для Хорвека. Да и не только для него.
Мы оставили за спиной один из перевалов, и искали место для привала — дорога здесь походила на тропу, ведущую вниз вдоль живописного обрыва. Впереди, позади, по сторонам — кругом наступали лесистые горы, разделенные цепочками озер, поверхность которых сверкала серебром на солнце и переливалась шелковой темной зеленью в тени.
— Смотри, — сказал вдруг Хорвек, остановив коня. — Там!
Свежий ветер, словно дожидаясь его слов, разметал наши волосы, конские гривы, и я увидела лазейку, через которую он сумел пробраться сюда: между двумя горами, виднеющимися вдали, сияла лазурь, которую я уже знала.
— Море! — воскликнула я радостно. Удивительно, как быстро полюбилась мне незнакомая ранее стихия.
С удивлением узнавала я места, виденные когда-то в сновидении, которое я призвала, выпив мертвую кровь на пустошах. Мы двигались вперед, и горы, казалось, медленно расступались в стороны, являя нам все более полную картину: над морской гладью, на противоположной стороне бухты, блистал в лучах солнца белоснежный город, созданный, казалось, сплошь из мрамора и позолоты.
Чуть позже дорога вновь увела нас вверх, а затем, как обычно, вниз, и дивный вид скрылся за туманной синевой очередного пологого склона. Но вскоре Астолано показался нам во всем своем великолепии — теперь мы смотрели на город с обрыва, а он простирался у наших ног.
Странным, чуть хриплым показался мне голос Хорвека.
— Все такой же, — сказал он, нарушив молчание, и мне показалось, что губы его пересохли от волнения. — Я… я помню…
С болезненной жадностью он всматривался вдаль. Я поняла, что именно он искал, проследив за его взглядом, который вскоре остановился на темном пятне средь праздничной белизны: то были руины, окруженные строгими, почти черными зарослями островерхих кипарисов. Неотрывно Хорвек смотрел на них, и я, повернувшись к нему, чтобы задать свой глупый вопрос, замерла, зачарованная чем-то в глубине его желтых глаз.
Голова закружилась, и мне показалось, что я смотрю в огромное золотое зеркало, где отражается прекрасный город, подернутый золотистой патиной. Белоснежный лик Астолано был нарушен одним лишь темным пятном, теперь сливавшимся в сплошную черноту. Не было более ни руин, ни кипарисов — лишь око тьмы, прореха, сквозь которую на солнце смотрела непроглядная молчаливая ночь. Вот тьма вздрогнула, точно в ней зародилось нечто живое, и границы ее стремительно изменили свои очертания, пожирая на своем пути белые стены, позолоченые купола, красную черепицу крыш, серебристую листву деревьев… Белый город погибал, а чернота искрилась красными искрами догорающих пожарищ.
— О нет, нет… — невольно прошептала я, и очнулась.
Хорвек смотрел на меня, чуть склонив голову набок.
— Читаешь мои мысли, Йель? — с неприятной улыбкой спросил он. — Это умение не принесет тебе счастья, поверь.
И я в первый раз поняла, как велико его желание отомстить городу, где погибла Белая Ведьма. Никогда я еще не видела столько страсти в нем, столько жизни!.. Это было то, чего я до сих пор не знала в Хорвеке, но, вне всякого сомнения, таким был Рекхе, идущий на войну с людьми. До сих пор я не слишком старательно раздумывала над причинами, побудившими демона—полукровку вернуться в мир людей и сеять здесь разрушение, с присущей мне простотой списывая все на козни рыжей ведьмы. Но теперь я знала: вовсе не одна любовь к лживой чародейке вела его убивать. «Он попросту хотел получить то, что погубило его мать! — думала я, глядя на Хорвека с непривычным страхом. — Торжествовать на том самом месте, где была повержена она. Выжечь дотла город, отправивший ее на казнь. Стать королем там, где когда-то мать желала сделать его наследником своей власти, и выполнить тем самым ее волю…»
— Да, — согласился Хорвек, уняв огонь в своих глазах, но все еще кривя губы в злой улыбке. — Когда-то я так ненавидел этот город, что вычеркнул из своей памяти все, что было с ним связано, и даже мысленно не произносил его названия долгие, долгие годы. А когда это проклятое имя — Астолано! — прошептали мне на ухо и спросили, хотел бы я получить трон, который так и не достался моей матери… О, я захотел! И желал этого так, что едва не сжег себе сердце и разум.
— И сейчас хочешь? — со страхом спросила я.
— Этого хочет что-то, оставшееся только в моей памяти, — сказал он, с усилием сгоняя с лица выражение, испугавшее меня. — Неважно, чего я хотел тогда. Прежним я все равно не стану.
Я не поверила ему, однако смолчала. Теперь я смутно догадывалась, о каком предопределении постоянно толкует бывший демон: он вернулся в город, которому хотел отомстить, но судьба, словно потешаясь, позволила ему исполнить это желание только после того, как низвела до полного ничтожества. Вместо того, чтобы прийти в эти земли с войной, ведя за собой неисчислимые темные силы, он стоял сейчас перед Астолано отверженным, слабым, переродившимся в человека, а за его спиной пряталась бесполезная рыжая девчонка. «Ну-ка, отомсти теперь! — посмеивалась какая-то высшая сила над тем, кто в подземелье от ярости желал перегрызть себе жилы. — Этот город стал еще прекраснее, чем был, и память о твоей матери здесь все так же презирают, превратив в балаганную сказку!..»
Появление Хорвека в столице ознаменовалось многими диковинными событиями, сплетни о которых впоследствии дошли до моих ушей. У руин дома, принадлежавшего некогда Белой Ведьме, сам по себе раскололся надвое большой камень, на котором, если верить старым сказкам, колдунье перед сожжением отрубили обе руки — чтобы она не смогла более никогда творить заклятия. Рыбаки в тавернах клялись, что слышали доносящийся из-под воды колокольный перезвон — а многие в здешних краях помнили, что Ведьма Юга явилась с моря, и называла себя наследницей королей, некогда правивших в землях, затонувших по воле разгневанных богов. О мелких происшествиях нечего и говорить — повсюду чернело серебро, рождались на свет двухголовые котята, покойники не лежали спокойно в гробах, ночами скребясь из-под земли, и над морем несколько ночей кряду молочным сиянием озаряла небосвод удивительная хвостатая звезда, медленно движущаяся с востока на запад.
Но так как в столицу мы въехали тихо и мирно, смешавшись со множеством других путешественников и купцов, никто поначалу не связал зловещие знамения с вежливым, хорошо одетым иностранцем, никогда не снимавшим перчаток из прекрасно выделанной кожи.
Хорвек же, не теряя времени даром, уже на следующий день отыскал для нас прекрасный дом в старой части города, оплатив его настолько щедро, что весть о странном госте, пожаловавшем в столицу, за пару-тройку дней разошлась по всему Астолано.