— Подать сюда Сафу! — крикнула она служанке, и та с поспешностью и страхом бросилась на поиски.
— Слушаю, все уши мои готовы впитать слова ваши, госпожа, — склонилась в страхе Сафа.
Асия глядела на нее лихорадочно, но забыла, что хотела приказать, и от этого волновалась еще сильнее. Злость обуревала ее, хотелось пнуть служанку ногой, раскричаться.
— Где прячешься, собачья дочь? Будь рядом! — и Асия отвернулась, стараясь скрыть охватившие ее чувства.
Глава 26
ТОРЖЕСТВО ШАХАБА
Асия сидела у постели Абу-Мулайла, поглядывая на темноту за окнами. Старик молчал, тяжело посапывая. Лицо его в свете светильника казалось почерневшим. Белая борода резко выделялась на тощем лице, едва обтянутом кожей. Болезнь быстро делала свое дело. Старик спешил с делами, но Шахаб плохо помогал. Это злило больного, он раздражался, кричал на слуг и работников, был придирчив и теперь призвал Асию. Она действовала на него успокаивающе, и при ней Абу-Мулайл затихал, прислушиваясь к болям, бродившим в нем. Он отвергал все лекарства.
— Не стоит продлевать мои мучения. Аллах решил прибрать грешника, и не буду я ему мешать.
— Не надо так говорить, господин мой, — ласково отвечала Асия. — Вы еще поправитесь.
— Пустое говоришь, Асия. Я только боюсь, что не успею закончить все самые важные дела и не увижу родные места. Вот чем заняты мои помыслы.
Асия нетерпеливо ерзала на пуховиках. Старик начинал ей надоедать, но показать это она не решалась. Чувства благодарности и долга крепко засели в ней, и это позволяло пока справляться со своими желаниями.
Наконец Асия уговорила Абу-Мулайла выпить настой трав, способствующий крепкому сну. Он не отказывался от таких снадобий, надеясь хоть часть ночи провести спокойно. С полчаса Асия сидела возле, пока старик не задремал, успокоившись недолгим тревожным сном. Она тихо встала, сдерживая торопливость шагов, отошла на свою половину, наказав слуге неотлучно находиться рядом с господином.
В своей комнате Асия с беспокойством бесцельно покружила в полутьме едва светившегося светильника. Было прохладно. На дворе похолодало, шел дождь с ветром, но молодая хозяйка не разрешала жарко топить, наслаждаясь прохладой и свежестью.
Сафа тихо шуршала за дверью, готовя госпоже ужин. О поднос побрякивали чашки и серебро. Асия слышала эти звуки, но аппетита не чувствовала, тревожное ощущение охватило ее. Она не могла разобраться в себе, злилась и терялась. Ей становилось то холодно, то жарко, и она продолжала нетерпеливо прохаживаться по коврам и подушкам, разбросанным всюду по комнате.
Дом давно затих, а в андаруне по-прежнему теплился светильник, наполняя комнату запахами масла и копоти. Из курильницы тянулся благовонный дымок, но он уже раздражал. Асия открыла окно, защищенное кованой решеткой. Влажный растрепанный ветер с каплями дождя ворвался в комнату. Светильник погас, а Асия глубоко, с настоящим восторгом и жадностью вдыхала холодный воздух. Грудь ее волновалась, жар спадал, вся она успокаивалась, затихала.
Чернота ночи не пугала ее. Шум ветвей, хлещущих по мокрым стенам, завывания порывов стихии доставляли ей радость. Женщине чудились несусветные опасности, враги, набеги, вспомнились скачки с награбленным добром, выстрелы, рубка клинками, жгучая боль ран и волнующий страх неотвратимого, азарт схватки, упоительное волнение. Ей стало жаль себя, заточенную в этих стенах. Захотелось вольного ветра в ушах, прищура глаз и острого запаха конского пота. Перед мысленным взором проходили жадные глаза джигитов, впивавшиеся в блеск добычи. Это была настоящая жизнь и, каждое колечко, добытое в схватке, казалось куда более ценным и милым, чем теперешние украшения, доставшиеся без всякого усилия.
Асия вздохнула с чувством усталости и сожаления по утраченной невозвратно жизни и тут же вздрогнула всем телом. Плечи ощутили мягкое, ласковое прикосновение. Она не обернулась, но тотчас узнала руку, сжалась, как кошка, готовая к прыжку. Но ноги не повиновались. Они отяжелели и сделались безвольными и вялыми.
— Милая моя, — услышала она вкрадчивый и цветистый голос, и жаркое дыхание коснулось ее уха. — Как долго тянулся день, свет очей моих!
Асия окаменела, ожидая чего-то ужасного и сладостного. Страх смешался со жгучим желанием чего-то такого, что она не могла еще представить и осознать. Ожидания становились все нетерпеливее. А Шахаб, чувствуя под руками упругость и согласие молодого тела, провел руками по ее шее, волосам, и движения эти становились торопливыми, нервными, манящими.
Он что-то говорил, но Асия не вслушивалась в слова. Она слышала только его голос, который звучал упоительной музыкой. Восторг все больше охватывал все тело и душу. Торопливость передалась и ей, и вдруг все завертелось, закружилось в каком-то вихре, яростном и упоительном, выход из которого никто не стал бы искать.
Мысль почему-то отсутствовала, и Асия даже не пыталась напрягать ее. Было так восхитительно находиться в почти невесомом состоянии, и в то же время во всем теле ощущалась тяжесть, такая приятная и страшная.
И только утром, когда она проснулась и вспомнила события ночи, Асия в ужасе откатилась к стене и завернулась в шелковые покрывала, в беспорядке наваленные в комнате. Ее охватил стыд и злость на себя и Шахаба, на Сафу и весь мир. Абу-Мулайл встал всей своей костлявой громадой перед нею, взирая на нее с упреком и осуждением. Слезы злости заструились из глаз. Больше всего Асия боялась, что о ее проделках узнает Абу-Мулайл. Это вызывало такой страх и гадливое чувство, что она готова была в эти мгновения вышвырнуть Шахаба, если бы он находился у нее, прямо через окно, невзирая на решетку.
А Шахаб с каждой ночью становился все развязней и наглее. Видимо, он привык к легким победам и эту рассматривал как очередную. Вначале Асия упивалась вспыхнувшей любовью и отдавалась ей всем сердцем и со всей страстью. И так продолжалось до самого отъезда на юг, куда так рвался Абу-Мулайл.
Однако в последнюю ночь Асия заметила охлаждение Шахаба. Это ее не удивило и даже не возмутило. Она понимала, что при его привычках и воспитании так и должно было случиться. Ее злило то, что она так просто и легко поддалась его обаянию и уговорам. «Какая дура! — проносилось у нее в голове. Просто ослепла, а ведь можно было заметить этого бабника и раскусить! Вот дура!»
И она уже спокойнее стала разбирать поведение Шахаба. И тут все стало так ясно и стыдно за случившееся. Он показался не таким уж красивым, как раньше. А главное совсем не таким сильным и мужественным, каким хотелось бы видеть его. На ум пришел Ибрагим. Вот это был мужчина! Джигит, и благороден по-своему. А силен, а смел!
Ей было обидно за свою глупость. Но были и мгновения, забыть которые вряд ли удастся до конца жизни. Они будут освещать ее самые мрачные минуты и, может быть, скрасят не один день.
«Видно, мне на роду написано быть под владычеством красивых мужчин, — думала Асия уже в дороге, с безразличием глядя на тянувшиеся унылые предгорья, мокрые и мрачные в зимние ненастные дни. — Надо быть строже к себе и не бросаться очертя голову в объятия первого попавшегося красавца. Ну а если чувства таким вихрем снова навалятся на меня? Как устоять? И нужно ли бороться с этим? О Господи, вразуми и направь на путь истинный! Помоги осилить сердце, оградить бренное тело от надругательства, хоть и восхитительного!»
Она с неприязнью поглядывала на довольную физиономию Шахаба, гарцующего рядом с видом наследного принца. Ей хотелось тоже пересесть на коня и своей удалью покорить распутное сердце бабника, а потом с наслаждением бросить злой упрек и ускакать, пригнувшись к седлу, вдыхая запахи разгоряченного коня. Но в другой повозке лежал мучающийся Абу-Мулайл. Он часто призывал Асию к себе, и той приходилось выслушивать упреки и жалобы, делать вид, что страдает вместе с ним, не отходить на привалах и в караван-сараях и постоянно думать о Шахабе, вынашивая планы страшной мести.
В ней опять проснулась ненависть ко всем мужчинам, и даже Абу-Мулайл не был исключением. Он все больше становился похож на избалованного ребенка, хныкающего и капризного, требующего постоянного внимания. Асия злилась на него за то, что он допустил ее до такого падения, но даже не это ее возмущало, а то, что она теперь оказалась опять обманутой, порабощенной, брошенной на произвол судьбы.
— Но ничего! Настанет день, когда я покажу этим гордецам и бабникам их настоящее место! — восклицала она в своей повозке, оставшись одна после посещения больного мужа.
Большой караван двигался по каменистой дороге, раскидывая по обе ее стороны бедных путников и сам уступая место важным чиновникам шаха или наместника провинции. Гонцы неслись во весь опор, задолго предупреждая о своем приближении трубным ревом. Тут надо спешить уступить дорогу, ибо можно было получить нагайкой по голове, заплатить большой штраф или схлопотать массу других неприятностей.
Глава 27
УГРОЗА
Зимнее море встретило караван хмурыми тучами и сырым ветром. Серое, в белых барашках, оно неласково шумело, накатывая на берег гребни волн, с шумом шуршало по гальке. Каскады брызг взметались у камней, наполняя воздух влагой и солеными запахами. Было прохладно, промозгло.
Асия без прежней радости встретила море. На этот раз оно не вызывало в ней восторга и упоения простором и далью. Оно было грозно и навевало страх.
На душе было муторно, тревожно и тоскливо. Сегодня утром, когда весь караван разместился в вонючем караван-сарае грязного убогого городишка Бидехана, аль-Музир испортил ей все настроение.
Он обратился к ней с тихими и страшными словами, от которых в груди Асии захолонуло от ужаса:
— Ханум не откажет в милости выслушать меня, низкого и ничтожного человека?
— С чем пожаловал, аль-Музир? Да разве ты низкий человек? — польстила Асия, почувствовав в его словах тайную угрозу или недобрую весть. — Говори, аль-Музир, я слушаю.
— Не изволь, ханум, сердиться, но мне известно кое-что.
— О чем это ты? — голос Асии не выдавал волнения, но она уже догадывалась о предмете разговора и судорожно думала о путях спасения.
— Человек я бедный, а Абу-Мулайл, да будет аллах вечно благоволить к нему, уж очень плох…
— Ну? Чего замолчал, аль-Музир? Продолжай.
— Все мы во власти аллаха, ханум. Его помыслы неисповедимы, — и он благоговейно огладил лицо и бороду, опустив глаза долу.
Асия молчала, не решаясь нарушить молчания, которое возникло после этих слов аль-Музира. Тот тоже молчал, как бы подыскивая слова или выжидая. Наконец не выдержал и продолжал смиренным голосом:
— Пусть простит меня ясноглазая ханум. Мне много не нужно, но я не смогу молчать, если ханум не вознаградит меня за это.
— За что вознаграждать-то, аль-Музир?
— Ханум догадывается! Грех ее тяжел, и аллах не простит мое молчание.
— Пойдешь доносить? — задохнувшись от злости и страха, сдавленным голосом спросила Асия, и глаза ее сузились.
— Никак иначе, ханум, не смогу.
— Ты не щадишь хозяина, аль-Музир. Как бы не проиграл! — голос Асии окреп. Она загорелась жаждой мести, но еще не знала, как осуществить ее.
— Хозяин болен, и это может ускорить то, что всех нас ждет, — сказала она.
— В том не моя вина, ханум. А закрыть рот мой — в твоей власти, ханум.
— А как же аллах? Он ведь не простит.
— Аллах примет мои молитвы. Всякий грех замолить можно, ханум.
— Так и я могу свой замолить, аль-Музир. Ты только не мешай мне.
— Аллах не услышит молитв твоих, ханум. Ты не веришь в него. Ты осталась гяуркой, я знаю.
— Угрожаешь? — голос Асии злобно шипел, лицо побледнело. Она с ненавистью взирала на смиренную фигуру шагавшего рядом с возком аль-Музира. Тот молчал, потупив глаза. — И сколько же ты просишь за молчание, аль-Музир?
— Ханум должна понять меня. Я уже не молод, и судьба моя в руках Всевышнего, — лицо аль-Музира сделалось умильным, голос совсем упал до шепота и выражал полное смирение. — Ясноглазая ханум без труда сможет выделить бедному слуге своему тысячу пиастров.
— Ты с ума спятил, аль-Музир! Откуда у меня могут быть такие деньги? Не думаешь ли ты, что Шахаб оставит твою наглость без внимания?
— Молодой господин, ханум, не станет вносить эти деньги. Он сам ищет, у кого бы раздобыть малость для своих похождений, милая ханум.
— Ты грабитель с большой дороги! Я ничего не смогу тебе заплатить! Да и как ты докажешь мне, что будешь молчать? Таким веры нет!
— Ханум должна верить мне на слово. Я не обману. Нет смысла, ханум.
— Смысл всегда есть. Терять-то тебе нечего. Не могу я столько заплатить! — она задумалась, сдерживая волнение и стараясь успокоиться. В голове царили сумятица, смятение и страх. — Уйди, дай мне подумать, разбойник! Два дня, слышишь!
— Твоя воля, ханум, но ждать долго мне не с руки. Будь счастлива, ханум.
Асия осталась одна, лихорадочно соображая и обдумывая услышанное. Она видела лукавство во взгляде аль-Музира и не верила ему. Но что было делать? Могло рухнуть все ее благополучие! Да что благополучие, когда на карту поставлена сама жизнь! В такое время ей трудно будет рассчитывать на снисхождение. Абу-Мулайл сильно раздражен, болезнь терзает его, и он в гневе может свершить суд, согласно шариату.
Такие думы вихрем пронеслись в голове Асии. «Надо идти к Абу-Мулайлу. Пусть лучше узнает все от меня, чем от этого пройдохи. Я его уговорю и смягчу удар. Он меня любит и не позволит надругаться», — решила Асия и стала поджидать удобного момента для посещения мужа.
Но караван вошел в городишко Бидехан, и времени для встречи не нашлось. Кругом были люди, суета, гам, пыль, сутолока.
Асия стояла на берегу, укутанная в белое покрывало, и спиной чувствовала взгляды слуг, упершихся в нее любопытными глазами. Это ее раздражало и сердило, но заставить людей опустить взоры она не могла. «Да и зачем? Пусть смотрят, меня не убудет», — подумала она и немного успокоилась, устремив глаза в бушующую стихию.
Чайки неистово кричали, чертя крыльями над самыми волнами. Они были голодны, а в бурном море достать корм трудно. Горизонт был чист и его не веселили белые треугольники парусов. Рыбаки отсиживались дома, выжидая погоды. А ветер холодил кожу, остужал разгоряченное лицо.
Вспомнились осенние дни далекой родной сторонушки. Слезы навернулись на глаза. Душа рвалась через просторы незнакомых земель на север, в родные милые места, вдохнуть свежести морозного воздуха, послушать хруст сухого снега под ногами, ощутить пощипывание примороженных щек.
Асия вздохнула полной грудью, вытерла глаза. Надо было возвращаться в караван-сарай. Ей стало противно от сознания своей беспомощности, на душе была пустота, но что она могла с этим сделать?!
После обеда Асия направилась к Абу-Мулайлу с обреченным и убитым видом, как идущая на казнь. Хозяин лежал на постели, слуга вышел, плотно закрыв дверь. Жаровня-мангал источала приятный жар, в комнате было тепло, приятно пахло ладаном и душистой водой.
Асия нерешительно потопталась у двери. Она украдкой поглядывала на старика, но тот прикрыл глаза сухими веками и делал вид, что погружен в дремоту. Лицо его высохло, и кожа желтоватого оттенка плотно обтягивала скулы. Глаза запали, а нос стал совсем острым и тонким.
— Да возблагодарит тебя Всевышний, Асия, что ты догадалась посетить меня. Я все это время думал о тебе, и ты поняла зов моего сердца, — неожиданно бодро и внятно заговорил Абу-Мулайл, но глаз не открыл и продолжал неподвижно лежать под ватным одеялом, вытянувшись своим длинным костлявым телом.
Асия вздрогнула, поспешила присесть к постели и схватила сухую жилистую руку, покрывая ее поцелуями. Слезы полились из глаз, и дыхание стало прерывистым.
— Успокойся, Асия. Не стоит портить глаза. Они у тебя такие необычные и прекрасные. Перестань, а то мне становится не по себе. Ты, я вижу, сильно взволнована и огорчена. Не думай об этом.