Несколько раз приходили девчонки, стучались долго, прежде чем заглянуть в тёмную комнату, морщились от мужского духа и просили то картошку почистить, то посуду помыть, то воды принести. Скромные просьбы их оставались без ответа, лишь храп и сопение парней делались чуть менее выразительными. Девчонки ждали на пороге, еще на что-то надеясь, вздыхали, поругивались, но будить сонь не решались — через тонкую стенку они слышали обрывки ночного разговора и теперь догадывались, что ребятам действительно нужно отдохнуть. Девушки возвращались на кухню и делали дела сами — как это обычно и было: скоблили овощи, шинковали капусту, варили суп и картошку на пюре, в большом противне готовили гуляш из совхозной баранины, кипятили в тазах свое девчоночье бельё, закрывая его оцинкованными, похожими на боевые щиты, крышками, грели воду — много воды — чтобы потом, запершись на хлипкий шпингалет, завесив окна простынями и раздевшись, быстро пугливо помыться, поливая друг дружку горячей водой из больших эмалированных кружек.
На кухне было тепло, хотя батареи отопления начали оживать лишь к полудню — это Миха Приёмышев и Коля Карнаухов, не притерпевшись к холоду и не убоявшись непогоды, перебежали по улице в пристройку котельной, нащепали огромным ножом-хлеборезом лучины и развели в чугунной печи огонь. Они так и просидели в котельной до самого обеда — Коля прятал здесь остатки привезённого из района портвейна, так что скучно приятелям не было.
Столоваться вышли уже все. Стол был накрыт на холодной веранде: от кастрюль поднимался пар, стёкла густо запотели, с потолка кое-где капало. Вовка Дёмин вытащил свой радиоприемник, включил «Маяк» — на «Маяке» играли «Самоцветы». Доцент Борисыч шуршал местной газетой «Звезда», строго поглядывал на молодежь — он видел, что Сергей будто побит, что Николай и Михаил чуть навеселе, что Дмитрий неестественно напряжен, а Иван Панин взбудоражен, словно бы к драке готовится. Доцент немало поездил по совхозам, не единожды бывал в стройотрядах — и студентом, и аспирантом, и вот как сейчас — доцентом. Он хорошо знал подноготную жизнь таких маленьких студенческих сообществ; знал он и то, что подопечные о его осведомленности не догадываются, не берут её в расчет. Доцент чувствовал — в прошедшую ночь что-то случилось. И потому, услышав гудение пробирающего по грязи УАЗика, ничуть не удивился, приготовился к непростому разговору с людьми в милицейской форме. Но — обошлось. На совхозной машине приехал бригадир Петрович, седоватый крепкий мужик в засаленном картузе, армейских шароварах и тяжеленных кирзовых сапогах. Петрович взошел к веранде как хозяин, дверь открыл, не постучавшись, поздоровался кивком разом со всеми, на девчонок глянул озорно, прищурясь. Спросил:
— Кушаете?
Заслюнявив в пальцах искуренную беломорину, выбросил её через плечо, прикрыл дверь, ладонями стряхнул с плеч воду и сообщил:
— Я вам мяса привёз, забирайте. Мешок под крыльцом.
Доцент Борисыч отодвинул миску со щами, встал со стула. Сказал, показывая на матовое от сырости окошко:
— Дождь.
— Ага, — согласился бригадир. — Техника в поле вязнет. Я еще вилы привёз и голицы, завтра руками копать будете. Норму ставлю в тридцать вёдер на человека. Наберёте больше — хорошо. Наберёте меньше — будет повод вас здесь еще задержать.
— А если завтра опять дождь? — спросил Иван Панин.
— Дождь не дубина, — фыркнул Петрович. — Да и вы не глина. Не размокнете… Поесть гостю предложите?
Не дожидаясь ответа, он сел на ближайший табурет, дотянулся до миски, взял горстью хлеб, сколько прихватилось, подвинул к себе кастрюлю с черпаком, нюхнул пар и улыбнулся широко, посверкивая золочеными коронками.
— Со вчерашнего дня ничего не жрал!
Ел бригадир быстро и некрасиво: хлюпал, чавкал, утирал запястьем ноздреватый, будто гриб-трутовик, нос. В мокрых усах его застревали хлебные крошки и капуста, смотреть на них было неприятно.
— Ничего чудного не видели? — спросил вдруг Петрович, принимаясь за второе блюдо.
— Нет, вроде бы, — осторожно сказал доцент, замечая, как насторожились парни, особенно Дмитрий, Сергей и Николай — они даже есть перестали. — А должны?
— Не знаю, — сказал бригадир, игнорируя вилку и черпая картофельное пюре ложкой. — Росцыно деревенька странная. Так что, если что, не пугайтесь.
— А чего пугаться-то? — хмыкнув, спросил Иван Панин.
— А ничего не пугайтесь, — в тон ему ответил Петрович. — Я ведь и сам ничего не знаю. Меня предупредить просили. Вот я и предупреждаю.
— Кто просил?
— Да есть тут один… Деятель… — Бригадир разобрался с картошкой, куском хлеба вычистил тарелку, проглотил обжигающий чай, налитый в эмалированную кружку, и встал рывком, звонко хлопнув себя по коленям.
— Мне еще на ферму надо заглянуть. И на силосную яму. А вы, значит, сегодня отдыхайте, а завтра, с новыми силами, — пожалуйте на поле. Я проверю.
Он попрощался кивком разом со всеми, выдернул из кармана алюминиевый портсигар, открыл его щелчком пальца, размял беломорину, закусил её желтыми зубами, подмигнул девчонкам. И проговорил неразборчиво, уходя в дождь:
— У соседей трактор с телегой пропал. И человек двадцать молодняка.
* * *
Дождь с небольшими перерывами лил целый день. Было скучно и тоскливо, не спасали ни шахматы, ни шашки, и даже домино всем быстро надоело. Вовка Дёмин, развалившись на кровати, зевал, смотрел в потолок и тихо бренчал на гитаре, игнорируя просьбы приятелей что-нибудь спеть. Миха Приёмышев ковырял зэковской «финкой» стену, пытаясь забавы ради проделать отверстие в девчоночью комнату. Время от времени Миха оставлял нож и брал с тумбочки кружку. Он прикладывал её к выцарапанному уже углублению и, припав к донышку ухом, напряженно вслушивался в невнятные звуки, идущие с той стороны. Все замолкали, и даже Вовка прекращал перебирать струны.
— Чего там? — спрашивал кто-нибудь.
Миха не отвечал, только хмыкал многозначительно и опять брался за финку. Стена была на удивление крепкая.
Коля Карнаухов, за свое пристрастие к рисованию давно уже получивший кличку «Худо», взялся доделывать неделю назад брошенную картину: в циклопическом масштабе он воспроизводил на стене картинку с пачки сигарет «Шипка».
— Не туда ты, Коля, пошел учиться, — пропыхтел Иван Панин, отжимаясь на кулаках в узком проходе меж кроватей.
— Ты, кажется, тоже, — сказал Коля, увлеченно штрихуя выцветшие обои шариковой ручкой.
Димка Юреев, с первого курса прозванный «Пионером», читал «Малую землю». Он карандашом делал в книге какие-то пометки и досадливо поглядывал то в залитое дождем окно, то на тусклую лампочку, окруженную липкими спиралями мухоловок, — света было слишком мало, а у него и без того были проблемы со зрением.
— А я Маринке мышь подложил, — громко сказал Серёга Цаплин. Все посмотрели на него, не понимая, о чем он говорит.
— Под крыльцом мышь дохлая валялась, — пояснил Серёга. — А Маринка сапоги на веранде оставила. Ну я туда и бросил. — Он ухмыльнулся.
— Ты как ребенок, — сказал Иван Панин и захрустел пальцами — будто хворост ломал.
— Она же мышей боится, — одобрительно сказал Миха Приёмышев.
— Ну да, — кивнул довольный Серёга.
В трехлитровой банке, стоящей на подоконнике, бурно закипела вода. Коля Карнаухов оставил рисование, выдернул из розетки провода, вытащил из банки кипятильник, сделанный из половинок бритвенных лезвий, спичек и ниток, спрятал его под матрас. Зубами надорвав пачку грузинского чая, щедро сыпанул в кипяток заварку.
— На ужин что будет? — оторвавшись от книжки, спросил Димка. — Опять картошка?
— Девчонки макароны по-флотски обещали, — сказал Коля.
— Макароны по-скотски, — попытался пошутить Серёга. Никто не засмеялся.
— Надоело всё, — сказал Миха. — Домой хочу. Мне Юрай Хип обещали достать.
— Чего? — спросил Коля, мешая чай прикрученной к ивовому прутку ложкой. — Это джинсы, что ли, такие?
— Э-э! — махнул рукой Миха. — Дярёвня!
— А на танцах Аббу включали, — как бы между прочим сказал Серёга. — И Бони Эм. Вот тебе и дярёвня. А девчонки — ммм!.. Кровь с молоком, не то что наши.
— Наши тоже ничего, — возразил Иван и сел на угол кровати.
Они уже были готовы завести обычный вечерний разговор, обсуждая одногруппниц, как вдруг за дверью кто-то истошно завизжал.
Все вскочили.
— Маринка, — опознал Иван.
— Мышь! — радостно догадался Серёга.
* * *
Марина Хадасевич стояла на столе, едва не упираясь головой в потолок веранды, крепко держала в правой руке левый сапог, будто душила его, и, закатив глаза, долго и непрерывно визжала — удивительно, но воздух в её легких никак не кончался.
— Во дура, — сказал Серёга.
Вообще-то Марина Хадаевич была умницей. Красоты ей тоже было не занимать. Спортсменка и комсомолка, она была племянницей какой-то невеликой шишки из горкома — вот только за это Серёга её и невзлюбил.
— Это ты! — воскликнула забравшаяся на лавку Света Горина. Она, вообще-то, мышей почти не боялась, но очень уж страшно визжала Маринка.
— Что — «я»? — изобразил недоумение Серёга.
— Ты сунул! — Света спрыгнула с лавки, шагнула к улыбающимся и немного растерянным парням, подпирая бока руками. Светка на расправу была скорая, подруг в обиду она не давала, а удар у нее был крепкий ¬— это многие уже на себе испытали. — Ты сунул! Я знаю! — Она была вне себя. — Это ты дурак! А если бы она её укусила?! Может, она бешеная?! Или чумная!
— Мертвые не кусаются, — скрипучим голосом проговорил ухмыляющийся Серёга.
Визг прекратился — у побледневшей лицом Марины Хадасевич наконец-то кончилось дыхание. Она булькнула горлом, широко замахнулась и швырнула сапог в Серёгу, но попала в стоящего рядом Димку.
— Она точно бешеная! — выкрикнула Света Горина. — Она на полтора метра выпрыгнула! Маринке в лицо почти!
— Погоди, Свет… — Вперед выступил нахмурившийся Иван. В руке он держал нунчаки. — Кто выпрыгнул? Мышь?
— Да! Мышь ваша вонючая!
— Она же дохлая была. — Иван повернулся к лыбящемуся Серёге. — Ты говорил, вроде, что она дохлая.
— Ну! — кивнул тот. — Дохлая. Под крыльцом валялась.
— Да вон же она! — воскликнула Светка, чуть присев и тыча пальцем в угол, где стоял сноп привезенных Петровичем вил. — Вон! Прямо на вас смотрит!
Марина Хадасевич опять взвизгнула, завопила, размахивая руками:
— Уберите, уберите её!
Мышь, действительно, смотрела на скучившихся парней и даже не думала прятаться. Выглядела она жутковато: встрепанная, полинявшая, с мутными бусинками выпученных глаз — неудивительно, что Серёга принял её за мёртвую.
— Она дохлая была, — еще раз сказал Серёга. — Я её за хвост брал, она не шевелилась.
— Маринкин сапог её оживил, — хихикнув, сказал Вовка. — В наших потниках живая мышь сдохнет, а в маринкиных дохлая — оживает!
— Дураки, — сказала Светка. — Уберите её отсюда.
— Пускай Серёга убирает, — сказал Миха Приемышев, опасливо глядя на крохотного грызуна, будто бы к прыжку изготовившегося, — а ну как эта мышь, действительно, бешеная?.
— Дверь откройте, сама убежит, — посоветовал Серёга.
Среди парней возникла небольшая заминка. Пошумев и потолкавшись, они всё же выпихнули вперед Димку Юреева Тот, прикрываясь «Малой землёй» и не сводя глаз с места, где затаился подозрительный грызун, бочком прокрался к двери и приоткрыл её.
— Кыш! — крикнул Вовка.
Света Горина хлопнула в ладоши.
Коля Карнаухов топнул ногой.
И мышь кинулась. Но не к уличной двери, как все ждали, а к ватаге парней. Расстояние в три метра она преодолела за полсекунды. И скакнула — метра на полтора в высоту, явно метя в Серёгины пальцы. Она точно вцепилась бы в них зубами, если бы не реакция Ивана: нунчаки, сработанные из черенка лопаты, с гудением рассекли воздух и смачно сшибли взбесившуюся мышь, вышвырнув её точно в приоткрытую дверь.
Иван потом целых два дня гордился этим точным ударом, не признаваясь, что всё, в общем-то, у него получилось случайно.
А Димка Юреев, мимо которого пролетела мышь, потом весь вечер клялся, что нунчаки её не убили, что она была живая и в полете крутила хвостом, башкой и дёргала лапами.
Ему, конечно же, не верили.
Целых два дня.
* * *
Дожди не прекращались; небо лишь изредка прояснялось, но даже тогда по нему, источая морось, ползли обрывки низких серых туч, похожие на пласты разбухшей гнилой мешковины. Работа на поле превратилась в сущее мучение. Копать картошку вилами умели немногие, так что к концу первого дня практически у всех ладони были стёрты до кровавых мозолей. Бородатый доцент Борисыч, глядя на муки подопечных, сам предложил сократить рабочий день до пяти часов, а обеденное время увеличить на два часа. Установленные бригадиром нормы, конечно же, никто не выполнял. Да он, судя по всему, на это и не рассчитывал — техника в поле не шла, так что Петрович был благодарен студентам и за ту малость, что они успевали сделать. Впрочем, все благодарности суровый бригадир держал при себе и, заглядывая в стоящую на краю поля полупустую телегу, каждый раз журил доцента Борисыча и Димку Юреева за срыв всех возможных сроков и обязательств.
В четверг утром бригадир на поле не появился, и потому, когда вечером на тропке, идущей от деревни к полю, замаячила сутуловатая фигура, все решили, что это идет к ним изменивший своим обычным привычкам Петрович. Дождь как раз стих, и собравшиеся у телеги парни пытались развести небольшой костерок, чтобы у огня высмолить по сигаретке, чуть обсушиться, набрать картошки на завтрашний обед и наконец-то отправиться в барак. Неожиданное появление бригадира могло порушить все их планы; неудивительно, что они напряглись, когда заметили направляющегося к ним человека. И немного расслабились, разглядев, что это не Петрович, а кто-то другой.
— Доброго здоровьица, — издалека приветствовал их гость.
Ему ответили нестройно, осторожно.
Бородатый доцент Борисыч выбрался из-под телеги, отряхивая с колен и бёдер соломенную труху. На всякий случай развернул тетрадку, в которой вёл учёт собранной картошки.
— Здравствуйте.
— Зябко нынче, — сказал гость и присел на корточки перед сложенным костерком, от которого кроме едкого дыма проку пока не было. — В такую погоду добрый хозяин пса из дома не выгонит… — Он аккуратно разворошил прутья, чуть приподнял их, сунул в угольки свернутый кульком обрывок газеты, откинул в сторону мокрые сучки, поправил локон бересты, прикрыл заскорузлыми ладонями поднимающийся огонёк. Сказал задумчиво, важно:
— А с другой стороны, урожай тоже как-то убирать нужно.
— Вы, извините, кто? — спросил, немного смущаясь, доцент Борисыч.
— Степан Михайлович я. Живу тут.
— «Тут» — это в Росцыно?
— Ну да… На краю…
Костер разгорелся, и Степан Михайлович, улыбнувшись, выпрямился и убрал из огня ладони.
— Я к вам, ребятки, по делу зашел, — сказал он, присаживаясь на перевернутое ведро и подобранной щепкой сковыривая с сапогов налипшую грязь. — Я тут, как бы, за порядком слежу. И у меня тут, как бы, пара вопросов к вам есть…
На студентов он не смотрел, а вот они во все глаза на него пялились, очень уж колоритен был гость. Седой, морщинистый лицом, неопрятной сизой щетиной заросший — на вид ему можно было дать лет семьдесят, но держался он как пятидесятилетний здоровый мужик — не сутулился, по-стариковски мелко не суетился, губами не шамкал; чувствовалось, что и в руках у него сила есть, и с головой всё в порядке. Возможно, был он когда-то военным — слышалось нечто такое в его манере говорить, да и кутался он не в фуфайку какую-нибудь, а в потёртый армейский плащ.
— Вы, ребятки, небось, по грибы ходите, — продолжал Степан Михайлович, будто бы сам с собой разговаривая. — Девчонок, чай, по округе гуляете. В деревни соседние короткими дорогами бегаете. Может, на рыбалку кто, было дело, надумал, у нас тут речки небольшие, но все с рыбой.