А через три недели отряд спецназначения с боями прорвался через линию фронта. Трофейные документы и карты были переданы командующему Западным фронтом Г. К. Жукову. Их использовали при подготовке контрнаступления советских войск под Москвой. А через несколько дней приказом командующего Западным фронтом весь личный состав отряда был награжден боевыми орденами и медалями.
СТУПЕНИ МУЖЕСТВА
1
Гитлеровские танковые и механизированные полчища подходили к Можайску. Немецкие солдаты и фельдфебели перечитывали «Памятку» фюрера:
«…Ты, германский солдат, должен только действовать, ничего не бояться. Ты неуязвим для расслабляющих чувств. Нет нервов, нет сердца, нет жалости: ты выплавлен из германского железа. После победы ты вновь обретешь ясную душу и сердечность — для детей своих, для жены, для всей Германии. Но пока — вытрави в себе жалость и сострадание к побежденным. И вскоре целый мир будет стоять перед тобой на коленях…»
Четырнадцатого октября командующий группой гитлеровских армий «Центр» подписал приказ, где говорилось:
«1. Противник перед фронтом группы армий разбит и отступает, переходя на отдельных участках в контратаки. Группа армий преследует противника.
2. 4-я танковая группа и 4-я армия без промедления наносят удар в направлении Москвы, чтобы уничтожить еще находящиеся перед Москвой силы противника, а также плотно окружить город.
2-я танковая армия с этой же целью должна войти в район юго-восточнее Москвы, с тем чтобы, прикрываясь с востока, охватить Москву с юго-востока, а в дальнейшем — и с востока.
Линией прикрытия с востока после окружения Москвы должен стать рубеж: Рязань — Ока (у Коломны) — Загорск — Волжское водохранилище.
При окружении Москвы с юга и севера разграничительная линия между 2-й танковой армией и 4-й армией будет определена в зависимости от условий обстановки. Кольцо окружения Москвы должно быть постепенно сужено до Окружной железной дороги. Всякая капитуляция должна отклоняться».
Четырнадцатого и пятнадцатого октября танковые колонны прорвали наши оборонительные линии у Можайска. Чтобы закрыть ширящуюся брешь, Ставка Верховного Главнокомандования решила ввести в бой резерв, сосредоточенный в лесах восточнее Москвы, но требовались сутки, чтобы перебросить его и развернуть в боевой порядок. Поэтому Ставка была вынуждена, подняв по тревоге московские военные училища, направить курсантов к месту прорыва. Вооруженные только винтовками, небольшим количеством пулеметов, гранатами и бутылками с горючей смесью, курсанты продержались несколько часов, стойко удерживая занятый рубеж. В обход Москвы с севера гитлеровское командование бросило около тысячи танков.
На направлении главного удара гитлеровских танков — под Волоколамском у села Осташово — был первый батальон 1075-го стрелкового полка.
Комбат сказал перед строем:
— Все мы негодовали, что враг еще не остановлен. Вот и наступил наш черед остановить фашистов. Дадим клятву, что никто не сойдет с этого рубежа!
Комбат шел перед строем, и каждая рота гремела:
— Клянемся не отступить!
— Клянемся!..
Бои за село Осташово начались 16 октября. У батальона было ограниченное количество пулеметов. Приходилось рассчитывать на штыки да на бутылки с горючей смесью.
18 октября гитлеровцы прорвались в село Осташово не с основного направления, а с тыла.
Отряды московских рабочих спешно занимали подготовленные оборонительные рубежи на окраинах города, на Минском и Волоколамском шоссе.
Тем временем к столице с востока подходили эшелоны с новыми дивизиями, ранее дислоцированными в Сибири. Подходили полки и батальоны, только что сформированные из ополченцев, а также из бойцов, которые вырвались из окружения. Всего в Москве было 16 дивизий народного ополчения.
Только бы успеть избавить столицу от смертельной угрозы! Между тем гитлеровцы прорвали нашу оборону также и у Наро-Фоминска. У Волоколамска заняла рубежи стрелковая дивизия генерала Панфилова, прибывшая из Казахстана.
Геринг и Розенберг еще с июля 1941 грызлись в ставке Гитлера из-за поста рейхскомиссара Москвы и Московской области. Осенью 1941-го года в Берлине выпустили бронзовые медали с надписью «Покорителям Москвы».
А в Москве и Ленинграде жены, сестры, дочери ополченцев-рабочих, ушедших на фронт, занимали пустующие места в цехах. Вся страна поднялась на борьбу с сильным и коварным врагом. Советские люди не сомневались в победе. Но борьба предстояла упорная и длительная. Она потребовала мобилизации всех сил. В эти дни в МК комсомола поступили тысячи заявлений от юношей и девушек с просьбой отправить на фронт. Среди них были заявления от студенток Московского института физической культуры Зины Морягиной и Нины Шингаленко.
Студенткам Московского института физической культуры Зине Морягиной и Нине Шингаленко, долгие недели осаждавшим МК комсомола, военкомат, наконец-то прислали вызов.
Обеих подруг отвели в отдаленную, тесную комнатку. Сухопарый, морщинистый полковник поднялся им навстречу, руки пожал, усадил.
— Все бы хорошо, товарищи комсомолки, да есть одна заковыка. Весьма неприятная!
Подруги недоуменно переглянулись.
Полковник пристально посмотрел Нине в лицо. Потом выдвинул ящик письменного стола. Наклонил голову с ежиком коротких седых волос, не спеша перебрал тонкие папки, вытащил и раскрыл одну.
Подруги увидели сколотые и сошпиленные пачки разноцветных бумаг разного формата. Полковник, нахмурясь, поднес ближе к носу маленькую серую бумажку с несколькими строками машинописи. Слегка помахал ею, будто прикидывая, каков ее вес, и снова вонзил испытующий взгляд в светлые, широко раскрытые глаза Нины.
— Смотрите на меня, товарищ Нина Шингаленко, и не краснеете. Но должны бы!
— Еще чего!.. — и Нина, не вставая со стула, топнула ногой. — Ничегошеньки я не должна!
— Во-первых, на старших нельзя топать… А во-вторых, объясняю. Почему вы скрыли в райкоме комсомола, что болели туберкулезом? И притом уверяли, будто бы можете выполнить любое боевое задание, даже за линией фронта. Что же, заодно с вами лейб-медика снарядить, личного врача?
Нину словно подбросило.
— Чепуха какая! Ничего я не скрывала. Но если выискался чинуша, который за давнюю хворобу зацепился, да про нее настрочил, — ему надо морду бить! И не перебивайте меня, товарищ полковник! Я в райкоме подробно рассказывала. Я не только вылечилась, но и перед войной стала чемпионом Краснодара по бегу.
— Это записано, — быстро вставил полковник, едва Нина перевела дыхание.
— Если записано, чего же еще нужно?
— Нужна уверенность! Основа личности — воля. Нередко воля совершает чудеса: люди перешагивают через преграды, которые по логике вещей считались неодолимыми. Однако. Например, если надо втихую проскользнуть между немецкими постовыми? Если промокшая под ледяным дождем девочка с ее сильной волей, но не окрепшими легкими вдруг закашляет — обнаружит себя и товарищей?!.
— Задохнусь, а не кашляну! Рот себе замотаю, — и Нина стукнула кулаком по столу.
Чернильница подпрыгнула. Вокруг нее на бумагах и клеенке разлетелись брызги.
— Вот удружила, вот спасибочко! — и полковник схватил промокашку. — Верю! Включаю тебя в боевую группу. Но, пожалуйста, выйди. Подожди подругу за дверьми. Хочу поговорить наедине с ней. Лучше во дворе побудь.
Нина, выходя, очень осторожно и бесшумно затворила за собой дверь.
Полковник, отложив промокашку, взял резинку. Сокрушенно покачивал головой, подстриженной жестким ежиком. Зина сочувственно смотрела на запятнанные бумаги. Молчание длилось довольно долго. Полковник откинулся на спинку стула, спросил с усталой усмешкой и с видом уже вовсе не строгим, а скорее как старый знакомый.
— Ну а ты, Зиночка? У тебя какие заслуги? На какие дистанции чемпионка?
— Ни на какие, — виновато ответила она. Слишком была взволнована, перехватило дыхание.
— Ну вот видишь… И заслуг у тебя никаких, а тоже вызываешься. Наверное, потому, что подруга нахрапом на фронт лезет. И ты — за ней. Да?
— Нет, не да. Не потому!
— А почему же?
— Я бы — и без подруги! Конечно, с Ниной лучше. Но не будь ее — пошла бы одна.
— Пошла бы! — ворчливо передразнил полковник. — Еще пока тебе ничего не разрешили. Нам еще думать и думать. Уж сказала бы — напрашивалась одна!
Молчание. Полковник поднялся. Выразительно повел рукой, веля Зине остаться на месте. Дробными шажками прошелся по тесной комнатке.
— Никаких заслуг, а небось ребятам лихо головы кружишь! А? Хоть этим-то можешь похвастать?
— Не кружу, — багрово покраснев, шепнула Зина. Потом, вспомнив изнывающих сокурсников, улыбнулась украдкой.
— И напрасно!.. И зря! — Он круто повернулся на каблуках, и — длинный, сухопарый, как бы навис над пригнувшейся девушкой. — Зря! На то ты и девчонка, чтобы екали сердца парней, чтобы — счастливая семья, чтобы рос наш народ!
— Я не хуже других…
Уловив этот едва слышный ответ, полковник всплеснул руками:
— Что ты в голову забрала? Не хуже! Вовсе не о том речь! Ясное дело, не хуже. Крепко нас фашисты припекли, но чтобы страна огромная девчонок звала на помощь — это… Не постигаю!
— Никто не зовет, а мы сами… Притом еще до войны летчицы наши — Марина Раскова и Валентина…
— Про летчиц я знаю. Могу и сам порассказать. Одно дело с высот оземь долбануться, но совсем иное — живой в гестаповские когти… Там не краткие секунды мучений — там неделями станут жилы вытягивать… — он приумолк, словно выжидая. Не получив отклика, обошел стол, уселся. И продолжал: — А в райкоме комсомола, насколько мне известно, был разговор о том, что, вероятно, понадобится перейти фронт и в тылу врага воевать… Или ошибаюсь?
— Был.
— Ну вот видишь! — Он снова глубоко вздохнул. Уже, впрочем, не с той подчеркнутой грустью, с какой выслушивал подтверждение, что нет у Зины заслуг. — Формируется, милая девочка, такая воинская часть, из которой в живых останутся ко дню победы далеко не многие. На это вот и намекали в райкоме.
— Согласна на все, — тихо, но твердо сказала Зина. Подняла голову, посмотрела в запавшие, усталые глаза полковника. С полуулыбкой кивнула ему.
— Бывают же, Зина, совпадения. Те же самые слова — «согласна на все» — вчера вечером услышал от самой райкомовки. Вдобавок и у той на щеках ямочки. Выпалила — да и со смеху покатилась. И за эти самые хиханьки спровадил ее.
Полковник встал, выпрямился. Поднялась и Зина.
— Принимаете меня?
— Подумайте с Ниной вдвоем еще! До завтра. Да попридирчивее к себе! Может статься, лучше вас обучить на санитарок или на фельдшеров? Тоже бойцы, тоже большие, нужные дела. Проверьте себя, хватит ли стойкости перенести все. Запомни, Зина: вовсе не стыдно отказаться, пока есть время; другое стыдно — не отказаться, если не чувствуешь полнейшей в себе уверенности. К тому же, повторяю, мы не ждем отказа начисто, вообще отказа от военной службы. Медики тоже до зарезу требуются, телефонистки тоже. Вот я бы, на твоем месте, захотел бы сестрой милосердия… Право! Подходишь! восприимчивая, участливая, чуткая. Поразмысли еще, Зина. Прошу тебя, оцени свои силы!
…На следующее утро после короткого разговора с обеими подругами полковник, сам ведя машину, привез их к обширному зданию на одной из московских улиц.
У крыльца на холодном ветру, кутаясь в старенькую шаль, стояла высокая, статная, пышноволосая блондинка. Она побежала навстречу девушкам, протянула обе руки. Ярко-голубые ее глаза сияли.
— Пополнение, да? Мне сказали, полковник привезет разом двух девушек. Я-то до вас единственная была… Как я рада вам! Студентки, правда? Ну а я — недавняя пионервожатая и учительница. Леля Колесова.
Первый день девушек в особой, еще не вполне сформированной, воинской части был заполнен изучением различных мин и способов обращения с ними. Десятичасовой рабочий день — ох какой нелегкий! Наконец ужин, наконец отдых.
Юный и, к удивлению девушек, очень вихрастый сержант привел их в просторную, чисто вымытую комнату. Голые стены, два незашторенных окна, за которыми — темнота… Нет, все-таки не сплошная темнота: внизу ближайшего к двери окна тихонько скребется в стекло и смутно желтеет безлистая веточка. На противоположной стороне красуются четыре кровати с тумбочками подле изголовий.
Девушки блаженно потянулись. И тут же — стук в дверь.
Тот самый вихрастый сержантик объявил, что полковник вызывает товарища Колесову.
Полминутки спустя, когда подруги нырнули под свои одеяла, Нина спросила:
— Тебе, Зинка, тоже понравилась Леля?.. Верно?
— Еще бы! Очень-очень! Ужасно хочу, чтобы на задание — и с тобой и с ней.
— Наверно, так и выйдет. Однако…
— Разве она так говорила?
— Такая была мысль. Она, большеглазка-то, подразумевала, что Владику приходится преодолевать в себе чересчур многое ради единственно правильного для всех. Что вот она сама, пожалуй, озлобилась бы.
— Это она говорила, чтобы поднять его в наших глазах.
— Ну да. Внезапно вырвалось у нее затаенное, вглубь загнанное. Слишком тревожится за него. Даже саму себя считает без вины виноватой. Намекнула, что не может отвечать ему, как он давно надеется.
— Ясно. В ответ на безнадежную любовь и нехотя посочувствуешь. А все-таки я сомневаюсь, что полноценным бойцом он окажется. Издерганный чересчур. И как раз его надо бы постращать, а не тебя, Зинка. Выпугнуть из добровольцев.
Дверь распахнулась. Леля на ходу стянула через голову свитер и бросила его поверх тумбочки. Проворно разделась.
— А стулья-то нам и забыли принести… Ладно, зато простыни совершенно сухие — благодать! А мне, девочки, так хотелось поболтать с вами перед сном — и на тебе!.. После отбоя выслушивала поручение! Должна буду вот этак же, как вчера полковник нашу Зиночку, припугнуть очередных доброволок. Испытывать: а вдруг и впрямь устрашатся? Раз уж педагог, сказали мне, значит — сподручнее распознавать, кто на что годится.
— Я бы отказалась, — сочувственно вздохнула Зина.
— Я тоже отпихивалась, — подхватила Леля. — Но что поделаешь, если получила приказ. И против него не попрешь.
Она тут же выложила свое недоумение и недовольство: почему начальство не собирается вооружать их ничем, кроме разных мин? И Леля ответила — конечно же, такой вопрос она сама задавала, когда — денька три назад — ее включили было в наскоро сформированную группу ребят-спортсменов. Ей растолковали: за линией фронта нет оружия важнее, чем подрывные средства, чтобы резать артерии вражеских войск… И к тому же немцам известно: в их тылу осталось немало учащейся молодежи, мобилизованной на земляные работы. Следует использовать это: действовать как подрывники, но скрытно, под видом торопящихся домой, к мамам и папам.
— Это все понятно… Я почему отказалась бы? — сказала Зина. — Понимаешь, Леля… По-моему, даже самый проницательный человек не сумеет разглядеть в себе решительно всего, на что способен. Или, может быть, если постарше, то есть уже приходилось проверять себя, — такой, гораздо более опытный, сумеет. И поэтому вот я бы напрочь отказалась, вели мне хоть и Маршал Советского Союза проверять новеньких, испытывать их. Девчата, понимаете, чем оно может обернуться? Вот я втемяшу какой-нибудь отличной комсомолке, что стыд и позор не отказаться от похода во вражеский тыл, если не чувствуешь абсолютной в своих силах уверенности. Да пытками в гестапо постращаю, как наш полковник… И комсомолка — бац: откажется!.. Не потому на попятный пойдет, что струсит или слабенькая… Нет! А как раз от своей добросовестности! Понимаете? Ведь у нас гораздо больше таких, которые, поначалу сомневаясь в себе, в решающий момент не пожалеют жизни, перенесут все муки. Вот и выйдет: я застращаю правдивую девчонку до того, что вдруг откажется; но в результате все мы лишимся прекрасного бойца… Того, кто просто не разглядел сразу-то всех своих сил!..