ТО, УШЕДШЕЕ ЛЕТО
Роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
И внезапно ты знаешь: вот это!
И глядишь — и брезжит сквозь даль
того ушедшего лета
облик, и боль, и печаль.
Из записок Каспара Отто Реглера
(Записками Реглера мы пользуемся выборочно и, в какой-то степени, наугад. Быть может, что-то существенное мы упустили и, напротив, приводим места, не имеющие прямого касательства к нашему повествованию. Стоило ли в таком случае вообще включать в книгу отрывки из этих записей? Тем более, что они не датированы. Ответ налицо — мы их включили. Исходя из того, что тот, кому не понравится запись первая, может не читать последующих. Мы же в свое оправдание скажем так: мошка в куске янтаря — инородное тело, но кто станет извлекать ее оттуда?)
…Получив увольнительную, я первым делом отправился на нашу улицу. Шел медленно, разглядывая знакомые дома, вглядываясь в лица прохожих, читая знакомые вывески. Ощущение такое, будто видишь сон и знаешь, что это сон. А когда проснешься, будет иное, реальное.
В дом, где мы прожили девятнадцать лет, я заходить не стал. Наверное, там и сейчас живут те же люди и, позвони я в любую квартиру, меня бы, в конце концов, узнали несмотря на форму СД — на лицах наигранно притворное удивление, фальшивые нотки в голосе и затаенная надежда поскорее спровадить нежданного гостя. Быть может, я преувеличиваю — мнительность у меня в натуре, но как бы то ни было, а я не хотел рисковать. Не хотел испортить свой сон до того, как проснусь…
…Старый Город основательно разрушен. Уничтожены целые кварталы. Нет больше ратуши, дома Черноголовых. Сгорела Петровская кирха, а из каменного основания ее башни торчит… зенитка. Трудно придумать лучшую позицию. Да, много невосполнимых потерь, но в общем Риге повезло. Большинство районов почти не пострадало…
…Зайдя в «Турецкое кафе», встретил случайного знакомого. Выпили по чашке кофе. Потом я стал перебирать в памяти всех, кого знал в Риге и с кем хотелось бы встретиться. Выбор оказался невелик. Да и вообще это не к спеху…
Как обзавестись рубищем
Вечер. Прозрачный апрельский вечер. Димка сидит у окна, а отец под торшером, в скрипучем кожаном кресле. Торшер огромный, с большим оранжевым абажуром — последняя довоенная новинка, и стоил не дешево.
Большой круглый стол уже накрыт к ужину, но мать все еще суетится в кухне и от этого оба они — и отец и Димка — томятся духом.
Но вот она, наконец, появляется — с чугунной, неимоверных размеров сковородкой, на которой шкварчат ломтики сала и кровяная, до черноты обжаренная колбаса. Мать раскладывает по тарелкам эту пищу богов, а отец и Димка, не двигаясь с места, бесстрастно глотают слюну.
— Свет бы зажгли, — говорит мать.
У них в квартире всегда очень рано темнеет — первый этаж и окна во двор.
— Истинный свет должен воссиять в душе человеческой, — поднимаясь, изрекает отец. — А за электричество платить надо.
— Ешьте, — говорит мать с необъяснимой для всех сегодня немногословностью.
Отец и Димка, подцепляя вилкой кусочки колбасы и сала, долго дуют на них, потом осторожно отправляют в рот и долго, со вкусом жуют, не обмениваясь ни одним словом.
Первое слово, да и не слово, а так — междометие, вырывается у Димки лишь после того, как мать, унося пустые тарелки, скрывается в кухне.
Откинувшись на стуле, он говорит: «Уф!»
Отец не говорит ничего, но тоже откидывается с заметной ублаготворенностью. И снова несколько минут царит благостное молчание. Потом задумчиво и даже несколько отрешенно Димка начинает:
— Послушай-ка, фатер… Мне, знаешь ли… нужен новый костюм.
Отец отвечает не сразу. Но наконец, не изменяя позы и таким же задумчивым голосом, как и Димка, он медленно изрекает:
— Разве нечем тебе прикрыть наготу свою? В лихолетье и рубище хорошо, а ты ведь не в рубище ходишь.
Димка мгновенно переходит на деловой тон:
— Помнишь, перед войной ты купил себе отрез. Английский бостончик. Он ведь так и лежит, верно? А рост у нас с тобой почти одинаковый. Ты, может, даже подлинней на какой-нибудь вершок. Так что в общем-то дело за портным.
— Но ты ведь сам отметил, сын мой, что этот отрез я купил на костюм себе. Разве твой старый отец не нуждается…
Но Димка знает, что надо гнуть свою линию. Он говорит грубовато, но обезоруживающе улыбается:
— У тебя же в шкафу висят два приличных рубища. Неужто на твой век не хватит?
Отец хмурится, и голос у него становится резким:
— Не подсчитывай дни моей жизни, Дмитрий. Она в руках всевышнего. Неразумные отроки, похищающие у саддукеев патроны, могут покинуть земную юдоль раньше отцов своих.
Димкино замешательство длится мгновение, не больше. Потом, весь подавшись вперед и глядя прямо в глаза отцу, он спрашивает медленно, с расстановкой:
— О чем ты толкуешь, фатер?
Отец морщится:
— Не бери меня на пушку, отрок. Знаешь, кто мне сказал об этом? Реглер.
Димка снова откидывается на стуле и натянуто смеется:
— Старый Отто Каспар мастак рассказывать небылицы. Помнишь, как до войны он сажал меня на колени и плел такие истории, что и братцы Гриммы окочурились бы от зависти.
— Перестань паясничать, — угрюмо обрывает отец. — Зачем ты выкрал у Реглера патроны? На что они тебе? И кого ты хочешь подвести — его, себя, меня?
Теперь мрачнеет и Димка:
— Слишком много вопросов, фатер. Никто не подводит Реглера. Там, где он служит, не считают патронов. И никто не подводит тебя. Потому что уж кто-кто, а Реглер доносить не станет. А что касается меня, так я их не брал. Не брал и все тут. Точка.
Димка встает, подходит к окну, задирая голову, смотрит на потускневшее небо и снова возвращается к своей теме:
— Фатер, мы ведь о костюме говорили.
Отец тоже встает из-за стола, какое-то время прохаживается по комнате, потом опускается в свое скрипучее кожаное кресло. Несколько минут длится молчание. Наконец, очень тихо он спрашивает:
— Зачем тебе новый костюм?
Димка усмехается:
— Понимаешь ли, у Реньки скоро день рождения.
Отец вздыхает:
— Ну что ж, ты прав, сын мой. День рождения не может отменить никакая война. Ты должен быть хорошо одетым. Это знак уважения к девушке. И к самому себе. Запомни это. Человек — не фазан. Ему не пристало красоваться перед самкой. Но в человеке должна быть… уважительность.
— Золотые слова, фатер, — присев на подоконник, говорит Димка. — Дело за портным. Как ты смотришь на Зариня?
— Заринь хорош на брюках, — задумчиво говорит отец. — Если бы речь шла о смокинге — тогда Юткевич… Но тебе никогда не придется носить смокинг, разве что время вернется на круги своя… Залманович, вот кто был мастер… но мир праху его… Пожалуй, Агафонов. Слегка грубоват, но — верный глаз. И у него есть совесть.
— О’кэй! — и, поболтав ногами, Димка нарочито небрежным тоном добавляет: — Я, знаешь ли, того… благодарен тебе.
Отец бросает на него быстрый взгляд, потом берет газету, разворачивает ее — хотя читать при таком освещении уже никак невозможно — и спрашивает незаинтересованно, как бы между прочим:
— Отчего это она так редко заходит? Стесняется? Или ты ее не приглашаешь?
— Ренька, что ли?
— Ренька… — задумчиво повторяет отец. — Тебе не кажется, что «Рената» звучит красивее?
Димка спрыгивает с подоконника.
— Пора затемняться, фатер.
Он опускает штору из плотной черной бумаги, включает свет.
— Пойду прошвырнусь.
Отец не говорит ничего и углубляется в газету. Не имеет смысла спрашивать Димку, куда он идет, все равно не услышишь ничего, кроме этого дурацкого «прошвырнусь».
Через какое-то время в комнату входит мать.
— Ушел?
— Ушел, — не поднимая глаз от газеты, говорит отец.
— Ты сахар, часом, не брал?
— Какой еще сахар? — теперь он смотрит на нее поверх газеты.
— Вчера полную банку насыпала, а сейчас смотрю — едва на донышке.
Отец совсем опускает газету, говорит еле слышно и как бы про себя:
— Сахару в бензобак и… ставь на автомобиле крест…
— В какой еще бензобак?
— Дай бог, чтобы ни в какой, — говорит он. — Дай бог…
Вэфовский «Минокс», и что с этим связано
Глядя со стороны, можно было и впрямь подумать, что Димка решил бездумно прошвырнуться по городу. В потертой кожаной куртке, недавно перешедшей к нему от отца, засунув руки в карманы, он шел, поглядывая на встречных девушек, и, если попадалась хорошенькая, бесцеремонно присвистывал, останавливался, глядел ей вслед.
Это были самые аристократические кварталы Риги — дома массивные, с вычурными фасадами, и в каждой квартире по десять-двенадцать комнат.
Но вот, дойдя до угла, Димка свернул налево, прошел один-единственный квартал и очутился как будто в совсем другом, грязном провинциальном городе. Дома вдоль длинной-длинной улицы походили на шеренгу солдат-ополченцев, которых выстроили не по росту, а как попало: высокие, коротышки, кособокие, кряжистые и такие, что не поймешь, в чем душа у них держится.
Рядом с угрюмым шестиэтажным домом приютился деревянный двухэтажный домишко — вход со двора, а во дворе — дровяные сараи, на веревках полощутся кальсоны, наволочки и до дыр застиранные рубашки, на помойке сидят две кошки, а третья пробирается к ним, брезгливо петляя между непросыхающими лужами.
Зайдя в этот двор, Димка убедился, что никто не наблюдает за ним, и негромко свистнул.
Минуту спустя, одно из окошек на втором этаже открылось и показавшийся в нем человек сделал знак рукой — заходи.
Димка поднялся по дряхлой лестнице и оказался прямо перед открытой дверью, где его уже ждал невысокий, болезненно полный парень в клетчатом пиджаке и при галстуке. Черные, гладко зачесанные волосы лоснились от бриллиантина. Парень слегка сопел.
— Привет Гарри Пилю, — небрежно бросил Димка, входя в крохотную прихожую. — Фатеры-мутеры вымелись?
— В кино, — коротко ответил парень, запирая дверь.
Они прошли в небольшую, старомодно уютную комнату, и Димка сразу плюхнулся на диван, но тут же сморщился:
— Хоть бы пружины сменили. А то ведь так прободение мягкого места можно заработать.
Парень, не отвечая, опустил на окошке черную штору и включил настольную лампу с матово-зеленым абажуром. Стало еще уютнее.
— Анька придет? — спросил Димка, выискивая на диване более удобное место.
— Да. Обещала. — Парень сел на письменный стол, рядом с лампой, и угрюмо сказал: — Просьба. Не называй меня при Аните Гарри Пилем.
Димка не отозвался. Уставился в одну точку и несколько минут молчал. Потом взглянул на часы.
— Где же все-таки Анька? Вечно у нее какие-нибудь фокусы.
— Послушай, а нельзя без этого? — глухо спросил парень.
С Димки сразу слетело все его благодушие.
— Думаешь, я бы стал Аньку впутывать, будь у меня другой выход?
Парень насупился. Слышалось только его сопение. Потом не выдержал, заговорил, но сбивчиво, с трудом подыскивая слова:
— Все, понимаешь ли… понятно. Понятно, а все-таки… Ну, как тебе сказать… Что-то тут… нехорошее. Гадкое. И главное — Анита. Уж пусть бы я или ты. Цель и средства… какая-то есть поговорка…
Димка весь подался вперед, слушая этот невразумительный монолог. Лицо у него стало жестким, уже не мальчишеским, и глаза прищурились не по-хорошему.
— Заткнись, Артур! — и Димка вскочил с дивана. Вскочил так неожиданно, что парень вздрогнул, поднял голову и почти испуганно уставился на Димку. А Димка тоже смотрел на него. В упор.
— Вот что, — сказал он медленно, — это дело мы обсуждать не будем. Я беру его на себя. — И он впервые усмехнулся. — Грех беру на себя. А ты можешь вымыть руки. С мылом. Как этот самый Пилат. Ферштеен?
Артур хотел возразить, он даже сделал какой-то протестующий жест, но в эту минуту задребезжал звонок. Резко, неритмично.
— Иди открой, — сухо сказал Димка, — Анька, наверное, пожаловала.
Артур сник. Покорно пошел открывать. А Димка направился было к дивану, но передумал. Сел на письменный стол, как перед этим Артур. Теперь лицо его было в тени.
Анита вошла в комнату оживленная, одетая, как всегда, с иголочки и, как всегда, без малейших следов косметики.
— Димчик! — она улыбнулась радостно, чуть приоткрыв свои ослепительные зубки, и протянула руку.
Не встав со стола, Димка пожал ее прохладную ладошку и показал на диван:
— Садись.
Она посмотрела на него недоуменно, хотя улыбка еще не совсем погасла на ее лице, мелкими шажками подошла к дивану и села именно там, где только и можно было сидеть, не опасаясь пружин.
Артур остался стоять у двери, прислонившись к косяку и нервно поправляя галстук.
— Я целый месяц тебя не видела, Димчик, — сказала девушка, закидывая ногу за ногу.
«Это ж надо… такие ноги!» — подумал Димка, отводя глаза и легонько барабаня пальцами по столу. Ответил он суховато:
— Верно. Не меньше месяца. Ну, и как ты?
— Как живу? Все так же, Димчик. Заурядно.
Димка усмехнулся:
— Еще красивее стала. А я думал, что уж дальше некуда.
Анита рассмеялась:
— Я же только начинаю. То ли еще будет. Но вот он, — девушка головой показала на Артура, — почему-то молчит об этом. Мы с ним видимся чуть ли не каждый день. В кино вместе ходим. И хоть бы словечко.
— Так он же влюблен в тебя.
— Перестань, — краснея, буркнул Артур.
— Ничего себе — влюбленный. Он даже поцеловать меня ни разу не пытался.
— Ему живот мешает целоваться, — сказал Димка и вдруг совсем другим тоном добавил: — Точка. Почесали языки и хватит.
Девушка тоже сразу посерьезнела:
— Какое-то дело, да? — она с некоторой горечью усмехнулась. — Раз уж ты решил со мной встретиться…
— Дело, — твердо сказал Димка. — Ты когда-то говорила, что у твоего отца есть фотоаппарат. Вэфовский «Минокс», верно?
— Есть. Ну и что?
— Ты должна его украсть.
— Ты что… серьезно? — растерянно спросила девушка. Она даже улыбнулась от растерянности, но это была очень жалкая улыбка.
Артура передернуло.
— Знаешь… — начал было он, обращаясь к Димке, но тот сразу же перебил его.
— Ты бы хоть чаю предложил… хозяин.
Артур с ненавистью посмотрел на Димку, но так ничего и не сказав, вышел из комнаты.
— Ну вот, а теперь слушай, — сказал Димка. — Нам нужна одна штука. Нужна позарез. И есть человек, у которого она есть. Но он ее не продает. Он хочет ее обменять. И только на вэфовский «Минокс». Больше ни на что. Категорически. Я не знаю, зачем этому типу нужен именно «Минокс». Я предлагал ему «лейку». Она есть у моего фатера. Так нет же, ни в какую. И завтра последний срок. Тебе все понятно?
— Отец меня убьет, — тихо, глядя на Димку широко раскрытыми глазами, сказала Анита.
Димка соскочил со стола, прошелся по комнате.
— Придумай чего-нибудь. Скажем, взяла его в школу, хотели, мол, всем классом сфотографироваться на память. А потом потеряла. Или украли.
— Ты же знаешь, какой он, — горько сказала девушка. — Я ничего не могу брать без спросу. А уж такую дорогую вещь…
— Знаю, — раздраженно бросил Димка, — все знаю. Думаешь, я бы стал просить тебя, будь у меня другой выход.
На глазах у девушки показались слезы.
— А эта штука, которую ты хочешь получить, она, действительно, очень-очень нужна?