Наставник Джейн весь путь мрачно молчит, молчит, и когда мы приземляемся возле опутанного лианами бурелома. Говорит мне лишь одно: «Переоденься, и я тебя отвезу». Кьори с Цьяши переглядываются, но — к моей панике и обиде — не спорят, не выказывают желания меня проводить. Мы опять пробираемся сквозь ветки и долго лезем по укрепленным земляным тоннелям, затем спутницы оставляют меня в первом же помещении, заставленном ящиками. Цьяши бросает: «Прощай, не-Жанна!»; Кьори: «Я скоро приду». В ожидании я, не заботясь ни о чистоте, ни об удобстве, просто сползаю по стене на пол и прячу лицо в ладонях. Тяжело думать, тяжело даже дышать, хотя в прошлое пребывание в убежищах я этого не замечала.
Возвращается Кьори, приносит мое траурное платье. Кто-то в наше отсутствие слегка почистил его и подлатал. Кровь и следы древесного сока, конечно, остались, но выглядят менее жутко. Я благодарно улыбаюсь и начинаю снимать облачение.
Кьори помогает сменить наряд. Чуткое Сердце молчит, и мне это не нравится. Когда платье надето, я разворачиваюсь к жрице и опускаю руки ей на плечи.
— Я благодарна тебе, — произношу с усилием, успела охрипнуть, пока мы не говорили. — Если бы не ты, я пропала бы или хуже — потеряла бы рассудок. Ты замечательная, и я… я очень счастлива, что у моей бедной сестры была такая подруга.
Жаль, у меня не было. И не будет. Кьори опускает взгляд, но тут же вскидывается. Обнимает меня, быстро отстраняется, вытирает слезы. Я снова слабо улыбаюсь и вдруг вспоминаю кое-что сказанное светочем. «Мой план — надежда». Мне велено молчать, но могу я подарить хотя бы толику этой надежды бедной жрице?
— Светоч верит, что у вас все скоро наладится. Верь и ты.
В глазах Кьори появляется странный блеск.
— Наладится? — Она вздыхает. — Все могло бы наладиться, только если бы Эйриш по-настоящему воскрес, да и то…
— А он может воскреснуть? Цьяши говорила, нет.
— Может. — Кьори горько улыбается. — И одновременно не может: Саркофаг не заживляет раны до конца. Знаешь, один раз я явилась к нему одна, и открыла крышку, и попыталась помочь Эйришу выйти. Он истек кровью на моих руках, его раны так страшны… — Лицо искажается мукой при этом признании. — Глупый поступок, глупый, не стоило внимать его просьбе, но в тот день он вернулся из очередного странствия и чувствовал себя особенно сильным. Но дело, видимо, не в силе. Есть кое-что еще.
Кьори опять чуть не плачет. Я догадываюсь: объяснение будет наподобие того, что Эйриш воскреснет лишь во Второе Пришествие или благодаря какой-нибудь полумифической вещи вроде волшебных бобов. Так и оказывается.
— Ты наверняка видела: в ногах Саркофага высечена надпись на древнем диалекте Звезд. Ты ведь не смогла прочесть ее, верно?
— Не смогла.
— Там написано… — Кьори устало складывает руки у груди. — «Воскресить вечно живого и вечно мертвого может лишь тот, кто разделил с ним одну рану». Это толкуют так, что кто-то из прежних соратников Эйриша мог бы его оживить. Но когда Эйриш пал, послание еще не расшифровали, а когда расшифровали, было поздно: все знавшие светоча уже погибли. Если все верно, он обречен томиться вечно, а мы — лишь слышать его голос. Хотя знала бы ты, как он статен, как красив и…
Кьори смущенно спохватывается. Я тактично делаю вид, что не слышала, да и это интересует меня куда меньше другого. «Обречен томиться…» Существо, с которым я странным образом побеседовала в Лощине, не кажется узником. Оно смеется, шутит шутки и прекрасно знает, что делает и что будет делать дальше. Откуда?..
— Тебе пора. — Жрица отвлекает меня новым недолгим объятьем. — Я провожу тебя по тоннелям, но не буду подниматься. Не хочу видеть Вайю, поговорю с ним, когда вернется. Мне необходимо собраться, и я должна еще дать знать, что мне нужна новая свирель.
Киваю. Я и сама не горю желанием идти к наставнику Джейн, но выбора нет. Более почти не переговариваясь, мы минуем тоннели, скомканно прощаемся, и к Вайю я возвращаюсь, точнее, буквально вываливаюсь мешком из бурелома, уже одна. Он молча помогает мне встать, аккуратно отряхивает, вынимает из волос насекомых и ветки. Мы забираемся на спину мангуста и опять отрываемся от земли. Вместо того чтобы смотреть вниз, я поднимаю голову к зеленоватому, затянутому тонкими облаками небу. Оно потемнело. Наступает вечер?
Сидя за спиной Вайю, я вдыхаю слабый запах орхидей в его развевающихся волосах. Венчиков три; Кьори объяснила, что у большинства представителей «зеленого» народа мужское число соцветий нечетное, а женское четное, что соцветия эти у большинства расположены на голове или груди и что с возрастом цветы увядают. Орхидеи в волосах Вайю все раскрылись полностью, листья крупные. Наверное, по местным меркам он далеко не юноша.
— Она… умирала мучительно?
Когда это раздается в ветреной тишине, я едва не теряю равновесие. А ведь следовало ожидать, что наедине мне зададут некоторые вопросы. Задумываюсь. Рассказать ли, что по ступеням крыльца Джейн ползла, что кровь осталась по всему дому, что доктор Адамс больше часа зашивал раны? Воспоминания свежи, минуло ничтожно мало. Но почему-то мне хочется пощадить этого совершенно чужого мужчину, пусть саму меня не щадили.
— У нее была нелегкая смерть, сэр, но и недолгая. Она успела попрощаться со мной, сказать несколько слов духовнику и отошла.
Он не отвечает, я лишь чувствую: напрягается прямая спина. Стало ли Вайю легче, — не моя забота, я не пробую соболезновать. Молчу, и тишину нарушает он:
— Ты оказалась удивительно храброй.
Поколебавшись, внутренне приготовившись к тому, что будет больно, я все же спрашиваю:
— Все так удивляются. Неужели… Джейн говорила, что я труслива?
Вайю оглядывается; я вижу его выразительный профиль. Опять обратившись вперед, Черная Орхидея ровно отвечает:
— Отнюдь. Но она рассказывала о вашем мире как о месте без волшебства. Именно поэтому она была так тверда в нежелании выпускать Ойво, она считала, что вы не выдержите правды. Одни из вас проявят враждебность, другие сойдут с ума. Она заблуждалась?
Мне не обмануть ни его, ни себя.
— Ничуть. В нашем мире немного людей, у которых холодный разум сочетался бы с сердцем, открытым чудесам. Я едва не лишилась рассудка, оказавшись здесь, впрочем… — я медлю, — впрочем, сильнее всего меня свело с ума то, что Джейн так таилась. Даже на смертном одре она ничего мне… ничего…
Оказывается, не все слезы выплаканы, иначе почему так щиплет в глазах? Я выдыхаю «не рассказала» в спину Вайю и замолкаю, уткнувшись лбом в грубую ткань его накидки. Там хотя бы не вышит лик моей несчастной сестры. Я зажмуриваюсь, по-прежнему не пытаясь любоваться видами; в конце концов, все они — один нескончаемый лес.
Но так кажется, лишь пока минут через десять Вайю вдруг меня не окликает:
— Ты зоркая? Кинь взгляд вправо. Так далеко, как только хватит глаз.
Я выпрямляюсь — усилившийся ветер хлещет по лицу и осушает слезы. Я послушно поворачиваю голову туда, где в зелени что-то темнеет. Приглядываюсь: за стеной, состоящей из деревьев, — переплетенных, как в Лощине, но в разы огромнее, — высокие причудливые башни. Они напоминают соборы с европейских гравюр, те, что в Вене, Кельне и десятках городов, чьи названия не отпечатались в памяти. На многих крышах разбиты сады. Я не знаю, почему, но уверена: в неизвестной дали мощеные дороги, и просторные улицы, и переулки, петляющие хитрее троп. Там фонтаны и беседки, тенистые парки, площади, где танцуют в праздники… и еще я догадываюсь: все эти сокровища украдены. Украдены у тех, кто прячется в лесах и носит лохмотья. Ведь Вайю показывает мне Черный Форт.
— Многие примкнули к экиланам, только бы жить там. — Наставник Джейн угадывает мои мысли. — А оставшиеся не осуждают их, потому что понимают: война обречена. По сути, нет никакой войны, есть стычки, случающиеся, когда экиланы в очередной раз расширяют Форт или пересекают его границы, чтобы поохотиться в диких землях. Большинство их даже не ищет нас, а Форт растет пока в противоположную от нас сторону. Для Мэчитехьо мы уже не враги, мы — забава. Мало кто верит, что нам что-то удастся отвоевать. Чтобы выжить, нужны иные пути, а их нет. Одни из нас слишком горды и отчаянны, другие столь же горды и при этом трусливы.
— Как Форт растет? — Я щурюсь. Башни все дальше. — Он же окружен деревьями…
— Это не просто деревья, это Исполины. Баобабы, которые были крохотными, когда наши предки строили с ними рядом жилища. Если Мэчитехьо нужно… — Вайю медлит, — он взывает к разуму Исполинов. Велит им шагнуть, огородить собой еще немного лесов или лугов. Наверное, он остановится, лишь когда достигнет краев мира. За краями ничего.
Края мира. Я не впервые слышу это выражение. Оно важно, судя по ужасу, с которым произносится. Стоит ли соприкасаться с этим ужасом, если скоро я уйду?
— Ничего? — все же переспрашиваю я. — Как это? Ведь Земля…
Вайю перебивает, прежде чем я осознаю глупость довода. Он хмыкает, даже развеселившись:
— Ваша Земля, может, и круглая. Жанна говорила то же, всем на удивление. Но ты не на Земле, Эмма. Наш мир плоский. За пределами — только звездная бездна, даже то, чем мы здесь дышим, — он чуть разворачивает мангуста, — держится на магии и простирается недалеко. Недостаточно далеко, чтобы, шагнув с края, ты не задохнулась. А как в звездной бездне холодно, Эмма, как холодно… Кстати, именно так экиланы совершают казни. Поэтому большинство из нас, попав в плен, убивают себя сами. Мне, например, для этого достаточно оборвать цветки.
Снова мы летим над лесом и снова молчим. Молчим до самой поляны, где плещет Омут, заросший кувшинками. Молчим, пока навстречу не выходит обнаженная девушка, все тело которой поросло цветками. Сосредотачиваясь и успокаиваясь, я считаю их: действительно четное число, двенадцать соцветий и бутонов. Зеленая Леди вопросительно поднимает бездонные глаза.
— Жанна уходит. Ей пора.
— Так скоро? — Голос девушки дрожит. — Она ведь…
— Она сегодня сделала достаточно, а может, и слишком много. Проведи ее домой.
Воля Омута кивает и протягивает мне руку. Я задерживаюсь, поворачиваю к Вайю голову.
— Спасибо, — шепчу совсем глухо.
— И тебе. — Он ненадолго удерживает мою ладонь и добавляет: — Береги себя.
Почти нет запаха цветов. Ему все равно, кто я, все равно, что я ухожу. Как, по сути, всем им, они тоже любили мою Джейн. И именно здесь, сейчас, я окончательно и беспощадно понимаю: любовь заслужена. Джейн заслужила всю любовь, которую унесла в могилу. Во всех мирах. И никогда не была обязана ею делиться.
Я берусь за прохладную руку Зеленой Леди, и мы идем вперед. Я задерживаю дыхание, прежде чем нырнуть, но даже не успеваю почувствовать, что мне не хватает воздуха. Я открываю глаза уже одна, лежа на прелой листве меж Двумя Озерами. Платье сухое. Впереди темнеют обтянутые прогнившей тканью срубы мертвых индейских домов. Я в Оровилле. Я дома.
…Я боюсь каждой тени, хотя в небе ласковое солнце. Незнакомцы чудятся мне среди развалин, за деревьями и даже на дороге к поместью. Я то и дело оборачиваюсь, как воровка, не хочу, чтобы меня — такую оборванную — увидели и начали расспрашивать. Мне везет: я добираюсь до ворот незаметно и так же незаметно ухитряюсь пробраться к черному входу. Взбегаю по лестнице, и тут никому не попавшись, пересекаю, оставляя грязные следы, коридор. На следы плевать: скажу, что гуляла. Главное — умыться, и причесаться, и переодеться, и потом спрятать платье. Таков мой план, но первое, что я делаю, — смотрю на часы. Удивительно… с моего ухода в лес прошло немного; если учесть дорогу, я не отсутствовала и двух часов, в Агир-Шуакк же прошла четверть суток.
Остывшая вода есть, а вот сил нет, — и перед тазом и кувшином я опускаюсь на колени. Сутулю спину, складываю руки у груди.
— Я дома, Джейн…
Взгляд падает на ее застеленную кровать, ее тумбочку. Нет ее книг, нет флакона с духами, нет почти ничего: мать все куда-то убрала. Лишь две вещи на месте — фигурки. Лис из светлого дерева и койот из темного. Интересно, задалась ли мама вопросом, откуда второй зверек? Я точно не задаюсь, не могу больше, слишком страшно, слишком бессмысленно.
Я поднимаюсь и вынимаю собственную фигурку — енота — из ящика шкафа. Аккуратно обтираю и сдуваю пыль, после чего ставлю к Джейн на тумбочку: подальше от койота, поближе к лисе. Три вырезанных зверя глядят на меня осмысленно, как настоящие.
— Я дома, Джейн. Ты ждала?
Ненадолго замираю с зажмуренными глазами, солнце пробивается сквозь веки. С усилием расправляю плечи и иду умываться.
Впереди решения, которые нужно еще принять, и неопределенные события, которых предстоит дождаться. Но все это далеко. Время есть. Достаточно.
— Я дома, Джейн. Привет.
На самом деле ждать недолго. В городе скоро появятся новые лица.
ЭПИТАФИЯ ВТОРАЯ
РАЗУМ ДРУГА
[ВИНСЕНТ РЕДФОЛЛ]
Я помню мисс Джейн Бернфилд — мою сестру по общине.
Память останется со мной до последнего вздоха; ее не ослабит даже безвременная кончина мисс Джейн. Ведь предки, от которых я неодолимо далек, верили: смерть — не конец и ничто не покидает мир без следа. Мои нынешние братья учат иначе, но если вчитаться в христианские тексты, можно понять: в наших верованиях немало общего. И те, и другие велят не страшиться испытаний и обещают вечность чистой душе. Разнятся лишь лики этих испытаний и имена обещанных вечностей.
Я помню мисс Джейн со дня, когда мне было десять, а ей — что-то около пяти. Мой некровный, но роднейший из всех живых отец взял меня на вечер к друзьям, мистеру и миссис Бернфилд. Повзрослев, я понял, что люди эти достойны и храбры, ведь с Генри Бернфилдом я однажды очистил город от поганейших отбросов человеческого рода. Но ребенком я здорово дичился чужих, кроме учителей и рейнджеров. С Бернфилдами мне тоже было неуютно, как бы ни пытался глава семейства со мной пошутить, а его супруга — меня приласкать. Так что меня не заставили участвовать в беседе, а попросили занять дочерей Бернфилдов, игравших в саду.
Так появилась в моей жизни мисс Джейн. Именно ей я всегда отдавал неосознанное предпочтение перед сестрой; позже это переросло в дружбу, насколько возможна дружба между законником и дочерью городского богача, между краснокожим (как испокон веков ошибочно [16] зовут наш народ) мужчиной и бледнолицей девушкой. Да, я помню мисс Джейн. Очень ярко, прямо с того вечера в саду, когда она догнала меня в салках, повалила на траву, ткнула пальчиком в грудь, прищурилась и наконец важно произнесла: «Ты индеец? Значит, не можешь быть Винсентом. Ты должен быть Черной Пантерой! Ясно?». Она тогда картавила; «пантера» получилось у нее как «пантегха».
Я помню, как мисс Джейн взрослела — бок о бок со мной, ведь дружба родителей с годами крепла. Помню наши игры и разговоры. Помню, как учил ее стрелять и запрещал совать пистолет за пояс, доходчиво объясняя, почему это опасно. Помню, как однажды по пути домой отец сказал: «Жаль, Винс. Жаль, ты ей не пара…». Мне не было жаль: я никогда не любил мисс Джейн сильнее, чем как сестру, и я не мог пока представить, что мне вообще придется жениться на белой. Я рассмеялся, отец тоже: «Какой ты еще дурак, Винс, вы так подходите друг другу!». Но он ошибался.
К тринадцати — когда я учил мисс Джейн обращаться с оружием, — мы уже отдалялись. Ее все больше тянуло в общество сверстниц, меня — к рейнджерам. Для человека естественно искать тех, кто может чему-то научить его, либо тех, с кем он мог бы учиться вместе. Мисс Джейн предстояло стать чьей-то женой, мне, как я надеялся, — опорой отцу. Наша дружба померкла. Ну а когда, расцветая прелестным цветком, мисс Джейн однажды спросила, случалось ли мне целоваться, я со смехом сообщил, что это не дело ума всяких бледнолицых мисс, и она, привставшая было на носки, с досадой покраснела. Но я помню мисс Джейн. Помню все танцы, которые она дарила мне, и смешки, которыми сопровождала мои отказы и согласия.
Я помню: в последнее лето наше общение окрасилось в странный, отличный от прежнего оттенок. Мисс Джейн вновь стала искать моей компании слишком настойчиво, нередко — уводить от прочих гостей, нисколько не тяготясь этикетом. Но беседы наши не были больше о пустяках, основной предмет их меня настораживал и хуже того, отвращал. Мисс Джейн внезапно начала интересоваться моим прошлым, прошлым мальчика, брошенного в лесу. Прошлым, о котором даже в детстве практически не спрашивала, то ли более увлеченная будущим, то ли из опасения меня ранить.