Редфолл уже представлен Джерому Андерсену; улыбается его супруге, но делает вид, что не замечает протянутой для поцелуя руки. Винсент не целует рук, редко жмет их; как правило, его приветствие ограничивается приподнятой ладонью. Мистер Андерсен сам хватает смуглую, отливающую медью кисть индейца и энергично трясет. Редфолл, в первый миг вздрогнувший, не проявляет резкости, терпеливо ждет, пока его отпустят. Возможно, он видит, что гости безобидны, но скорее просто устал, да и привык будить любопытство в приезжих. Наконец разорвав пожатие, Джером Андерсен выпаливает:
— Рад, очень рад! — Он одергивает жену — Милая, это поистине вульгарная, устарелая формальность — целование ручек. Пережиток Юга.
Тонкие брови Флоры Андерсен капризно сходятся к переносице, и супруг спохватывается: ловит замершую в воздухе ладонь, игриво целует, после чего опускает и извиняется перед шерифом, прибавив:
— Мы не подозревали, сколь прогрессивны ваши края. Рискуем сами прослыть здесь простаками, не знающими манер!
— Что вы, мистер Андерсен! — встревает отец, донельзя удивленный. — Вы придаете лоска нашему скромному балу. Что же касается Винса, — он подмигивает индейцу, — не обижайтесь на него, он неизменно строг и начеку. Правильно, мой мальчик? — Тон смягчается. — Как дела в городе? Мирно? Видимо, не очень, раз ты припозднился. Селестина!
Маму он окликает шутливо-грозным тоном, и она понимает с полуслова: сама приносит Редфоллу бокал пунша. Ласково улыбается, и улыбка краснокожего тоже «оттаивает». Мама на многих так действует, буквально как луч солнца в ненастное утро. Тем более, Винсента она знает слишком долго, чтобы не считать почти отпрыском.
— Благодарю, миссис Бернфилд. — Винсент забирает бокал, неглубоко кланяется и обращает взор на моего отца. Сильный голос ровен, речь почти без акцента, лишь гласные чуть-чуть растянуты. — В Оровилле спокойно, во всяком случае, еще недавно было так. Даже с той переправляемой партией золота обошлось почти без проблем.
— Почти? — оживляется Джером Андерсен. — Сколько выстрелов? Сколько парней покушались на самородки и были уложены вашими храбрецами?
Редфолл смотрит на него с легким удивлением; «Ньюйоркцы…» — читается в глазах. Вообще Винсент, скрестивший у груди руки и лишь иногда попивающий пунш, выглядит забавно рядом с едва ли не прыгающим, излучающим любопытство отцом Сэма. Сухо прокашлявшись, индеец наконец отвечает:
— Ни одного. Но кое-кто из сопровождающих переусердствовал с виски и упал за борт. Его достали без помощи рейнджеров, правда, потом он из-за чего-то затеял со спасителем драку.
— Какая проза! — Андерсен хмыкает с долей разочарования, но, кинув красноречивый взгляд на кобуру шерифа, приободряется. — Ну, хотя бы на неделе-то расчехляли его? — Кивок на револьвер. — Славный «вессон», даже узнаю модель, первый тип, [7] верно? Диковинка, выглядит едва ли не старше вас! Неужели были на Гражданской?
— Это оружие отца, — сухо поясняет Редфолл и прибавляет, отвечая на предшествующий вопрос: — Неделя спокойная. Больше в бумагах, в делах, и…
Его перебивают с бесцеремонностью, какой я поистине не жду от жителя большого города:
— Оружие вашего… — Глаза Андерсена округляются. — А разве вы… такие, как вы…
Угадать несказанное легко, и это чревато нарушением этикета. Мистер Андерсен в пылу насыщенного вечера ухитрился забыть самую важную деталь биографии Винсента. Мать переглядывается с отцом; тот красноречиво кашляет и спешно, опережая конфуз, напоминает:
— Винсент воспитывался нашим прежним шерифом, Дональдом Редфоллом. Семейное дело, так сказать, призвание… — Он подмигивает в этот раз непонятно кому, потому выходит двусмысленно. — Да, господа, защищать закон — тоже призвание, к нему должен быть талант. У Винсента талант выдающийся.
— И многие из нас, к слову, умеют стрелять, — спокойно прибавляет Редфолл. — А также говорить на вашем языке, пользоваться столовыми приборами и носить обычную для вас одежду. Представители племен принимают чужие правила, если необходимо.
— О… — У Андерсена по-мальчишески пунцовеют уши. — О… мне, право, неловко. Конечно, я все это знаю, просто впечатлен, я… — Он замечает сына и, точно утопающий, хватает за руку. — Кстати, вот кого вам еще не представили, мистер Редфолл! Мой Сэм, он наслаждался дамским обществом, чуть все не пропустил. Сэм! — Ладонь Андерсена размашисто перемещается на плечо сына. — Это мистер Винсент Редфолл, шериф Оровилла! Веди себя с ним вежливо, он ревностный законник.
Сэм дружелюбно смотрит на краснокожего и, видимо, помня что-то о племенных традициях, не пробует добиться рукопожатия. Шериф в свою очередь изучает Сэма внимательно, чуть свысока: тот уступает в росте на треть головы. Лицо Редфолла по-прежнему непроницаемо, вероятно, маска не слезет до конца вечера. Винсенту неуютно в шумном обществе, это заметно как никогда. Сэм неуверенно приподнимает руку на уровень груди и говорит:
— Рад встрече. Не знаю, приятно такое слышать или нет, но о вас ходят легенды.
— Вот как? Догадываюсь о содержании.
Редфолл потирает лоб — нехарактерный жест; обычно он слишком крепко держит себя в руках, чтобы демонстрировать усталость. Наконец шериф улыбается Сэму — мирно, но отчужденно — и повторяет его движение: приподнимает кисть.
— Взаимно рад. Как находите наши места? Они вам ранее не были знакомы?
— Не были, но мне они нравятся. И люди душевные. Добрые. Необыкновенные…
Ненадолго он отворачивается, мечтательно выискивает Джейн, но ее скрыла отхлынувшая, потерявшая интерес к запоздалому гостю толпа. Мужчины и женщины, разбившись на группки, болтают и пьют, кто-то удалился проветриться в сад. Музыканты деловито настраивают инструменты. Возле Винсента остались только Андерсены, наше семейство и пара праздных слушателей вроде мистера Нортона и престарелой тетки Сэдрика Смарта. Сэм смотрит на Редфолла, но тот больше не обращает на него внимания. Пытливый взгляд, оттененный угольно-черными ресницами, устремлен на Андерсена-старшего.
— Скромное знание человеческой природы заставляет кое-что предположить. Позволите?
Тот, вздрогнув, неловко улыбается, стряхивает невидимую пылинку с рукава и кивает:
— Вне всякого сомнения. Интересно, о чем вы.
— О… — Винсент слегка склоняет голову, — любопытстве. У вас есть вопрос. Я слышал его уже столько раз, что, вопреки вашим ожидаемым опасениям, привык. Спрашивайте смело: незаданные вопросы сгнивают на кончике языка или, хуже того, пускают дурные корни в сердце.
Все-таки, как бы вежлив Винсент ни был, как бы гладко ни звучала его речь, нельзя забывать, кто он. Отталкивающий образ возникает перед глазами, я вспоминаю все свои замолчанные, гниющие вопросы. С приездом Андерсенов их стало только больше, они невыносимы. Страшнейший — «Почему Джейн, а не я?..». Я отвожу взор и слышу возглас Джерома Андерсена:
— Ваша проницательность опасна! И мне вправду обещали рассказ о вас, а именно о том, как это, — отец Сэма не указывает пальцем, а лишь кивает на значок шерифа, — оказалось на вашей груди. Не люблю вынюхивать, особенно в делах семейных, но…
— Но лучше, — смиренно перебивает Редфолл, — вам услышать это от меня, чем от кого-то в искаженном виде. Ведь вы гость. — Он заводит за ухо гладкую прядь. — А гостям не отказывают в прихотях, по крайней мере, пока они не нарушают границ дозволенного.
— А если нарушат, можно и скальп снять? — Андерсен издает нервный смешок. — Прямо заживо? Я слышал, их не только с покойников сдирают.
Отец фыркает: он-то выспросил все о скальпах еще на заре сближения с Винсентом. Редфолл выразительно приподнимает густые брови, но кивает ньюйоркцу так, точно речь зашла об очевидных и скучных вещах.
— Сдирают, верно. Но мое племя всегда предпочитало другие расправы. Скальпирование было в ходу у наших соседей, мы же…
— Что?.. — Андерсен с опаской приглаживает свои довольно пышные волосы.
Редфолл отвечает джентльменской улыбкой и допивает пунш.
— Мы метки в стрельбе. Чтобы убить человека, нам не нужно обдирать его, по крайней мере, я такого не припомню. Впрочем, я забыл многое.
…Но не все. Глаза прирученного хищника, научившегося вести себя и под сводами церкви, и в бальной зале, и в салуне, выдают это тяжелым блеском. Блеск, подобный плещущейся бездне, устрашает многих в Оровилле, страшил даже в день, когда полуголого ребенка — последнего в племени — выманивали из леса. Бездны тогда не испугался один-единственный человек. Позже бездна ответила ему любовью, горечь которой до сих пор не может смягчиться.
…Я помню Дональда Редфолла — Старика. Стариком его прозвали задолго до того, как ему минуло пятьдесят, и вовсе не из-за ранней седины или привычки сутулить могучие плечи. Шериф Редфолл не просто поддерживал порядок. Он обладал разительным чутьем, что помогало ему отбирать рейнджеров себе под стать, и живым умом: если вмешивался в перестрелку и бросал распаленным горожанам пару фраз, конфликт нередко разрешался бескровно. Старика боялись за крутой нрав, но уважали за доброту и твердость. Отец гордился дружбой с шерифом, даже пытался просватать за него кузину, нашу с Джейн тетку из Сакраменто. Безуспешно: семью Старик не заводил, отговариваясь нежеланием подвергать кого-либо риску, ведь, как известно, за честность законника платит не он, а те, кто ему дорог. А потом пропали краснокожие Двух Озер и появился Винсент — еще не Винсент.
Даже выйдя с Дональдом Редфоллом из леса, маленький индеец шарахался от каждой тени и скалился на рейнджеров. Шериф забрал его в участок, а напарников отрядил искать следы нападения на племя: он еще придерживался версии о расправе. Когда под вечер мужчины вернулись, мальчик не проявил прежнего беспокойства. Он уже бормотал на своем языке, ел и с интересом изучал окружающие предметы — книги, чернильницы, патроны. Вопреки советам Старик не отправил мальчика в ближайший миссионерский приют, а временно оставил у себя.
Через пару дней краснокожий согласился надеть рубашку и штаны, в каких ходили белые дети, еще через день — впервые сам заговорил с шерифом. Это не был разговор в полном смысле: мальчик рисовал палкой на земле, жестикулировал и сбивался с родного наречия на обрывки услышанных и смутно понятых английских фраз. Тем не менее Редфолл догадался: это попытка что-то объяснить про сородичей. Постепенно у Старика сложилась некая картинка — туманная, подбавляющая страху, но все же.
Выживший мальчик был, на языке яна, «сидящим у подножья». [8] Отец, не найдя в младенце сходства с собой, взял другую жену, а прежнюю выгнал. И хотя не все соплеменники разделили подозрения, женщина вынуждена была подчиниться и принять позор. Подрастающего ребенка сторонились; может, в конечном счете это его и спасло. Спасло от… чего?
Мальчик сказал Редфоллу, что в день перед той ночью — ночью исчезновения, — соплеменники волновались, ссорились. Необычно: большинство отличалось нравом, сходным с водами Двух Озер, даже конфликты вроде того, где мать обвинили в блуде, решали бескровно, в то время как у иных соседей незаконнорожденных душили в колыбелях. Так или иначе, мальчик заметил: что-то происходит. Мать подтвердила опасения, неожиданно велев провести ночь вне селения. Она отправила его к Сросшимся соснам, тем самым, куда Джейн водила Андерсена. Там мальчик и ночевал, дрожа от страха, не связан ли приказ матери с опасением, что его все же лишат жизни? Но никто не пришел за его кровью. Ночь была теплая, ласковая, мирная.
Сросшиеся сосны далеко, выше и восточнее селения, но мальчику казалось, он слышал голоса и видел пламя. Пару раз, просыпаясь, он замечал, как деревья в низине окутываются цветным дымом: шаман, наверное, жег травы, просил у духов какие-то ответы. Закралась даже обида: может, у племени праздник, куда не дозволено являться wa‘t‘a’urisi? Но мальчик послушался матери: остался в убежище до рассвета.
Когда утром он вернулся, все выглядело заброшенным: поросло мхом и кустарником, покрылось прелой листвой. Будто тут никто не был давно, будто одна ночевка обернулась многолетним странствием неизвестно где. Жилища не сожгли, камни не обагрились, исчезли некоторые вещи. Племя ушло? Как бы оно сделало это незаметно? Ведь сон маленького изгоя был чутким. И мальчик нашел объяснение: духи, за что-то прогневавшись, стерли племя с лица земли, пощадили его одного. Охваченный тоскливым ужасом, он спрятался в руинах, пока его не нашли.
Ко времени, как Дональд Редфолл узнал все это, окончательные подтвердилось: белые не устраивали расправ, не могли и увести людей силой, по крайней мере, без шума. Слухи по городу поползли совсем безумные. Любопытные толпами начали ходить к Озерам, хотя особо и не прикасались к заросшим останкам жилищ. Это длилось недолго: вскоре кто-то там случайно, вероятно, выпив, сломал шею, и брошенное селение обрело дурную славу. Индейцев объявили погибшими, священники разных городских церквей отслужили за упокой их дикарских душ, и исчезновение перестали расследовать. Вопрос остался один — мальчик.
У него не было дома: лесная стоянка осталась последней в наших краях, родственные племена ушли в горы. У него не было имени: по законам яна, он не имел права назваться чужакам, представить его мог только родственник, друг или вождь. У него не было ответа, что делать дальше, да и мог ли такой ответ найтись в шесть лет? Все решилось просто: услышав вопрос заезжего миссионера: «Хочешь жить в церковном приюте?», мальчик прижался к шерифу и впился в край его перекроенного из старого мундира плаща. Не отпустил, пока миссионер не ушел. Так Дональд Редфолл — может, впервые в жизни, — поступился принципами. Отец говорит: «Старик сразу, накрепко привязался к чертенку. Учуял родную душу». И он прав.
Люди, знающие законодательство Штатов, любят посмеяться над парадоксом: недавние рабы у нас уже близки к «полноценным американцам» (по крайней мере, на бумаге), [9] в то время как свободы индейцев заканчиваются на территории резервации. Случаев, чтобы белые усыновляли краснокожих детей, — единицы, и Редфоллу пришлось пустить в ход все старые связи, добиваясь разрешения. Способствовали этому и мой отец, и мэр. Они добились: мальчик получил все права белого, а с ними имя — «Винсент». Так звали кого-то из европейских предков Старика, и это, видимо, было созвучно с чем-то из языка яна: по крайней мере, приросло с легкостью.
Поначалу Редфолл не отдавал мальчика в школу и учил дома, но спустя полгода, когда речь Винсента стала непринужденно беглой, а манеры окультурились, перестал за него опасаться. Винсент прижился, был на хорошем счету, проникся неожиданным интересом к Закону Божьему, а вскоре принял крещение. Поладил он и с другими детьми: наслышанные о «страшных ужасах» Двух Озер, они видели в нем скорее героя, с которым надо считаться, чем чужака. Цвет кожи и длина волос не были им важны, что, впрочем, неудивительно для наших краев: в школах Оровилла встречаются и метисы, и китайцы, и русские — дети искателей счастья со всего мира. И большинство их умеет за себя постоять.
Винсент взрослел, и таяли сомнения, чем он будет заниматься: ему нравилась работа законника. Все свободное время он искал общества Старика и рейнджеров, рано освоил стрельбу и езду верхом, обладал быстрой реакцией. Он, как оказалось, не потерял и навыка читать следы. Его не допускали к серьезным делам, но и не гнали, иногда прислушивались к его рассуждениям.
На войну Дональд Редфолл — ярый сторонник Линкольна — ушел сразу после «Призыва 75 000». [10] Он оставил нашим родителям наказ присматривать за пятнадцатилетним Винсентом, а законникам — вводить его в курс дел. К возвращению Старика в конце 1864, — с легким ранением, после того как грядущее поражение Юга стало очевидным, — Винсенту было уже девятнадцать, он влился в разношерстную компанию рейнджеров и снискал в городе уважение. Его звали достойным красным сыном белого отца. Именно тогда, чрезвычайно гордясь, Дональд Редфолл подарил ему свой «вессон». В Оровилле, в Калифорнии, на Севере многие были опьянены победой, предчувствовали славные перемены. В дни возвращения горожан с фронта мы с Джейн в числе других девочек плели им венки.