— Ордана, неси, — велела торопливо.
Арьян удивился, кому это она. Но не смог и головы повернуть, та стала неподъёмной, чугунной. Видел только через край сознания, как протянули деревянную чашу травнице руки женские молодые с тонкими пальцами, на запястье кручёный ободок блеснул серебром. Или это ему всё видится? Краймира дует в плошку, снова нашёптывает заговор, подносит плошку к устам княжича. Арьян чует густой запах травяного взвара.
— Испей, княжич. Много ты руды потерял. Испей, силы земли наберись, обрети вновь её соки, чтобы носила она тебя ещё много лет и много зим, чтобы ходил ты по траве зелёной до самых глубоких лет своих, — говорила знахарка приглушённо и непрерывно. — Пей.
Арьян пил через силу, вязкая горечь обволакивала горло, и он давился, но пил маленькими глотками.
— Вот так. Пусть матушка-земля вернёт кровь. Пусть живая, она пробудится в тебе, забьётся родником, потечёт золотой рекой по венам, наполняя силой и здравьем.
Он испил до капли, глядя в лицо Краймиры, облитое золотым светом, и видел лицо матушки, её добрые серые глаза, смотрящее с беспокойством и такой любовью, что охватывало его всего волнение тревожное. Арьян обессиленно закрыл глаза, опуская голову на постель, тело от выпитого окаменело всё, не было мочи даже смотреть.
— Борись, княжич, — услышал он откуда-то уже издалека голос Краймиры.
И снова перед ним распростёрлось жерло. Арьян то погружался в его недра, то выныривал в льдистую тьму, опрокидываясь в глубину ночного неба. Чуял, что Краймира так и не отходила от него.
— Верни его, — услышал голос брата.
— Слишком опасные раны, но не это страшно, крови много потерял, — ответила скорбно травница.
Грудное рычание Данимира раздалось рядом.
— Верни его, прошу, — и голос брата стих.
— Крепись, княжич.
Наверное, завтра его уже не будет. Арьян чувствовал, как взор травницы изменился, и она смотрит с сожалением, её снадобье не помогает, не даёт ему сил, земля исторгает его из своего чрева, как кости. Серые, наполненные горем, глаза женщины наблюдают за агонией в его теле. А Данимир так же взирает с неверием. Арьян пожалел только о том, что не увидит княжну. Завтра он не поедет к ней, как задумал.
Арьян лихорадочно собрал в кулаки постель, влажную от его взмокшего тела. Стиснул челюсти, скрипнул зубами. Его отчаянный стон показался ему самому криком, эхом, отдающимся во все концы и в голову, сотрясая его всего. Он что-то бормотал, когда Данимир призывал его очнуться. Арьян в который раз пожалел, что не взял своё оружие. Не приедет в Ровицы, и Мирину возьмёт кто-то другой, кто-то, а не он, назовёт своей женой, и это понимание приносило боль, выворачивая всё нутро наизнанку безысходности. Огромным усилием воли Арьян отодвинул огненные волны, изо всех сил вырвался на поверхность. Он не мог допустить такого. Отдать её. Он каменеет, и жар стискивает его в своих недрах уже навечно. Княжич чувсвует на лбу, на щеках, на лице холодную влагу, но это не приносит ему никакого облегчения.
— Живи, княжич, выбирайся, — голос чужой, непохожий на голос травницы, обволакивающий, хрипловатый, ворвался в самую глубь, зацепил его, потянул на поверхность, удерживая на самом краю.
Он ощутил тепло пальцев на своей коже.
— Живи…
Он делает вдох, другой, третий, дыхание постепенно крепнет в груди, становится ровным, оно уже не жжёт горло, не причиняет боль. Чужие ладони продолжают гладить его лицо, шею, теперь они уже прохладные и успокаивают, остужают жар.
— Вот так, — слышит вновь тихий, но полной радости и облечения девичий незнакомый голос.
Ему вновь подают отвар, и он пьёт смолистую и тягучую жидкость. Оторвавшись от плошки, он вновь откинул голову, закрыл глаза, проваливаясь теперь уже в сон.
Глава 11
Небо, видимое сквозь рваные клочья еловых крон, постепенно окрашивалось ровным розовым цветом. Наливалась предрассветная тишина утренними трелями птиц, которые гомонили где-то наверху, пригретые первыми ещё скудными лучами. Сумрак истончался в лесу, становясь прозрачным. Свежий после вчерашнего вечернего ливня ветер налетал изредка, вороша гривы да хвосты коней и густые изумрудные кущи папоротника. Моросило с ветвей. Мирина поёжилась, плотнее закутавшись в толстую суконную накидку, отороченную куньим мехом по вороту. Всадники ехали через лес бесшумно, только слышно было, как хрустят ветки под копытами коней, как шуршит прошлогодняя хвоя да как в самом конце вереницы поскрипывают колёса гружёного обоза. Промозглый воздух забирался под одежду, скользя по коже, будто холодными ладонями, вынуждая ёрзать в седле да закутываться плотнее. К обеду распогодится, вон и небо чистое, и скоро парить начнёт, что придётся скидывать лишнюю, потяжелевшую от сырости одежду. Мирина тянула в себя воздух свежий, то пропитанный запахом грибов, что, верно, повылезли после дождя, то аромат истончался, скуднел, и тянуло прелостью листвы. Это бодрило и отвлекало от разных тяжёлых дум, что обрушились на княжну, когда открыла поутру воспалённые от пролитых слёз глаза.
Мирина невольно подняла взор, выхватывая статную фигуру Вихсара, сокрытую кожаным плащом. Он держался в седле ровно и в то же время спокойно и расслабленно, ветерок ворошил его смоляные пряди волос, откидывал за плечи. Того, чья кровь, как сплав железа, горячая, холод не пронимал. Да, отличался он от своих воинов, крепко сбитых, слаженных, но не таких высоких, как их вожак, будто выбирали его не только по высокому родовому положению в племени, но и по могучей силе. Помимо того, он явно имел притягательность — не только наложницы обхаживали его, вон и княгиня поддалась его обаянию.
Княжна вспомнила слова Световиды, и к горлу так и подкатил ком, а глаза заслезились разом. В груди заломило, тесно стало. Она вздохнула надсадно, сглатывая. Всё же обида брала, что отдала её мачеха так легко да без зазрения совести, а ведь князю обещала позаботиться о его дочери единственной.
Вихсар будто ощутил пристальное внимание на себе, впрочем, как и всегда, стоит ей чуть задержать на нём взор. От такого не утаишься, будто замыслы чужие читает. Его взгляд, обращённый на княжну через весь отряд, вынудил сердце биться чаще. Мирина ухнула куда-то, когда он так на неё посмотрел: то с суровой и мрачной жёсткостью, то с желанием жарким, необузданным. Непонятно было, что у него на уме.
Он увёз её от родичей, и никто не спросил её, хочет она того, или нет. А уж что дальше с ней будет, какая жизнь её ждёт, Мирина прочь гнала эти мысли, не сулили они ничего хорошего. Наверное, сейчас она бы ударила пятками лошадь и пустилась бы прочь, и будь что будет, хоть шею свернёт себе, хоть стрела в спину или наказание. Всё равно! Всё равно она пропала. Так не лучше ли всё разом решить? Зачем мучиться? Да только внутри не было ни злости, ни гнева, ни рвущего на куски отчаяния, только пустота. Быть может потому, что всю долгую ночь ворочалась с боку на бок, вслушиваясь в звуки, и ждала, когда Вихсар исполнит то, чем грозил наказать за побег, но он не приходил. И не стал брать её этой ночью, хотя мог свободно, без усилий. Мирина от этого чувствовала ещё большее беспокойство. Он ведь дикарь. Верно, готовит что-то иное. Она как наяву ощущала его сильные руки на своём теле, грубо трогающие её везде, где ему хотелось, властно, жёстко, непреклонно. И этот голос, проникающий и опускающийся в самую глубь, от него стыла кровь в венах. Он — жестокий завоеватель, и ничто его не остановит. Даже если войско выйдет из-за стен, он прольёт чужую кровь, не свою. Как же испугалась Мирина, когда Нечай вступился за неё! Она вспомнила глаза валгана — одержимые, дикие — и сердце замерло в груди, сжалось в комок от ужаса и страха за брата. Княжне всего лишь на миг привиделось, как Вихсар выдёргивает саблю из ножен, и будто её, не брата, пронзил этот самый клинок. Нет, такой беды братьям она не желала, потому лучше поскорей смириться. Ради них хотя бы. Уехать, как можно дальше. Навсегда.
Мирина, сузив глаза ненавистно, смотрела в спину валгана, и внутри всё инеем мёрзлым покрывалось, аж пальцы похолодели, поводьев не чувствовали. Вихсар снова обернулся, и она резко отвернула лицо, показывая, как противно ей его внимание. И знала, что тот только насмешливо и безразлично усмехнулся, отворачиваясь.
Она станет его женой — это пугало до одури, до онемения. Она не хочет быть женой своему врагу, но её никто не будет спрашивать, в их племени слово женщины ничего не значит. Может, оно и к лучшему — тогда недолго вытянет. Рано или поздно он либо обрушит на неё свой гнев, либо она ему надоест, и он отдаст её задаром какому-нибудь заезжему гостю. Как Лавью отдал княжичам.
Мирина пыталась перебороть свои тревоги и метания, переводя внимание на окружение, отрешаясь от всего. Да и право, что за мысли скверные? Отец бы, верно, не остался тем доволен, что пала духом, смирилась. Нужно стоять. Гордо и непреклонно, несмотря ни на что.
Помалу княжна оживилась вместе с разгорающимся во всю удаль утром. Пусть дом её становился всё дальше, но она сохранит в себе частичку тепла и память о нём и о братьях, о близких людях, которые остались там, за толстыми стенами, в надёжности. И хорошо. Это главное.
Долго в одиночестве хан всё же не позволил ей побыть, вдруг развернул своего жеребца, посылая почти в конец вереницы, пристроился рядом с мерно ступающей по мягкому мху лошади Мирины. Этого она хоть и ждала, а страх всплеснул внутри. Пальцы крепче сжали повод, будто спасительную ветку, да только тянул на дно его свинцовый взор. От него исходила такая мощь, что сжимало до крупицы душу. Как вчера, когда он ворвался в шатёр, мокрый и огромный. Ощутила вновь, как пальцы его, мокрые от дождя, ледяные, стискивали её подбородок, а дыхание толчками обжигало скулу.
Он ехал рядом молча долгое время. Не выдержав, княжна повернулась, и грудь стиснуло, её будто смолой облили, такими тёмными были его глаза, и хотелось отмыться от него, отгородиться, да только как? Мирина молчала, боясь выдать своё волнение.
— Ещё только раннее утро, а вид у тебя такой хмурый, что кажется, того и гляди дождь пойдёт. Ты моя будущая жена и должна встречать меня ласково.
Мирина туго вобрала воздух, ощущая, как каждое произнесённое им слово врезается осколками.
— Мне нечему радоваться, — ответила жёстче, чем имела право.
Отвернулась безразлично, по крайней мере, постаралась, только бы не показать своего сломленного духа, начала рассматривать высокие патронники средь замшелых корней и валунов, чистые белые ромашки, сбрызнутые росой, что росли у дороги, мокрые стволы сосен цвета сложного, от буро-красного до ржаво-оранжевого, с зелёным налётом, да гроздями грибов. Рассматривала всё это, да ничего не видела, как и того, что валганы уехали чуть вперёд.
— Ты по-прежнему жаждешь свободы? — вдруг спросил он.
Мирина выдохнула резко, отвечать не хотелось, да и не станет. Раз забрал у родичей в качестве невесты, то и отвечать на всё не обязана. Впрочем, она не отвечала никогда и раньше, пока была пленницей, но тогда молчание стоило ей грубых одёргиваний да дикого бешенства в глазах этого мужчины. Всё одно и теперь ждала в глубине души подобного обращения, однако ничего не происходило. Вновь разлилась тишина. Мирина, теперь уже растерянная, глянула на Вихсара, да так и пристыла к его глазам, спокойным, терпеливым, хоть было всё равно видно, что давалось это ему непросто, даже пролегла складка хмурости между смоляных бровей, таких ровно очерченных, правильных.
— Да. Я родилась свободной, — ответила, отворачиваясь.
— Значит, твоя участь — быть пленницей.
— По твоим словам, хан, тогда и ты пленник.
Вихсар сжал челюсти — ответ не по нраву пришёлся.
— Ты мудрая, Сугар. Но не забывай, что я твой хозяин. И ты принадлежишь теперь мне. Просто перестань сопротивляться, и тогда я не причиню тебе боли, — с последними словами он ожесточил звучание голоса.
Вдруг он дёрнул повод из руки, останавливая кобылу. Сжал грубо плечи Мирины, резко повернул её к себе, наклоняясь так близко, что она отчётливо разглядела его глаза, вовсе не густо карие, как виделось ей. Они имели серый цвет, как кора дуба, сгущающийся в коричневый к самым зрачкам, ярко очерченный чёрной каймой по кругу. В дымке ресниц эти глаза вспыхивали яростью, искрились опасно и остро, как молнии в недрах туч, оттенял их и загар бронзовый на скулах. Дух перехватило от близкой опасности и какой-то свирепой красоты этого чужака. Он продолжал пронизывать Мирину властным давящим взглядом, расшатывая её волю. И он чуял борьбу. Пальцы сковали её подбородок и тёмные ресницы хана тут же опустились, он смотрел прямо на её губы. Склонился ниже. Коснулось губ горячее рваное дыхание, и Мирина поняла, что затаилась, прислушиваясь к нему. Опомнилась — набросится ведь, завладеет её ртом, терзая — невольно дёрнулась из его хватки. Сами собой сжались дрожащие пальцы в ожидании. Но Вихсар лишь поднял взгляд обратно на сдавшуюся девушку. Погладил большим пальцем нижнюю губу, затем подбородок, настойчиво, но мягко, успокаивающе. Прикосновения обожгли кожу, пробуждая волну жара.
Он отстранился, расправляя налитые твёрдостью плечи. Мирина обескураженно сглотнула.
— Нет, ты всё же глупая, княжна, — сказал, убирая руку совсем.
Жёстко удерживая поводья, Вихсар ударил пятками, посылая вороного жеребца вновь вперёд.
И Мирина почувствовала, как жар поднялся из груди мощной волной, прихлынул к лицу. Она выдохнула и вдохнула, провожая его напряжённым затуманенным взглядом. И обида разлилась такая жгучая, что княжна почти и не видела дороги перед собой, только колкий взор хана. Не успела опомниться, как вокруг неё кольцом собрали валганы, заключая вновь в клетку. И пришлось поверить в то, что ей больше не вырваться из этих сетей. Вихсар словно дебри терновника, в который она сумела угодить. Любое движение — боль, опутывают колючие ветви, стягиваясь на шее, груди и запястьях. Оставалось только не шевелиться, стойко принимать всё. Другого пути нет. Мирина горько усмехнулось, будто до этого теплила надежду, что всё ещё вернётся. Но так отчаянно хотелось верить.
И что ему нужно? То требует покорности, то обвиняет в глупости, когда получает то, что требует. Невыносимо. Она ощутила, как слёзы вновь защипали глаза. И почему? Зло смахнула их. Раньше не была такой плаксивой, даже когда была в лагере. А сейчас будто надломилось что-то внутри и надсаживалось сердце, болело от обиды на мачеху и на сестру её Годимиру, болело от непонимания, за что ей это всё.
Как и думала Мирина, утро разгоралось жарким. Поднялась такая духота, что невыносимо было вдохнуть толком. У земли, где сырость смешивалась с потоками жарких лучей, отяжеляя воздух, настоявшись запахами хвои и мхов, летала облаками мошка, от того гомонили птицы и так громко, что слух прорезало, чирикали, просвистывая в полёте почти над головой неугомонно — для них самый прикорм. Стало невыносимо припекать, спина взмокла, а лоб и виски покрылись испариной от платка. Пришлось скинуть с себя накидку и кожух, расправить плат, вытерев концами пот с шеи, хотя снимать его совсем Мирина не стала. Не стоило среди этой ватаги, где девушка была лишь одна. Хоть и привыкла за вчерашний день к тому, что одни мужчины окружают, а всё равно делалось тесно внутри, когда ловила чужие взгляды на себе. Благо отрок находился рядом зим тринадцати, столько же было брату её младшему, Взраду. Волнистые, такие же, как и у всех валганов, тёмные волосы его были перехвачены тесьмой, чтобы вихры непослушные в глаза не лезли. В рубахе простой, да из оружия на поясе нож. Тимин — так его называли другие, хоть и смыслила в их речи мало что, а имя отрока различила. И всё больше напоминал он Взрада, и как-то покойнее делалось внутри, хоть и не брат это был вовсе, но ощущения дома да сохранялось внутри, и от этого становилось легче.
Дорога стала к обеду совсем одинаковой, укачивало в седле, чащобе конца и края не было, хотелось уж вырваться из зеленого плена да на луг, глотнуть поток свежего воздуха, а лучше бы к реке поскорее добраться. Насколько Мирина знала здешние места, должны они скоро до деревеньки Игша добраться, там и русло неширокое, а с ним свежесть. Деревня эта хоть и далека от княжества, да не маленькая, дворов десять имелось. Вот только остановится ли в её окрестностях Вихсар, о том лишь гадать, а так хотелось бы, что сердце защемило, в пору просить его об этом. Но стоило посмотреть на него, как желание своё Мирина запрятала куда подальше. Не станет ни о чём его просить. Никогда.